Империй. Люструм. Диктатор

V

С этого времени люди стали по-другому относиться к Цезарю. Исаврик принял свое поражение со стоицизмом старого солдата, но Катул — который рассматривал понтификат как вершину своей деятельности — так и не смог полностью оправиться от удара. На следующий день он разоблачил своего противника в сенате.

— Теперь ты от нас не спрячешься, Цезарь! — кричал он с такой злобой, что на губах его выступила пена. — Теперь ты выложил свои карты, и всем ясно, что твоя цель — захват власти.

Цезарь только улыбнулся в ответ. Что касается Цицерона, то он оказался в двусмысленном положении. Хозяин был согласен с Катулом: честолюбие Цезаря, беспощадное и всеобъемлющее, в один прекрасный день могло стать угрозой для республики.

— Но, — размышлял он в моем присутствии, — когда я вижу, как тщательно уложены его волосы и как он почесывает голову одним пальцем, мне всегда кажется, что этот человек не может замышлять такое преступление, как ниспровержение римского государственного строя[48].

Считая, что Цезарь уже получил все желаемое, а остальное — должность претора, консула или военачальника — придет в свое время, Цицерон решил привлечь Цезаря к руководству сенатом. Например, консул подумал, что негоже главе государственной религии во время прений находиться среди второстепенных сенаторов и оттуда пытаться привлечь внимание консула. Поэтому он стал предоставлять слово Цезарю сразу после преторов. Однако такой примирительный подход принес моему хозяину новое поражение, которое вновь показало всю глубину коварства Цезаря. Вот как это случилось.

Вскоре после того, как Цезарь был избран — прошло не больше четырех дней, — сенат собрался на заседание. Цицерон сидел в своем кресле, как вдруг у входа раздался крик. Сквозь толпу зевак, собравшихся у дверей, прокладывал себе дорогу странный человек. Его волосы торчали в разные стороны и были покрыты слоем пыли. Он небрежно набросил на себя тогу с пурпурной полосой, которая, однако, не полностью скрывала военную одежду. Вместо пурпурной обуви на ногах у мужчины были солдатские калиги[49]. Так он шел по главному проходу; разговоры смолкли, и все уставились на прибывшего. Ликторы, которые находились рядом со мной, вышли вперед, чтобы защитить консула, но Метелл Целер закричал со скамьи преторов:

— Остановитесь! Разве вы не видите? Это мой брат!

И он бросился обнимать вошедшего. По залу прошел шум удивления, который быстро сменился беспокойством. Все знали, что младший брат Целера, Квинт Цецилий Метелл Непот, служил легатом у Помпея во время войны с Митридатом, и его неожиданное появление в таком виде — очевидно, он явился прямо с поля битвы — могло означать, что римские легионы потерпели сокрушительное поражение.

— Непот! — закричал Цицерон. — Что все это значит? Говори же!

Непот оторвался от брата. Он был высокомерен, очень гордился красотой своего лица и тела (многие говорили, что он предпочитает мужчин женщинам). И действительно, он никогда не был женат и не оставил наследников. Однако все это сплетни, которые я не хочу повторять. Он распрямил могучие плечи и повернулся лицом к собранию:

— Я прибыл прямо из лагеря Помпея Великого в Аравии! Я плыл на самых быстрых кораблях и скакал на самых быстрых лошадях, чтобы принести вам радостную весть! Тиран и величайший враг народа Рима, Митридат Евпатор, умер на шестьдесят восьмом году жизни! Война на Востоке выиграна!

