Империй. Люструм. Диктатор

Было все еще очень холодно. Однако солнце уже взошло, и его лучи раскрасили золотом крыши домов. Рим испускал такое непорочное сияние, которого я никогда не видел. Цицерон шествовал рядом с Теренцией, за ними шагала Туллия со своим женихом Фруги. Квинт нес на плечах Марка, а по обеим сторонам консульского семейства шли сенаторы и всадники, одетые в белоснежные одежды. Пели флейты, били барабаны, извивались танцоры. Жители города стояли вдоль улиц и свешивались из окон, чтобы не пропустить шествия. Многие хлопали в ладоши и выкрикивали благопожелания, однако — надо честно признаться — кое-где слышались недовольные крики. Они раздавались в беднейших районах Субуры, когда мы проходили по Аргилету, направляясь на форум. Цицерон кивал направо и налево, а иногда приветственно поднимал правую руку, и все же лицо его было угрюмым; я знал, что он постоянно обдумывает свои следующие шаги. Аттик и Квинт несколько раз пытались с ним заговорить, но он отмахнулся от них, желая остаться один на один со своими мыслями.

Форум был уже полон людей. Пройдя мимо ростр и пустого здания сената, мы наконец стали взбираться на Капитолийский холм. Над храмами курился дым от жертвенных костров. Я чувствовал запах горящего шафрана и слышал низкое мычание быков, ожидающих своей очереди на заклание. Когда мы подошли к Арке Сципиона, я оглянулся. Внизу лежал Рим — его холмы и долины, башни и храмы, портики и дома, покрытые белым сверкающим снегом, как невеста, ожидающая жениха.

На Капитолийской площади мы увидели сенаторов, которые в ожидании избранного консула выстроились перед храмом Юпитера. Меня вместе с членами семьи и слугами провели на деревянный помост, воздвигнутый для зрителей. Звук трубы эхом отразился от стен храма, и все сенаторы как один повернулись, чтобы увидеть, как Цицерон проходит через их ряды. Раскрасневшиеся на морозе, они провожали консула алчными взглядами. Среди них были те, которые никогда не избирались и знали, что их никогда не изберут; и те, которые жаждали быть избранными, но боялись проиграть; и те, кто уже был консулом и продолжал верить, что должность принадлежит ему по праву. Гибрида, второй консул, уже стоял у ступеней, ведущих к храму, крыша которого, казалось, расплавилась в ярком свете зимнего солнца. Не поприветствовав друг друга, два новоизбранных консула поднялись по ступеням на алтарь, где возлежал на носилках великий понтифик Метелл Пий, слишком старый и больной, чтобы стоять. Пия окружали шесть девственниц-весталок и еще четырнадцать понтификов. Я легко нашел глазами Катула, который перестроил этот храм от имени сената и чье имя теперь красовалось над входом («Более велик, чем Юпитер», — говорили про него некоторые остряки). Рядом с ним стоял Исаврик. Я также узнал Сципиона Назику, приемного сына Пия, и Юния Силана, мужа Сервилии, умнейшей женщины Рима. Немного в стороне я заметил широкоплечую фигуру Цезаря, выделявшуюся своими жреческими одеяниями. К сожалению, я был слишком далеко, чтобы уловить выражение на его лице.

Установилась долгая тишина. Затем опять раздались звуки трубы. На алтарь вывели громадного белого быка, рога которого были украшены красными лентами. Цицерон закрыл голову полой плаща и громко, по памяти, произнес государственную молитву. В ту секунду, когда он закончил, служитель, стоявший рядом с быком, нанес тому такой удар молотом, что хруст ломающихся костей несколько раз отразился от стен храма. Бык упал на бок, и когда служитель вскрыл его живот и достал желудок, перед моими глазами появилось тело убитого мальчика. Внутренности быка оказались на алтаре еще до того, как несчастное животное испустило дух. Раздался стон толпы, истолковавшей конвульсии быка как дурной знак, но, когда предсказатели показали печень животного Цицерону, они заметили, что та пророчит необыкновенно благоприятное будущее. Пий, который все равно ничего не видел, слабо кивнул в знак согласия, внутренности бросили в огонь, и церемония закончилась. В чистом морозном воздухе в последний раз разнесся звук трубы, раздались рукоплескания, и Цицерон стал консулом.

