Империй. Люструм. Диктатор

Квинт и Аттик уже ждали нас, когда мы вернулись домой. Цицерон быстро рассказал им, что мы узнали от Гибриды. Квинт потребовал, чтобы эту историю немедленно сделали публичным достоянием, но Цицерон не согласился с ним.

— А что потом? — спросил он.

— Потом пусть работает закон. Виновным предъявляют обвинение, их осуждают, приговаривают к бесчестью и изгнанию.

— Нет, — не согласился хозяин. — У обвинения не будет никаких надежд на успех. Во-первых, где ты найдешь сумасшедшего, который согласится выдвинуть обвинение против Катилины? Но если даже такой храбрый сумасброд отыщется, где взять доказательства преступления? Гибрида сразу же откажется от своих показаний, даже если ему обещают неприкосновенность, — это уж точно. Он просто скажет, что ничего подобного не происходило, и разорвет наш союз. Тела уже нет. Более того, есть свидетели, слышавшие, как я публично отрицал, что произошло ритуальное убийство.

— Так что же, мы будем сидеть и ничего не делать?

— Нет. Мы будем ждать и наблюдать. Нам нужен лазутчик в лагере Катилины. Гибриде он больше доверять не будет.

— А еще нужно принять дополнительные меры безопасности, — сказал Аттик. — Как долго тебя будут охранять ликторы?

— До конца января. Пока Гибрида не возглавит сенат. А в марте они вернутся.

— Предлагаю поискать добровольцев среди всадников, готовых стать твоими телохранителями на то время, пока у тебя не будет ликторов.

— Частный телохранитель? Люди скажут, что я зазнался. Надо действовать очень осторожно.

— Положись на меня и не беспокойся. Я все устрою.

Так мы и договорились, а Цицерон занялся поисками человека, который мог бы войти в доверие к Катилине и докладывать обо всем, что происходит в его стане. Сначала, через несколько дней после этого разговора, хозяин попытался договориться с Руфом. Начал он с того, что извинился за свою грубость во время обеда.

— Ты должен понять, мой дорогой Руф, — объяснял он, прогуливаясь с ним по атриуму и положив ему руку на плечо, — что у стариков среди прочих недостатков есть и такой: когда мы смотрим на молодых, то видим их такими, какими они были, а не такими, какими стали. Я обращался с тобой как с юношей, который появился на пороге моего дома три года назад, а теперь я понял, что ты уже двадцатилетний мужчина, который сам прокладывает себе путь в этом мире и заслуживает всяческого уважения. Я искренне сожалею о том, что невольно оскорбил тебя, и надеюсь, что ты не держишь на меня зла.

— Я сам виноват в том, что произошло, — ответил Руф. — Не буду кривить душой и говорить, что согласен с твоими воззрениями. Но моя любовь и уважение к тебе неизменны, и я никогда не позволю себе думать о тебе плохо.

— Хорошо сказано, мальчик. — Цицерон ущипнул его за щеку. — Ты слышал, Тирон? Он меня любит. И ты не хочешь, чтобы меня убили?

— Убили тебя? Конечно нет. А почему ты спрашиваешь?

— Те, кто разделяет твои взгляды, обсуждают мое убийство, и в первую очередь Катилина.

Цицерон рассказал Руфу об убийстве раба Гибриды и о страшной клятве, которую дали Катилина и его приспешники.

— Ты уверен? — спросил Руф. — При мне он ни о чем подобном не упоминал.

— Что ж, он, несомненно, говорил о своем желании убить меня, и Гибрида это подтвердил. Если же он еще раз поднимет этот вопрос, я буду благодарен, если ты поставишь меня в известность.

— Понятно, — сказал Руф и посмотрел на руку Цицерона на своем плече. — Так вот зачем ты меня пригласил… Чтобы сделать из меня своего соглядатая.

— Не соглядатая, а законопослушного горожанина. Или наша республика пала так низко, что дружба стала выше убийства консула?

— Я никогда не убью консула и не предам друга, — ответил Руф, освобождаясь от объятий Цицерона. — Именно поэтому я рад, что нашу дружбу теперь ничто не омрачает.

— Блестящий ответ законника. Ты усвоил мои уроки лучше, чем я предполагал.

