Империй. Люструм. Диктатор

— Император. — Цицерон сделал приветственный жест каждому по очереди. — Император.

— У нас есть вопросы, которые мы хотели бы обсудить, — угрожающе объявил Метелл.

— Я точно знаю, что́ вы хотите сказать. Уверяю вас, я выполню все свои обещания и поддержу вас в сенате. Но об этом после. Вы же видите, насколько я сейчас занят? Мне нужна помощь — не для себя, но для страны. Целер, ты поможешь мне спасти республику?

— Не знаю. Все зависит от того, что я должен сделать, — ответил Целер, обменявшись взглядами со своим дядей.

— Дело опасное, — сказал Цицерон, зная, что от такого Целер ни в коем случае не откажется.

— Трусом меня еще никто не называл. Рассказывай.

— Я хочу, чтобы ты взял отряд превосходных легионеров своего дяди, перешел через реку и спустил флаг на Яникуле.

Даже Целер отступил на несколько шагов, услышав такое. Спуск флага — знак того, что к городу приближаются враги, — требовал немедленного роспуска народного собрания, а Яникул был прекрасно защищен. И он, и его двоюродный брат повернулись к Лукуллу, старшему из них троих, и я увидел, как изысканный патриций просчитывает ходы.

— Это отчаянный шаг, консул, — сказал он.

— Знаю. Но если мы сейчас проиграем, это будет бедствием для Рима. Ни один консул в будущем не сможет быть уверен, что имеет право подавить вооруженное восстание. Не знаю, зачем Цезарь хочет подать пример на будущее, но знаю, что мы не можем допустить этого.

— Он прав, Лициний. Дадим ему людей. Ты готов, Целер? — сказал наконец Метелл.

— Конечно!

— Отлично, — произнес Цицерон. — Охрана должна подчиниться тебе как претору, но, если возникнут сложности, я пошлю с тобой своего письмоводителя. — К моему неудовольствию, консул снял свой перстень и вложил его в мою руку. — Скажи начальнику, что Риму угрожают враги и флаг должен быть спущен. Перстень докажет, что ты мой посланец. Как, по-твоему, ты сможешь это сделать?

Я кивнул. А что мне оставалось? Тем временем Целер позвал центуриона, который разбирался с Катилиной, и через несколько минут я уже бежал позади тридцати легионеров во главе с центурионом и Целером, построенных по двое, с обнаженными мечами в руках. Нашей целью было — если называть вещи своими именами — сорвать законное собрание жителей Рима, и я повторял себе: «Да что там Рабирий, вот где настоящая измена».

Мы покинули Марсово поле, рысцой перебрались через Сублицианский мост над темными, вспучившимися водами Тибра, затем пересекли плоскую равнину Ватикана, с палатками и лачугами бездомных. У подножия Яникула росла священная роща Юноны, вороны которой наблюдали за нами с деревьев. При нашем приближении они взлетели с карканьем, — казалось, вверх поднялся весь черный лес. Мы направились по узкой дороге к вершине, и никогда еще подъем на нее не казался мне таким крутым. Даже сейчас, при написании этих строк, я чувствую удары своего сердца и напряжение легких, борющихся за лишний глоток воздуха. В боку кололо так, точно мне воткнули копье между ребер.

На гребне холма, в самой высокой его части, стоял храм, посвященный Янусу. Одна его сторона смотрела в сторону Рима, другая — на чистое поле; над храмом, на высоком флагштоке, развевался громадный красный флаг, хлопавший на порывистом ветру. Около двадцати легионеров собралось вокруг двух больших жаровен, и пока они соображали, что происходит, мы окружили их.

— Кое-кто из вас знает меня! — прокричал Целер. — Я — Квинт Цецилий Метелл Целер, претор, авгур, недавно вернувшийся из войска своего шурина Помпея Великого. А этот человек, — он указал на меня, — прибыл сюда с перстнем консула Цицерона. Консул приказывает спустить флаг. Кто здесь начальник?

— Я, — выступив вперед, ответил центурион, опытный вояка лет сорока. — Мне все равно, чей ты шурин и кто тебя послал, но этот флаг останется на своем месте до тех пор, пока Риму не будут угрожать враги.

— Но враги уже угрожают ему, — ответил Целер. — Посмотри.

Он указал на местность к западу от города, которая раскинулась под нами. Центурион повернул голову. В ту же секунду авгур схватил его за волосы и приставил к его горлу меч.

— Когда я говорю, что враг наступает, — прошипел он, — значит он наступает. Понятно? А ты знаешь, почему я знаю, что враг наступает, хотя ничего не видишь? — Он дернул мужчину за волосы так, что тот застонал. — Да потому, что я авгур, вот почему. А теперь спускай флаг и поднимай тревогу.

После этого с ним никто не спорил. Один из солдат спустил флаг, а другой, взяв трубу, извлек из нее несколько пронзительных звуков. Я посмотрел через реку на Марсово поле и на тысячи людей, находившихся на нем, однако из-за слишком большого расстояния так и не разобрал, что там делается. Позже Цицерон рассказал мне, что случилось, когда раздались звуки трубы и люди поняли, что флаг спущен. Лабиен попытался успокоить толпу и убедить всех в том, что это какая-то хитрость, однако толпа пугается так же легко, как косяк рыбы или стая птиц. Весть о том, что на город движутся враги, распространилась с быстротой молнии. Несмотря на уговоры Лабиена и других трибунов, голосование прекратилось. Многие загоны были смяты мятущимися людьми. Помост, на котором стояли Лукулл и Метелл, опрокинули и разломали. То тут, то там вспыхивали потасовки. Вора-карманника затоптали насмерть. Верховный жрец Метелл Пий перенес удар, и его срочно доставили в город в бессознательном состоянии. По словам Цицерона, только один человек сохранял спокойствие — Гай Рабирий, который среди этого хаоса раскачивался на своей скамейке, стоявшей рядом с опустевшим помостом. Его глаза были закрыты, и он напевал себе под нос какую-то странную, неблагозвучную песню.

