Империй. Люструм. Диктатор

— Но должна же быть возможность обжалования. Римского гражданина нельзя казнить без справедливого суда, — заявил Цицерон в крайнем возбуждении.

— Ну конечно, — горько заметил Гортензий. — Если Рабирия признают виновным, то он может обжаловать это решение. Но вот загвоздка: обжаловать не перед судьями, а перед всеми жителями города, собравшимися на Марсовом поле.

— Вот это будет зрелище! — вмешался Катул. — Только представьте себе: толпа судит римского сенатора! Да они его никогда в жизни не оправдают, ведь это лишит их главного развлечения.

— Это означает гражданскую войну, — сказал Исаврик без всяких эмоций. — Поскольку мы такого не потерпим. Ты слышишь, Цицерон?

— Да, я тебя слышу, — ответил тот, быстро пробегая глазами свиток. — А кто из трибунов выдвинул обвинение?.. Лабиен, — сам ответил он на свой вопрос, прочитав подпись. — Один из людей Помпея. Обычно он не ввязывается в подобные склоки. Чего же хочет добиться Лабиен?

— Кажется, его дядя был убит вместе с Сатурнином, — презрительно произнес Гортензий. — И честь его семьи требует отмщения. Полная чушь. Все это затеяно только для того, чтобы Цезарь и его шайка смогли напасть на сенат.

— Итак, Цицерон, что ты предлагаешь делать? Мы голосовали за тебя, хотя у многих были сомнения.

— А чего вы от меня ждете?

— А ты как думаешь? Борись за жизнь Рабирия. Публично осуди этот злодейский умысел, а затем вместе с Гортензием защищай его перед народом.

— Да, это будет что-то новенькое, — сказал Цицерон, оглядывая своего всегдашнего противника. — Мы — и вдруг на одной стороне.

— Мне это нравится не больше, чем тебе, — холодно возразил Гортензий.

— Хорошо-хорошо, Гортензий. Не обижайся. Для меня будет большой честью выступить вместе с тобой в суде. Но не будем кидаться сломя голову в эту ловушку. Давайте подумаем, нельзя ли обойтись без суда.

— Каким образом?

— Я переговорю с Цезарем. Выясню, чего он хочет. Посмотрю, не сможем ли мы достичь соглашения. — При слове «соглашение» все три бывших консула одновременно стали возражать. Цицерон поднял руки. — Цезарю что-то нужно. Не произойдет ничего страшного, если мы выслушаем его условия. Это наш долг перед республикой. И это наш долг перед Рабирием.

— Я хочу домой, — жалобно сказал Рабирий. — Пожалуйста, отпустите меня домой.

Не позже чем через час мы с Цицероном вышли из дома. Снег скрипел и хлюпал под ногами, когда мы спускались по пустым улицам по направлению к городу. И опять мы были одни, во что сейчас мне трудно поверить; наверное, это была одна из последних прогулок Цицерона по Риму без телохранителя. Однако он поднял капюшон своего плаща, чтобы его не узнали. В ту зиму даже самые людные улицы не могли считаться безопасными.

— Они должны будут достичь соглашения, — сказал он. — Цезарю это может не нравиться, но выбора у него нет. — Неожиданно он выругался и поддел снег ногой. — Неужели весь мой консульский год будет таким, Тирон? Год, потраченный на то, чтобы метаться между патрициями и популярами в попытках не дать им разорвать друг друга на части?

Я ничего не смог ответить, и мы продолжили идти молча. Дом, в котором Цезарь жил в то время, располагался в какой-то степени под домом Цицерона, в Субуре. Дом принадлежал семье Цезаря уже больше века и, без сомнения, когда-то был совсем неплох. Но к тому времени, как его унаследовал Цезарь, квартал совершенно обнищал. Даже первозданный снег, на котором уже осел пепел костров и виднелись испражнения, выбрасываемые из окон, не скрывал, а подчеркивал запущенность узких улиц. Нищие протягивали дрожащие руки за подаянием, но денег у меня с собой не было. Я помню уличных мальчишек, которые забрасывали снежками старую, громко визжавшую публичную женщину, а раз или два нам попадались руки и ноги, торчавшие из сугробов. То были замерзшие останки несчастных, которые не пережили предыдущую ночь.