По обычаю, первое заседание сената в новом году проходило в храме Юпитера. Кресло Цицерона поставили на возвышение прямо под изваянием отца всех богов. Никому из жителей, независимо от знатности, не разрешалось присутствовать на заседании, если только он не был сенатором. Но так как Цицерон приказал мне записывать все, что говорится на заседании, — впервые за всю историю сената, — мне было позволено сидеть рядом с ним во время прений. Вы, наверное, поймете мои ощущения, когда я шагал следом за ним по широкому проходу между деревянными скамьями. Сенаторы в белых одеждах шли за нами, а их приглушенные разговоры напоминали звуки прибоя. Кто читал популярский закон? Кто-нибудь говорил с Цезарем? Что скажет Цицерон?

Когда новый консул дошел до своего возвышения, я повернулся, чтобы понаблюдать, как люди, многих из которых я хорошо знал, занимают места на скамьях. По правую руку от кресла консула разместилась патрицианская партия — Катул, Исаврик, Гортензий и другие; по левую собрались те, кто поддерживал популяров, во главе с Цезарем и Крассом. Я поискал глазами Рулла, от чьего имени был внесен закон, и увидел его вместе с другими трибунами. Еще совсем недавно он был одним из богатых молодых прожигателей жизни, но сейчас носил одежду бедняка и даже отрастил бороду, для того чтобы подчеркнуть свои популярские симпатии. Затем я увидел Катилину, расположившегося на передней скамье, предназначенной для преторов. Он вытянул ноги и широко раскинул мускулистые руки. На его челе отражались мрачные мысли. Несомненно, он думал о том, что, если бы не Цицерон, в консульском кресле сидел бы он сам. Его приверженцы расселись позади него — такие люди, как банкрот Курий и невероятно толстый Кассий Лонгин, один занимавший два места, рассчитанных на обычных людей.

Мне очень хотелось узнать, кто присутствует на церемонии и как они себя ведут, так что я отвел взгляд от Цицерона, а когда повернулся к нему, он исчез. Я подумал, что, может быть, хозяин вышел на улицу: случалось, его рвало, когда он тревожился перед важным выступлением. Но когда я заглянул за возвышение, то увидел: скрывшись от взглядов присутствующих, он что-то взволнованно обсуждает с Гибридой. Он смотрел прямо в налитые кровью голубые глаза собеседника, правой рукой держал его за плечо, а левой неутомимо размахивал. Гибрида медленно кивал головой в знак согласия, будто понимал, что́ говорит Цицерон. Наконец на лице второго консула появилась улыбка. Цицерон отпустил его, они пожали друг другу руки, а затем вышли из своего укрытия. Гибрида отправился на свое место, а хозяин быстро спросил меня, не забыл ли я таблички с законом. Услышав утвердительный ответ, он произнес:

— Хорошо, пожалуй, начнем.

Я занял свое место у подножия возвышения, открыл табличку, достал стилус и приготовился начать запись заседания сената. Еще два писца, которых я подготовил сам, сели в противоположных углах зала, чтобы заняться тем же самым: после заседания мы собирались сравнить три записи и свести их в одну. Я все еще не представлял себе, что собирается делать Цицерон. Я знал, что он много дней готовил речь с призывом к согласию, однако это оказалось так сложно, что он выбрасывал один черновик за другим. Никто не мог сказать, как он отнесется к предложенному закону. Казалось, ожидание сгустилось до предела. Когда Цицерон поднялся на возвышение, разговоры мгновенно смолкли. Все сенаторы наклонились вперед, чтобы не пропустить ни слова.