— Этот молодой человек уже готов повторить Катилине все, что здесь говорилось, — задумчиво сказал Цицерон, после того как Руф ушел.

Наверное, хозяин был прав — с этого дня Руф отдалился от Цицерона, и его часто видели вместе с Катилиной. Он попал в очень странное общество: несдержанные юнцы, всегда готовые к драке, как Корнелий Цетег; стареющие и опустившиеся патриции, как Марк Лека и Автроний Пет, мало чего добившиеся из-за своих пороков; бывшие солдаты, во главе которых стоял разбойник Гай Манлий, служивший центурионом у Суллы. Их связывала только преданность Катилине — тот мог быть очаровательным, когда не пытался убить тебя, — и желание полностью разрушить порядок, существовавший в Риме. Дважды, когда Цицерон обращался к народному собранию по поводу закона Рулла, они принимались кричать и свистеть, и я был очень рад, что Аттик нашел для хозяина телохранителей, особенно потому, что дело Рабирия начало стремительно развиваться.

Закон Рулла, дело Рабирия, угроза со стороны Катилины — надо помнить, что Цицерону приходилось заниматься всем этим и одновременно исполнять обычные обязанности консула. На мой взгляд, историки часто забывают об этой стороне публичной деятельности. Трудности не стоят в очереди за дверью комнаты для занятий государственного мужа, ожидая своего решения одна за другой, глава за главой, как пытаются убедить нас писатели, — они появляются все сразу и требуют немедленного решения. Например, Гортензий пришел к нам, чтобы обсудить тактику защиты Рабирия, всего через несколько часов после того, как Цицерон, выступавший перед народом с речью о законе Рулла, был встречен воплями и не смог говорить. Это имело свои последствия. Гортензий, у которого дел было гораздо меньше, чем у Цицерона, занялся делом Рабирия. Однажды, усевшись в нашей комнате для занятий, по виду очень довольный собой, он заявил, что дело решено.

— Решено? — повторил Цицерон. — Каким образом?

Гортензий улыбнулся и рассказал, что нанял нескольких писцов, которым поручил собрать сведения о случившемся, и те откопали кое-что любопытное. Разбойник Сцева, раб сенатора Квинта Кротона, получил свободу сразу же после убийства Сатурнина. Писцы стали копать глубже и выяснили, что, согласно записям об освобождении Сцевы, именно он нанес «смертельный удар», который убил Сатурнина, и за этот «исполненный любви к отечеству поступок» сенат даровал ему свободу. И Сцева, и Кротон давно умерли, однако Катул, когда его память слегка «освежили», сообщил, что хорошо все помнит. Он письменно показал под присягой, что после того, как Сатурнин упал без сознания, Сцева спустился на пол здания сената и добил его ножом.

— А это, — закончил Гортензий, протягивая Цицерону свиток, — по-моему, полностью разрушает обвинение Лабиена. Думаю, ты согласишься со мной. Если нам немного повезет, то очень скоро закончим это малоприятное дело. — Гортензий откинулся в кресле и посмотрел вокруг себя с чувством глубокого удовлетворения. — Только не говори, что ты возражаешь, — добавил он, увидев ухмылку Цицерона.

— Вообще говоря, ты прав. Однако я не уверен, что это поможет нам…

— Конечно поможет! Лабиену не в чем обвинить Рабирия. Даже Цезарю придется с этим согласиться. Ну правда, Цицерон, — сказал защитник с улыбкой, слегка пошевелив пальцем с накрашенным ногтем, — мне кажется, ты мне завидуешь.

Но Цицерон продолжал сомневаться.

— Посмотрим, — сказал он мне, после того как встреча закончилась. — Но боюсь, Гортензий не имеет представления о тех силах, которые выступают против нас. Он все еще считает Цезаря молодым честолюбивым сенатором, рвущимся к славе. Старик еще не знает, какая бездна там кроется.

Естественно, что в тот же день, когда Гортензий представил свое свидетельство суду, Цезарь и второй судья — двоюродный брат Цезаря, старше его, — даже не заслушивая свидетелей, признали Рабирия виновным и приговорили его к смерти через распятие на кресте. Новость распространилась по кривым улочкам Рима со скоростью пожара, и на следующее утро в комнату для занятий Цицерона вошел уже совсем другой Гортензий.