Последовал период полной тишины, который обычно сопровождает подобные неожиданные новости, а затем зал взорвался рукоплесканиями. Четверть века Рим воевал с Митридатом. Некоторые говорили, что он уничтожил в Азии восемьдесят тысяч римлян, другие — что их было сто пятьдесят тысяч. Но какая бы цифра ни соответствовала действительности, Митридат был воплощением ужаса. Большинство с детства помнило, как матери пугали им детей, дабы заставить их хорошо себя вести. А теперь его не стало! И это заслуга Помпея! И не важно, что Митридат совершил самоубийство, а не погиб от руки римлянина, — старый тиран принял яд, но из-за того, что многие годы он, боясь быть отравленным, принимал противоядие, тот не убил его. Пришлось звать солдата, который и покончил с царем. Не важно, что, как считали самые сведущие наблюдатели, тот образ действий, который позволил поставить Митридата на колени, избрал Лукулл, все еще ждавший своего триумфа за городскими воротами. Важно было то, что Помпей стал героем дня, и Цицерон знал, что надо делать в этом случае. Как только рукоплескания стихли, он встал и предложил, чтобы в честь гения Помпея в Риме объявили пятидневные благодарственные молебствия богам. Это предложение встретили с горячим одобрением. Затем Цицерон дал слово Гибриде, который тоже пробормотал несколько восторженных слов, и позволил Целеру прославить подвиг своего брата, проплывшего и проскакавшего тысячи миль, чтобы доставить эту благую весть. Встал Цезарь; Цицерон предоставил ему слово, думая, что тот предложит вознести благодарственные жертвы богам.

— При всем уважении к нашему консулу должен спросить, не слишком ли мы скупы в изъявлении благодарности? — сказал Цезарь елейным голосом. — Я предлагаю добавку к предложению Цицерона. Срок молебствий должен быть увеличен в два раза, до десяти дней. Кроме того, сенат должен разрешить Гнею Помпею до конца жизни появляться в одеждах триумфатора во время игр, чтобы даже в дни отдыха римляне не забывали, чем обязаны ему.

Я почти услышал, как Цицерон скрипит зубами, напустив на лицо улыбку и ставя предложение на голосование. Он знал: Помпей отметит, что Цезарь оказался в два раза щедрее консула. Предложение одобрили единогласно, против был только молодой Марк Катон. Он заявил, что мы обращаемся с Помпеем как с царем, пресмыкаясь и заискивая перед ним, — основатели республики, видимо, уже перевернулись в своих гробах. Выступление Катона звучало явно издевательски, и двое сенаторов, которые были рядом с ним, попытались усадить его на место. Глядя на лица Катула и других патрициев, я понял, что ему удалось сильно задеть их самолюбие.

Из всех великих мужей прошлого, которые запечатлелись в моей памяти и являются мне в сновидениях, Катон был самым необычным. Совершенно удивительное существо! В те времена ему едва ли исполнилось тридцать, но его лицо уже сделалось стариковским. Он был чрезвычайно нескладным. За волосами не следил. Никогда не улыбался и очень редко мылся. От него исходил резкий запах. Религией Катона было своеволие. Хотя сенатор был очень богат, он никогда не ездил в носилках, а передвигался исключительно пешком, причем часто без обуви, а иногда и без туники. Катон говорил, что хочет приучить себя не заботиться о мнении окружающих по какому бы то ни было вопросу, пустячному или серьезному. Писцы в казначействе боялись его как огня. Будущий сенатор служил там в молодости около года, и они рассказывали мне, как Катон требовал отчета за любую истраченную сумму, даже самую мизерную. Перестав служить там, он все равно приходил в сенат с табличками расходов казначейства, устраивался на одном и том же месте в последнем ряду и внимательнейшим образом изучал их, раскачиваясь из стороны в сторону, не обращая внимания на смех и разговоры.

На следующий день после известия о смерти Митридата Катон пришел к Цицерону. Консул застонал, услышав от меня, что его ждет Катон. Он знал его по прежним временам и даже выступал на стороне Катона в суде, когда тот по очередной неожиданной прихоти решил через суд заставить свою кузину Лепиду выйти за него. Однако Цицерон велел пригласить посетителя.

— Мы должны немедленно лишить Помпея начальствования над войском, — объявил Катон, не успев войти. — И приказать ему быстро вернуться в Рим.

— Доброе утро, Катон. Мне это кажется несколько поспешным, особенно после его последней победы. Ты со мной не согласен?

