Империй. Люструм. Диктатор

I

За два дня до вступления Марка Туллия Цицерона в должность римского консула из Тибра, недалеко от стоянки военных судов республики, выловили тело мальчика.

Это событие, печальное само по себе, в других обстоятельствах не привлекло бы к себе внимания новоизбранного консула. Однако в трупе было нечто столь ужасающее и поэтому угрожавшее спокойствию граждан, что магистрат Гай Октавий, который отвечал за порядок в городе, послал за Цицероном и попросил его немедленно прибыть на место происшествия.

Сначала Цицерон отказывался идти, ссылаясь на занятость. Как кандидату, набравшему больше всего голосов, именно ему, а не второму консулу предстояло председательствовать на первом заседании сената, и по этому случаю он писал речь. Но я знал, что за его отказом крылось нечто большее. Он невероятно брезгливо относился к смерти. Даже убийство животных во время игр выбивало его из колеи, и эта слабость — а в государственных делах добросердечие всегда считается слабостью — становилась известна другим. Первым его побуждением было отправить туда меня.

— Конечно, я пойду, — осторожно ответил я. — Однако…

Я замолчал.

— Что? — резко спросил он. — Что «однако»? Полагаешь, обо мне плохо подумают?

Я ничего не ответил и продолжал записывать его речь. Молчание затягивалось.

— Ну что ж, хорошо, — наконец вздохнул Цицерон. Он поднялся на ноги. — Октавий — большая зануда, однако дело свое знает. Он не послал бы за мной без причины. И в любом случае мне надо проветриться.

Был конец декабря, на улице дул ветер, от которого мгновенно перехватывало дыхание. На улице сгрудилось около десятка просителей, ожидавших возможности высказаться, и, когда новоизбранный консул вышел из двери, они бросились к нему через дорогу.

— Не сейчас, — сказал я, отталкивая их. — Не сегодня.

Цицерон закинул конец своего плаща через плечо, прижал подбородок к груди и быстро зашагал вниз по холму.

Мы прошли около мили, под углом пересекли форум и вышли из города через ворота, ведущие к реке. Вода в реке стояла высоко, течение было быстрым, и то тут, то там на воде появлялись водовороты и рябь. Впереди нас, напротив Тибрского острова, среди верфей и подъемных приспособлений военного порта, мы увидели большую колышущуюся толпу. (Вы поймете, как давно все это было — прошло уже более полувека, — если я скажу вам, что в то время мосты еще не соединяли остров ни с одним из берегов Тибра.) Когда мы подошли ближе, многие из зевак узнали Цицерона, и по их рядам прошел шорох любопытства; они расступились, пропуская нас. Легионеры из морских казарм уже оцепили место происшествия. Октавий ждал нас.

— Прошу прощения за беспокойство, — сказал он, пожимая руку моего хозяина. — Я понимаю, как ты, должно быть, занят накануне вступления в должность.

— Мой дорогой Октавий, я рад видеть тебя в любое время. Ты знаком с Тироном, моим письмоводителем?

Октавий посмотрел на меня без всякого интереса. Сейчас его помнят только как отца Августа, но в то время он был эдилом из плебеев и восходящей звездой на государственном небосклоне. Октавий и сам мог стать консулом, но неожиданно умер от лихорадки через четыре года после описываемых событий. Эдил увел нас с ветра в один из военных доков, где на больших деревянных катках стоял корпус легкой галеры, готовый к ремонту. Рядом с ним, на земле, лежало что-то, завернутое в парусину. Октавий, недолго думая, отбросил ткань и показал нам обнаженный труп мальчика.

Насколько я помню, ему было около двенадцати лет. Красивое умиротворенное лицо, похожее на женское. На щеках и на носу виднелись остатки золотой краски, а во влажные темные волосы была вплетена красная ленточка. Горло рассечено, на теле — длинный вертикальный разрез, внутренних органов нет. И никакой крови, только темная удлиненная полость, как у выпотрошенной рыбы, заполненная речной тиной. Не знаю, как Цицерону удалось сохранить присутствие духа, но я видел, что он с трудом сглотнул и продолжил осмотр. Наконец хозяин хрипло произнес:

— Настоящее злодейство.