— Граждане, — начал он тихим голосом, как делал всегда во время публичных выступлений. — Существует обычай, согласно которому люди, выбранные на эту высокую должность, обязаны произнести смиренную речь, вспоминая своих предков, которые также достигли этих высот, и выразить надежду, что не посрамят их памяти. Я рад сообщить, что в моем случае проявить смирение невозможно. — (Раздался смех.) — Я — новый человек. И я обязан своим избранием не семье, не имени, не богатству, не военным подвигам, но жителям Рима. И пока я нахожусь на этой должности, я всегда буду народным консулом.

Голос Цицерона был великолепным орудием, обладая богатым звучанием и легким намеком на заикание: помеха, из-за которой каждое слово казалось выстраданным и поэтому особенно ценным; его слова звучали в тишине как послание самого Юпитера. Было принято, что свежеизбранный консул сначала заводит речь о войске. Громадные резные орлы смотрели на него с потолка. Он стал превозносить достижения Помпея и восточных легионов так искусно, как только был способен, зная, что его слова будут переданы Помпею со всей возможной быстротой и великий военачальник внимательно обдумает их. Сенаторы выражали свою поддержку топотом и криками, ибо все присутствующие знали, что Помпей — самый могущественный человек на свете, и никто, даже его завистники среди патрициев, не хотел, чтобы кто-нибудь заметил его недостаточную почтительность по отношению к полководцу.

— Помпей защищает нашу республику на внешних рубежах, а мы должны выполнять свой долг здесь, в Риме, — продолжил Цицерон. — Мы должны стоять на страже ее чести, мудро управляя ее движением по пути к внутреннему единению. — Он на мгновение остановился. — Вы знаете, что сегодня, еще до восхода солнца, закон, предложенный трибуном Сервилием Руллом, которого все мы так долго ждали, был вывешен на форуме. Едва услышав об этом, я послал несколько переписчиков, велев, чтобы они принесли мне копию этого закона. — Консул протянул руку, и я вложил в нее три восковые таблички. Моя рука дрожала, он же был невозмутим. — Вот этот закон, и я заверяю вас, что изучил его со всей тщательностью, на которую способен, принимая во внимание сегодняшние обстоятельства. И я пришел к твердому убеждению…

Он замолчал и внимательно посмотрел на тех, кто присутствовал в зале: на Цезаря, сидевшего на второй скамье и смотревшего на консула безо всякого выражения, на Катула и других бывших консулов из патрициев, занимавших скамью напротив него.

— …Что это меч, который нам предлагают вонзить в самое сердце республики!

Его слова вызвали настоящий взрыв: крики гнева и пренебрежительные жесты со стороны популяров и низкий, мощный гул одобрения со стороны патрициев.

— Меч, — повторил Цицерон. — С длинным лезвием. — Он открыл первую табличку. — Глава первая, страница первая, строка первая. Выборы децемвиров…

Итак, покончив с изъявлениями чувств и хождением вокруг да около, он перешел сразу к сути, то есть к вопросу о власти.

— Кто предлагает кандидатов в члены совета десяти? — спросил он. — Рулл. Кто определяет состав выборщиков? Рулл. Кто собирает этих выборщиков? Рулл…

Сенаторы из числа патрициев вслед за ним стали называть имя несчастного трибуна после каждого вопроса.

— Кто объявляет итоги?

— Рулл! — разнеслось под крышей храма.

— Кто единственный точно будет в совете?

— Рулл!

— Кто написал этот закон?

— Рулл!

Сенаторы захлебнулись смехом в восторге от своего собственного остроумия, в то время как бедняга Рулл покраснел и стал вертеть головой, точно кого-то искал. Цицерон продолжал в том же духе около получаса, разбирая закон по статьям, цитируя его, высмеивая, уничтожая с такой яростью, что сенаторы рядом с Цезарем и на скамье трибунов становились все мрачнее и мрачнее.