— Этот человек — чудовище! Настоящая свинья!

— А как ведет себя наш несчастный клиент?

— Он еще не знает. Из милосердия я не стал ничего говорить ему.

— И что же мы теперь будем делать?

— А у нас нет выхода. Мы обжалуем решение.

Гортензий вручил все, что требовалось для обжалования, городскому претору Лентулу Суре. Тот передал дело на рассмотрение народного собрания, которое должно было состояться через неделю на Марсовом поле. С точки зрения обвинителей, это было идеальным решением: апелляцию будет рассматривать не суд с подготовленными законниками, но громадная неуправляемая толпа горожан, мало что понимающая в законах. Чтобы все могли проголосовать по делу Рабирия, слушания пришлось бы уложить в один день. И как будто этого было мало, Лабиен, используя свои права трибуна, объявил, что речь защитника не должна длиться дольше получаса. Услышав об этом ограничении, Цицерон заметил:

— Гортензий дольше будет прочищать горло, готовясь к речи.

По мере приближения дня голосования он все чаще ссорился со своим сотоварищем. Гортензий полагал, что это простое уголовное дело. Главная его цель, объявил он, — доказать, что истинным убийцей Сатурнина был Сцева. Цицерон не соглашался, рассматривая этот суд как публичное событие.

— Это же не суд, — напоминал он Гортензию. — Это толпа. Ты действительно полагаешь, что среди шума и гама, в присутствии тысяч человек кого-нибудь станет заботить смертельный удар, нанесенный несчастным рабом много лет назад?

— Какой же способ защиты выберешь ты?

— Думаю, мы с самого начала должны согласиться с тем, что Рабирий — убийца, но настаивать на том, что убийство было одобрено сенатом.

— Цицерон! Я много раз слышал о твоем хитроумии, но это, по-моему, уже слишком! — произнес Гортензий, безнадежно воздев руки.

— А я боюсь, что ты слишком много времени проводишь на Неаполитанском заливе, беседуя там со своими рыбками. И совершенно не знаешь, что происходит в городе.

Так как они не смогли договориться, было решено, что первым выступит Гортензий, а Цицерон — следом за ним. Каждый выберет собственный способ защиты. Я был рад, что Рабирий слишком слаб умом и не понимает, что происходит, иначе он впал бы в полное отчаяние — особенно потому, что Рим ждал суда над ним, как циркового представления. Крест на Марсовом поле был весь завешан папирусами с требованиями правосудия, хлеба и зрелищ. Лабиен раздобыл где-то бюст Сатурнина и поставил его на рострах, украсив гирляндой из лавровых листьев. К тому же Рабирий слыл злобным скрягой, даже его приемный сын был ростовщиком. Цицерон не сомневался, что вердикт будет обвинительным, и решил хотя бы спасти ему жизнь. Для этого он предложил сенату принять срочное постановление, изменив наказание за Perduellio: вместо распятия на кресте — изгнание. Благодаря поддержке Гибриды постановление кое-как протащили, несмотря на яростное сопротивление Цезаря и трибунов. Поздно вечером того же дня Метелл Целер вышел с рабами за городские стены и, разобрав крест, сжег его.

Вот так складывались обстоятельства к утру дня, на который назначили суд. Когда Цицерон в последний раз проговаривал свою речь и одевался к выходу, к нему в комнату для занятий вошел Квинт и стал умолять его отказаться от защиты. Он и так уже сделал все, что мог, доказывал Квинт, и, если Рабирия признают виновным, это нанесет удар по доброму имени Цицерона. Кроме того, встреча с популярами за городскими стенами была чревата нападением. Я видел, что эти доводы заставили Цицерона задуматься. Но я любил его еще и потому, что, несмотря на все свои недостатки, он был обладателем наилучшей храбрости: той, что присуща думающему человеку. Любой дурак может стать героем, если ни в грош не ставит свою жизнь. А вот оценить все риски, может быть, даже заколебаться, а затем собраться с силами и отбросить сомнения — это, на мой взгляд, и есть самая похвальная доблесть. Именно ее выказал Цицерон в тот день.