— И это еще не все, — сказал Октавий.

Он присел на корточки, взял голову ребенка в руки и повернул ее влево. От этого движения рана на шее бесстыдно открылась и закрылась, точно это был второй рот, который пытался нас о чем-то предупредить. Казалось, это не произвело на Октавия никакого впечатления — но ведь он был военным человеком и, несомненно, привык к таким видам. Отодвинув волосы, эдил показал глубокую вмятину над правым ухом мальчика, ткнув в нее пальцем.

— Видите? Его как будто ударили сзади. Думаю, молотком.

— Раскрашенное лицо. Волосы перевязаны лентой. Удар нанесен молотком, — повторил Цицерон; было видно, как он постепенно осознает, что́ могло здесь произойти. — Потом ему перерезали горло. И наконец, тело… выпотрошили.

— Именно, — сказал Октавий. — По-видимому, убийцы хотели исследовать его внутренности. Человеческое жертвоприношение.

После таких слов, произнесенных в этом холодном и плохо освещенном месте, волосы у меня на голове и шее встали дыбом, и я почувствовал присутствие зла — почти вещественного и обладающего силой молнии.

— Ты не слышал, есть ли в городе культы, которые совершают подобные мерзости? — поинтересовался новый консул у эдила.

— Ни одного. Конечно, в городе есть галлы, — говорят, что они занимаются чем-то подобным. Но сейчас их не так много, да и ведут они себя вполне прилично.

— А кто жертва? Кто-нибудь уже заявил о пропаже?

— Это еще одна причина, по которой я попросил тебя прийти. — Октавий перевернул тело на живот. — Видишь, прямо над копчиком есть маленькая татуировка? Те, кто выловил тело, не обратили на нее внимания. «С. Ant. М. f. С. n.» — Гай Антоний, сын Марка, внук Гая. Вот тебе и известная фамилия. Раб твоего сотоварища, консула Антония Гибриды. — Октавий поднялся и вытер руки о парусину, затем небрежно набросил ткань на тело. — Что ты собираешься делать?

Цицерон как зачарованный смотрел на кучу, лежавшую на земле.

— Кто еще об этом знает?

— Никто.

— Гибрида?

— Нет.

— А толпа снаружи?

— Только слухи о том, что произошло ритуальное убийство. Ты же лучше других знаешь, что такое толпа. Говорят, это плохое предзнаменование накануне твоего консульства.

— Может быть, они правы.

— Тяжелая зима. Неплохо бы им успокоиться. Полагаю, надо послать за кем-то из жрецов, чтобы они совершили обряд очищения.

— Нет-нет, — быстро ответил Цицерон, отрывая взгляд от тела. — Никаких жрецов. Будет только хуже.

— Тогда что нам делать?

— Никому ничего не говорить. Сожгите останки как можно скорее. Запретите всем, кто их видел, говорить о них — под страхом тюремного заключения.

— А как же толпа?

— Вы разберитесь с телом, а толпу предоставьте мне.

Октавий пожал плечами:

— Как тебе угодно. — Ему было все равно. Он был в должности предпоследний день и, думаю, радовался, что это дело его уже не касается.

Цицерон подошел к двери и несколько раз глубоко вздохнул. Его щеки порозовели. А затем я, как было уже много раз, увидел, что он расправил плечи и принял уверенный вид. Он вышел на улицу, забрался на гору бревен и обратился к толпе:

— Граждане Рима! Я убедился, что мрачные слухи, которыми полон Рим, лживы. — Цицерону приходилось кричать, чтобы его услышали на таком ветру. — Расходитесь по домам и наслаждайтесь праздником.

— Но я видел тело! — закричал один из мужчин. — Это человеческое жертвоприношение, чтобы навести порчу на республику!

Его крик подхватили другие:

— Этот город проклят! Твое консульство проклято! Приведите жрецов!