В течение нескольких недель после беспорядков на Марсовом поле казалось, что Цицерон победил. Цезарь вел себя тише воды ниже травы и не делал попыток вернуться к делу Рабирия. Более того, старик скрылся у себя в доме, где продолжал жить в своем собственном мире, и его никто не беспокоил; он умер приблизительно через год после описанных событий. То же самое происходило и с законом популяров. После того как Гибрида перешел на сторону Цицерона, появились и другие перебежчики, включая одного трибуна: патриции заплатили им за переход в лагерь аристократов. Закон Рулла, на который потратили столько сил, не прошел в сенате благодаря Цицерону и его сторонникам, а в народном собрании ему грозило вето; о нем больше не вспоминали.

Квинт пребывал в прекрасном расположении духа. Однажды он сказал Цицерону:

— Если бы между тобой и Цезарем устроили борцовский поединок, тебя бы уже объявили победителем. Выигрывает тот, кто дважды положит соперника на лопатки, и ты уже сделал это.

— К сожалению, — ответил Цицерон, — государственная деятельность не похожа на борцовский поединок. Она не так честна, да и правила постоянно меняются.

Как он полагал, Цезарь что-то задумал, иначе его бездействие не имело смысла. Но что именно? Ответа на этот вопрос хозяин не знал.

В конце января закончился первый месяц Цицерона в качестве председателя сената. Курульное кресло занял Гибрида, а хозяин вернулся к судебным разбирательствам. Он приходил на форум без ликторов, но с парой крепких парней из числа всадников. Аттик выполнил свое обещание — они всегда были неподалеку, но не мозолили глаза так, чтобы все догадались: это не просто друзья консула. Катилина тоже затаился. Когда он сталкивался с Цицероном, что было неизбежно в тесном сенатском здании, то нарочито поворачивался к консулу спиной. Однажды мне показалось, что он провел ребром ладони по горлу, когда Цицерон проходил мимо, но больше никто этого не заметил. Цезарь же был сама любезность. Он даже поздравил Цицерона с его выступлениями и мудрым образом действий. Для меня это был хороший урок. Успешный государственный деятель полностью отделяет свою личную жизнь от публичной; Цезарь обладал этим свойством в большей мере, чем любой другой из тех, кого я знал.

А затем пришла весть о смерти Метелла Пия, верховного понтифика. Это мало кого удивило. Старому солдату было под семьдесят, и последние несколько лет он болел. Он так и не пришел в себя после удара, перенесенного на Марсовом поле. Тело было выставлено в старом царском дворце, где он обитал, и Цицерон, как высший магистрат, должен был стоять в почетном карауле. Похороны были самыми величественными из всех, которые мне довелось видеть за свою жизнь. Тело уложили на бок, как во время обеда, и обрядили в жреческие одеяния. В таком виде его несли на носилках, украшенных цветами, восемь членов коллегии понтификов, включая Цезаря, Катула и Исаврика. Волосы Метелла Пия расчесали и напомадили, в кожу лица втерли масла, глаза его были широко открыты; он выглядел скорее живым, чем мертвым. Его приемный сын Сципион и вдова Лициния Младшая шли за похоронными дрогами в сопровождении девственниц-весталок и главных жрецов государственных божеств. За ними ехали колесницы с представителями рода Метеллов, на первой из которых стоял Целер. При виде собравшейся семьи и актеров, надевших маски предков Пия, все должны были вспомнить, что это самый могущественный род государственных деятелей в Риме.

Невероятной длины процессия двигалась по Священной дороге, под Аркой Фабиана (которую по такому случаю задрапировали в черную материю), а затем через форум к рострам, где носилки поставили вертикально, чтобы все скорбящие могли в последний раз увидеть тело. В срединных кварталах Рима было не протолкнуться. Все сенаторы облачились в черные тоги. Зеваки стояли на ступенях храмов, на балконах и крышах зданий, свисали со статуй, и так они прослушали все заупокойные речи, которые продолжались многие часы. Казалось, все понимали, что, прощаясь со старым Пием — упрямым, суровым, храбрым и, наверное, слегка глуповатым, — мы прощаемся со старой республикой и нас ждет что-то новое.

После того как в рот Пия положили бронзовую монетку и он отправился к предкам, возник естественный вопрос: кто займет его место? Предполагалось, что это будет один из двух старейших членов сената: Катул, перестроивший храм Юпитера, или Исаврик с его двумя триумфами, который был даже старше Пия. Оба мечтали об этой должности, и ни один не хотел добровольно отказаться от него. Их борьба была дружеской, но в то же время очень серьезной. Цицерон не отдавал предпочтения никому и вначале не обращал внимания на происходящее. В любом случае решение должны были принять четырнадцать членов коллегии понтификов. Однако через неделю после смерти Пия, стоя на улице вместе с остальными сенаторами и ожидая начала заседания, Цицерон столкнулся с Катулом и вскользь спросил его, принято ли уже решение.

— Нет, — ответил Катул. — Потребуется еще время.

— Правда? А почему?

— Вчера мы встречались и решили, что, поскольку оба кандидата одинаково достойны, следует, по древнему обычаю, предоставить выбор народу.

— По-твоему, это правильно?

— Конечно, — ответил Катул с одной из своих всегдашних тонких улыбок, трогая свой похожий на клюв нос. — Я верю, что на собрании триб победа будет за мной.

— А Исаврик?

— Он тоже уверен, что победит.