Именно здесь, в Субуре, Цезарь ждал, когда придет его день, — как гигантская акула, окруженная мелкими рыбешками, что надеются на крохи с ее стола. Его дом стоял в конце улицы сапожников, а с двух сторон от него возвышались здания с комнатами, сдаваемыми внаем, в семь-восемь этажей каждое. Замерзшее белье на веревках, протянутых между ними, делало их похожими на двух пьяниц, обнимавших друг друга над крышей дома Цезаря. У входа в одно из зданий парни устрашающего вида, числом около десяти, притопывали ногами вокруг железной жаровни. Пока мы ждали, когда нас впустят, я чувствовал на спине их жадные, недобрые взгляды.

— И это горожане, которые будут судить Рабирия, — пробормотал Цицерон. — Старику не на что надеяться.

Слуга забрал нашу верхнюю одежду и провел нас в атриум. Затем он пошел доложить своему хозяину о приходе Цицерона. Нам оставалось только изучать посмертные маски пращуров Цезаря. Странно, но среди его прямых предков было всего три консула: не слишком много для семьи, которая утверждала, что ведет свою историю от основания Рима и происходит от Венеры. Сама богиня любви была представлена небольшой бронзовой статуэткой. Хотя и необычайно тонкой работы, вещица была исцарапанной и ветхой — как и ковры, фрески, выцветшие вышивки и мебель; все говорило о гордом семействе, переживавшем нелучшие времена. У нас было достаточно времени, чтобы изучить эти ценности, переходившие из поколения в поколение, так как Цезарь все не появлялся.

— Этим человеком можно только восхищаться, — сказал Цицерон, обойдя комнату три или четыре раза. — Вот стою я, который завтра сделается самым могущественным человеком в Риме, а он пока не стал даже претором. Но мне приходится плясать под его дудку.

Через какое-то время я заметил, что за нами наблюдают. Из-за двери на нас внимательно смотрела девочка лет десяти — по всей видимости, дочь Цезаря. Я улыбнулся ей, и она быстро убежала в комнату. Через несколько минут из этой же комнаты появилась Аврелия, мать Цезаря. Узкие темные глаза и настороженно-внимательное выражение лица делали ее похожей на хищную птицу. Казалось, она излучает холодное гостеприимство. Цицерон знал ее много лет. Все три ее брата, Котты, достигли консульства; и если бы Аврелия родилась мужчиной, она также стала бы консулом, потому что была умнее и храбрее любого из них. Теперь же ей приходилось заботиться о положении сына. Когда умер ее старший брат, Аврелия повернула дело так, что Цезарь смог занять его место, как один из пятнадцати членов коллегии понтификов, — блестящий ход, и вы скоро поймете это.

— Цицерон, прости его за грубость, — сказала она. — Я напомнила ему, что ты здесь, но ведь ты его знаешь.

В коридоре послышались шаги, и мы увидели женщину, шедшую по коридору к двери. Она явно хотела проскочить незамеченной, однако у нее развязался шнурок. Прислонившись к стене, чтобы завязать его, — ее рыжеватые волосы были растрепаны — она виновато посмотрела в нашу сторону. Я не знаю, кто был больше смущен: Постумия — именно так звали женщину — или Цицерон, который много лет знал ее как жену своего ближайшего друга, законника и сенатора Сервия Сульпиция. Тем вечером она должна была присутствовать на обеде у Цицерона.

Цицерон быстро перевел взгляд на Венеру и притворился, что глубоко погружен в беседу:

— Прекрасная вещь. Это работа Мирона?

Он не поднимал глаз до тех пор, пока Постумия не ушла.

— Ты поступил весьма благовоспитанно, — одобрила Аврелия. — Я не упрекаю своего сына за его связи — мужчина есть мужчина, — но некоторые современные женщины бесстыдны сверх всякой меры.