— Да, труп выглядит ужасно. Чего вы хотите? Бедняга провел в воде много времени. А рыбы голодны. Они хватают пищу там, где могут… — Цицерон поднял руку, чтобы успокоить толпу. — Вы действительно хотите, чтобы я пригласил жрецов? А зачем? Чтобы они прокляли рыбу? Или благословили ее? Расходитесь по домам. Наслаждайтесь жизнью. Через день наступает Новый год! И новый консул, заверяю вас, будет стоять на страже вашего благополучия!

По его меркам, выступление было средним, но своей цели оно достигло. Раздалось даже несколько восторженных возгласов. Консул спрыгнул вниз. Легионеры расчистили для нас проход сквозь толпу, и мы быстро двинулись в сторону города. Когда мы подходили к воротам, я оглянулся. Люди из толпы уже уходили в поисках новых развлечений. Я повернулся к Цицерону, чтобы поздравить его с успешным выступлением, и увидел, что он, согнувшись, стоит над канавой. Его рвало.

Таким был город накануне вступления Цицерона в должность консула: водоворот из голода, слухов и тревог. Множество ветеранов-инвалидов и разорившихся крестьян, которые просили милостыню на каждом углу. Шайки пьяных молодых людей бесчинствовали, устрашая торговцев. Женщины из приличных семей открыто предлагали себя перед тавернами. Там и сям возникали большие пожары и происходили ожесточенные стычки. Собаки выли в безлунные ночи. Город наполнили фанатики, прорицатели и нищие всех мастей. Помпей все еще начальствовал над восточными легионами, и в его отсутствие на город, как туман с реки, наползали неуверенность и страх, заставляя всех дрожать за свое будущее. Казалось, вот-вот что-то должно произойти, но никто не знал, что именно. Говорили, что новые трибуны вместе с Цезарем и Крассом задумали передать общественные земли городской бедноте и работают над этим. Цицерон попытался что-нибудь разузнать, но потерпел неудачу. Лавки опустели — товаров не было, еду запасали впрок. Даже ростовщики перестали давать деньги в долг.

Что же касается второго консула, Антония Гибриды — Антония-полукровки, получеловека, полуживотного, — он был буйным дураком, который пытался избраться вместе с Катилиной, заклятым врагом Цицерона. Несмотря на это и на сложности, с которыми им пришлось бы столкнуться, Цицерон, нуждавшийся в союзниках, приложил колоссальные усилия, чтобы установить с ним добрые отношения. К сожалению, это ни к чему не привело, и я сейчас объясню почему. По обычаю, в октябре новоизбранные консулы тянули жребий, какой провинцией они будут управлять, когда закончится их годичное пребывание в должности. Гибрида, который был в долгах как в шелках, мечтал о неспокойной, но очень богатой Македонии, где можно было сделать себе большое состояние. Однако, к его разочарованию, ему достались мирные пастбища Ближней Галлии, где даже мыши было трудно прокормиться. Македония же отошла к Цицерону. Когда эти итоги были объявлены в сенате, на лице Гибриды появилось такое выражение детской обиды и удивления, что весь сенат покатился со смеху. С тех пор он и Цицерон не разговаривали.

Неудивительно, что Цицерон так много времени уделял подготовке своей первой консульской речи. Однако, когда мы вернулись домой, он все никак не мог сосредоточиться. Хозяин смотрел куда-то вдаль с отсутствующим выражением на лице и повторял один и тот же вопрос: «Почему мальчика убили таким способом? И какое значение имеет то, что он был собственностью Гибриды?» Он был согласен с Октавием: наиболее вероятными виновниками являлись галлы. Цицерон даже послал записку своему другу, Квинту Фабию Санге, который представлял интересы галлов в сенате. В ней он спрашивал, считает ли Фабий это возможным. Через час Санга прислал довольно раздраженный ответ: конечно нет — и галлы сильно обидятся, если консул будет продолжать упорствовать в подобных измышлениях. Цицерон вздохнул, отложил письмо и попытался собраться с мыслями. Однако ему никак не удавалось придумать ничего путного, и незадолго до захода солнца он опять потребовал подать себе плащ и обувь.