Империй. Люструм. Диктатор

Невозможно было представить себе, что в распоряжении Цицерона имелся только час, чтобы собраться с мыслями. Он представил закон как атаку на Помпея, который не мог участвовать заочно в выборах в совет десяти, и как попытку восстановления монархии: под видом децемвиров готовят, мол, будущих царей. Он обильно цитировал закон:

— «Децемвиры смогут размещать поселенцев в любых городах и местностях по своему усмотрению и передавать им земли по своему выбору». — В его устах невыразительные предложения звучали как призыв к тирании. — А что потом? Какие поселения появятся в этих местах? Как все это будет работать? Рулл говорит: «В этих местах будут созданы колонии». Но где именно? И какие люди будут там жить? Ты что думаешь, Рулл, мы отдадим тебе в руки — и в руки тех, кто придумал этот порядок, — он указал на Цезаря и Красса, — всю беззащитную Италию, чтобы вы могли укрепить ее при помощи гарнизонов, занять ее при помощи колоний и управлять ею, скованной по рукам и ногам?

С патрицианских скамей послышались крики: «Нет!», «Ни за что!». Цицерон вытянул руку и отвел от нее глаза в классическом жесте отрицания.

— Я буду постоянно и безжалостно бороться со всем этим. И я не позволю в свое консульство претворить в жизнь злоумышления против республики, которые давно вынашивают эти люди. Я решил провести свой консульский год так, чтобы сохранить достоинство и свободу. Я никогда не использую свое нынешнее положение для получения личной выгоды в виде провинций, почестей или других преимуществ, которые не будут одобрены народом Рима.

Он замолчал, чтобы усилить впечатление от этих слов. Я писал, наклонив голову, но, услышав такое, быстро взглянул на него. «Я никогда не попытаюсь получить провинцию в свое распоряжение». Он действительно это сказал? Я не верил своим ушам. Когда до сенаторов дошел смысл этих слов, они стали перешептываться.

— Да, — сказал Цицерон. — Ваш консул сегодня, первого января, в переполненном сенате объявляет о том, что, если республика останется неизменной и не возникнет неодолимой опасности, он никогда не станет наместником провинции.

Я посмотрел через проход туда, где сидел Квинт. Тот выглядел так, словно проглотил осу. Македония — олицетворение богатства и роскоши, свободы от необходимости выступать в судах до конца жизни — исчезла, как сон.

— У нашей республики есть множество невидимых ран, — заявил Цицерон торжественным голосом, к которому прибегал всегда во время выступлений. — Недостойные люди готовят изощренные заговоры. Однако нам ничто не угрожает извне. Нам не надо бояться никакого царя, племени или народа. Зло — здесь, внутри городских стен. Это внутреннее, домашнее зло. И каждый из нас должен бороться с ним всеми своими силами. Если вы обещаете мне свою поддержку в моей борьбе за достоинство нашей страны, я осуществлю величайшую мечту республики: чтобы государство вновь, после долгого перерыва, обрело мощь и влияние, завоеванные нашими предками.

С этими словами он сел.

Да, это было выдающееся выступление, построенное в соответствии с первым законом риторики, который вывел Цицерон: в каждой речи должен содержаться хотя бы один сюрприз. Но сенаторов ждало новое потрясение. По обычаю, первый консул передавал слово сотоварищу, чтобы тот высказал свое мнение.

Рукоплескания большинства и улюлюканье сторонников Цезаря и Катилины еще не утихли, когда Цицерон выкрикнул:

— Перед сенатом выступит Антоний Гибрида!

Гибрида, который сидел на передней скамье, ближайшей к Цицерону, боязливо посмотрел на Цезаря и встал:

— Этот закон, который предложил Рулл, судя по тому, что я успел прочитать, для республики вещь не очень хорошая. — Он пару раз молча открыл и закрыл рот. — Поэтому я против него, — закончил он и резко сел.

После секундной тишины в сенате поднялся оглушительный шум, в котором были слышны издевательство, гнев, радость, смятение. Стало ясно, что Цицерон только что одержал выдающуюся победу, ведь все были уверены, что Гибрида станет на сторону его соперников-популяров. Сейчас же он совершил полный разворот, по очевидной причине: раз Цицерон отказался от провинции, Македония будет принадлежать ему. Сенаторы-патриции, сидящие за его спиной, наклонялись, хлопали Гибриду по спине, язвительно поздравляли его. Он пытался увернуться от похлопываний и поглядывал на своих бывших друзей. Казалось, что Катилина ошеломлен, будто Гибрида на его глазах превратился в каменную статую. Что касается Цезаря, то он сидел, откинувшись на спинку скамьи, сложив руки на груди, глядя в потолок и изредка улыбаясь, меж тем как в зале продолжалось безумие.