— О чем вы шепчетесь?

Любимым приемом Цезаря и в войне, и в мире было неожиданно подкрасться сзади. Услышав его голос, похожий на скрипящий песок, мы все разом обернулись. Он и сейчас стоит у меня перед глазами — большой череп, неясно вырисовывающийся в тусклом свете дня. Люди постоянно спрашивают меня о нем: «Ты встречался с Цезарем? Каким он был? Расскажи, каким был великий бог Цезарь?» Что ж, я помню прежде всего удивительное сочетание твердости и слабости: мускулы солдата — и небрежно повязанная туника щеголя; острый запах пота, как после военных упражнений, — и сладкий аромат шафранового масла; безжалостное честолюбие, скрытое под неодолимым обаянием.

— Осторожнее с Аврелией, Цицерон, — продолжил он, появляясь из тени. — Как государственный деятель, она в два раза сильнее всех нас, вместе взятых, правда, мама?

Обняв мать сзади за талию, он поцеловал ее за ухом.

— Немедленно прекрати, — сказала Аврелия, освобождаясь и притворяясь недовольной. — Я уже достаточно поиграла в хозяйку. Где твоя жена? Негоже ей пропадать где-то без сопровождения. Как только она вернется, немедленно пошли ее ко мне. — Она учтиво кивнула Цицерону. — Мои наилучшие пожелания на завтрашний день. Стать в семье первым, кто достиг консульства, — это что-нибудь да значит.

— Правда ведь, Цицерон, — Цезарь с восхищением посмотрел на нее, — женщины в этом городе заслуживают гораздо большего уважения, чем мужчины. Твоя жена — хороший пример тому.

Намекал ли Цезарь на то, что хочет соблазнить Теренцию? Не думаю. Было бы легче завоевать самое непокорное галльское племя. Но я увидел, что Цицерон с трудом сдержался.

— Я здесь не для того, чтобы обсуждать женщин Рима, — заметил он. — Хотя лучшего знатока, чем ты, трудно найти.

— Тогда зачем ты здесь?

Цицерон кивнул мне, и я достал из своего футляра для свитков судебное предписание.

— Хочешь, чтобы я нарушил закон? — произнес Цезарь с улыбкой, возвращая мне свиток. — Я не могу его обсуждать. Ведь я буду судьей.

— Я хочу, чтобы ты оправдал Рабирия по всем этим статьям.

— Не сомневаюсь.

Цезарь кашлянул в своей обычной манере и убрал тонкую прядь волос за ухо.

— Послушай, Цезарь, — нетерпеливо сказал Цицерон. — Давай поговорим откровенно. Все знают, что трибуны получают приказы от тебя и Красса. Вряд ли Лабиен знал имя своего несчастного дяди до той минуты, когда ты назвал его. Что же касается Суры, то для него perduellio было разновидностью рыбы, пока ему не объяснили. Ты опять что-то замышляешь.

— Нет, правда, я не могу говорить о деле, которое буду судить.

— Признайся, цель всех этих обвинений — побольнее ужалить сенат.

— Все свои вопросы ты должен задать Лабиену.

— А я задаю их тебе.

— Хорошо, если ты настаиваешь. Я бы назвал это напоминанием сенату: если он будет и дальше унижать достоинство жителей Рима, убивая их представителей, то убитые будут отомщены, сколько бы времени на это ни потребовалось.

— И ты серьезно полагаешь, что сможешь укрепить достоинство людей, устрашая беспомощного старика? Я только что видел Рабирия. Он уже ничего не соображает — слишком стар. Даже не понимает, что происходит.

— Но если он ничего не понимает, его невозможно устрашить.

— Послушай, дорогой Гай, мы дружим уже много лет, — сказал Цицерон после долгого молчания, уже другим тоном. На мой взгляд, это было сильным преувеличением. — Могу я дать тебе дружеский совет, как старший брат младшему? Тебя ожидает блестящее будущее. Ты молод…

— Не так уж и молод. Мне сейчас на три года больше, чем было Александру Македонскому, когда он умер.