— Дело именно в этой победе. Помпей должен служить республике, а мы обращаемся с ним как с нашим хозяином. Если мы не предпримем меры, полководец вернется и захватит всю страну. Ты завтра же должен выступить за его смещение.

— Ничего подобного. Помпей — самый успешный римский военачальник со времен Сципиона. Он заслуживает всех почестей, которые мы ему оказываем. Ты делаешь ту же ошибку, что и твой прапрапрадед, лишивший должности Сципиона.

— Что ж, если ты его не остановишь, это сделаю я.

— Ты?

— Я собираюсь выдвигаться в трибуны. Хочу, чтобы ты меня поддержал.

— Правда?

— Как трибун, я наложу вето на любой закон, который предложат прислужники Помпея. Я хочу стать государственным деятелем, совершенно не похожим на нынешних.

— Уверен, что ты станешь именно таким, — сказал Цицерон, глядя на меня поверх его плеча и слегка подмигивая.

— Я хочу привнести в государственные дела строгость и связность философии, разбирая каждый вопрос с точки зрения максим и теории стоицизма. Ты знаешь, что у меня в доме живет Афинодор Кордилион, который — с этим ты не будешь спорить — лучше других знает стоицизм. Он будет моим постоянным советником. Республика, как я себе представляю, медленно движется в сторону бедствий, влекомая ветрами бездумных уступок. Мы ни в коем случае не должны были давать Помпею исключительных привилегий.

— Я высказался за них.

— Знаю, и тебе должно быть стыдно. Я встречался с ним в Эфесе, когда возвращался в Рим года два назад. Помпей походил на восточного тирана. Кто давал ему разрешение на строительство всех этих прибрежных городов? На захват новых провинций? Сенат это когда-нибудь обсуждал? Народ за это голосовал?

— Великий человек начальствует над войсками на месте. Поэтому у него должна быть определенная самостоятельность. После победы над пиратами он вынужден был строить гавани и поселения при них, чтобы обеспечить безопасность нашей торговли. Иначе эти разбойники вернулись бы, как только он покинул бы те места.

— Но мы увязаем в странах, о которых ничего не знаем! Теперь мы заняли Сирию! Сирия… Что нам нужно в Сирии? Потом придет черед Египта, где потребуется постоянно держать легионы. Тот, кому подчиняются легионы, необходимые для контроля над завоеванными землями, будь то Помпей или кто-нибудь другой, неизбежно получит власть над Римом. А того, кто попытается ему возразить, обвинят в недостаточной любви к отечеству. Консулам останется только решать гражданские споры от имени какого-нибудь заморского военачальника.

— Катон, никто не спорит с тем, что определенная опасность существует. Но в этом весь смысл государственной деятельности — преодолевать каждый вызов по мере того, как он появляется, и быть всегда готовым к преодолению следующего. Я бы сравнил это искусство с флотоводческим: сейчас ты гребешь, а потом плывешь под парусом; сейчас ты идешь по ветру, а потом борешься с ним; сейчас ты ловишь приливную волну, а потом от нее убегаешь. Для этого нужно много лет учиться и накапливать опыт, а не просто вызубрить наставление, пусть даже принадлежащее Зенону.

— И куда же ты надеешься приплыть?

— Надеюсь, что это плавание поможет мне выжить в тяжелые времена.

— Ха-ха-ха! — Катон смеялся редко и издавал при этом неприятные звуки, похожие на хриплый лай. — Некоторые из нас надеются добиться гораздо большего. Однако это потребует других навыков управления кораблем. Вот мои заповеди. — Произнося их, Катон загибал длинные, худые пальцы: — Мудрец не должен ни уступать просьбам, ни смягчаться; никто не может быть милосердным, кроме глупого и пустого человека; все погрешности одинаковы, всякий поступок есть нечестивое злодейство; мудрец ни над чем не задумывается, ни в чем не раскаивается, ни в чем не ошибается и своего мнения никогда не меняет. «Одни только мудрецы, даже безобразные, прекрасны…»