Окончание заседания стало прямой противоположностью его началу. Цицерон прошелся по списку преторов, а затем стал спрашивать у бывших консулов, что они думают о законе. Мнения разделились в соответствии с принадлежностью к той или иной партии. Цицерон даже не стал спрашивать мнения Цезаря: тот был слишком молод и не получил еще ни одного империя. Единственное угрожающее заявление сделал Катилина.

— Ты назвал себя народным консулом, — сказал он Цицерону, когда до него дошла очередь. — Посмотрим, что скажет народ.

Но в этот день победу одержал новый консул. Когда день закончился и Цицерон объявил о перерыве в заседаниях до окончания Латинских празднеств, патриции вывели его из храма и проводили до дома так, будто он был одним из них, а не презираемым ими «новым человеком».

Переступая порог своего дома, Цицерон пребывал в прекрасном настроении. Ничто так не радует государственного мужа, как возможность застать своего противника врасплох. Все только и говорили о том, как Гибрида переметнулся в другой лагерь. Правда, Квинт был взбешен, и, когда из дома ушли последние посетители, он набросился на своего брата с яростью, которой я в нем не подозревал. Происшествие тем более неприятное, что при этом присутствовали Аттик и Теренция.

— Почему ты не переговорил ни с кем из нас, прежде чем отказаться от своей провинции?

— А зачем? Важен итог. Ты же сидел напротив них. Как тебе показалось, кому было хуже — Цезарю или Крассу?

Но Квинт не позволил увести разговор в сторону:

— Когда ты это решил?

— Честно говоря, я думал об этом с той минуты, как мне досталась Македония.

Услышав такой ответ, Квинт воздел руки в отчаянии:

— Хочешь сказать, что, когда мы говорили прошлым вечером, ты уже все для себя прояснил?

— Почти что так.

— Но почему ты ничего не сказал нам?

— Прежде всего, я знал, что ты с этим не согласишься. Кроме того, оставалась очень небольшая вероятность того, что Цезарь предложит закон, который я смогу поддержать. И наконец, я могу делать со своей провинцией все, что посчитаю нужным.

— Нет, Марк, это касается не только тебя, но и всех нас. Как мы расплатимся с долгами без доходов от Македонии?

— Ты хочешь спросить, откуда возьмутся деньги на твою подготовку к преторским выборам нынешним летом?

— Это нечестно!

Цицерон взял Квинта за руку:

— Брат, выслушай меня. Ты станешь претором. И получишь этот пост не за взятки, а потому, что принадлежишь к семье Цицеронов, что сделает твой триумф еще приятнее. Ты должен понять, что мне было необходимо разорвать связь Гибриды с Цезарем и трибунами. Моя единственная надежда провести республику через все эти бури — единство сената. Я не могу допустить, чтобы мой сотоварищ плел заговор за моей спиной. Поэтому с Македонией следовало расстаться. — Затем он обратился к Аттику и Теренции: — Да и кто захочет управлять провинцией? Вы же знаете, что я не смогу оставить вас одних в Риме.

— Что помешает Гибриде забрать у тебя Македонию, а потом поддержать обвинение против Рабирия? — настаивал Квинт.

— А зачем ему это? Он сошелся с ними только из-за денег. Теперь он может расплатиться с долгами без их помощи. Кроме того, ничто еще не утверждено окончательно, и я в любое время могу поменять свое мнение. Между тем, совершая этот благородный поступок, я показываю людям, что у меня есть убеждения и благополучие республики для меня важнее своего собственного.

Квинт посмотрел на Аттика. Тот пожал плечами и сказал:

— Строгое умозаключение.

— А что думаешь ты, Теренция? — спросил Квинт.

Во время разговора жена Цицерона молчала, что было ей не свойственно. Даже теперь она ничего не сказала и молча смотрела на мужа, который смотрел на нее с непроницаемым лицом. Медленно подняв руку к волосам, она взяла и отложила в сторону диадему, затем, не отводя взгляда от лица Цицерона, сняла ожерелье, отстегнула брошь с лифа, стянула золотые браслеты с рук, и наконец, скривившись от усилия, стащила кольца с пальцев. Проделав все это, она собрала драгоценности в горсть и разжала руки. Блестящие камни и предметы из благородного металла разлетелись по мозаичному полу. Женщина повернулась и молча вышла из комнаты.