Империй. Люструм. Диктатор

II

На следующий день, накануне инаугурации, начался снегопад — сильный, какой обычно бывает только в горах. Он одел храмы Капитолия мягким белым мрамором и набросил на город покров в руку толщиной. Ни о чем подобном я никогда не слышал и, принимая во внимание мой возраст, наверное, больше и не услышу. Снег в Риме? Конечно, это был знак. Но знак чего?

Цицерон расположился в комнате для занятий, возле жаровни с горячими углями, и продолжал работать над своей речью. Он не верил в знамения и, когда я вбежал в комнату и рассказал ему о снеге, лишь пожал плечами: «И о чем же это говорит?» А когда я робко напомнил о доводе стоиков в защиту предсказаний — если есть боги, они должны заботиться о людях, а если они заботятся о людях, то должны сообщать о своей воле, — Цицерон резко прервал меня и произнес со смехом:

— Бессмертные боги, обладая таким могуществом, могли бы найти более надежный способ сообщить свою волю, чем снег. Почему бы не прислать нам письмо? — Он покачал головой и повернулся к столу, а затем, кашлянув, добавил: — Право, Тирон, возвращайся к своим обязанностям и проследи, чтобы меня больше не беспокоили.

Пристыженный, я вышел и проверил, как идет подготовка к шествию по случаю вступления Цицерона в должность. Затем я занялся почтой сенатора. К тому времени я был его письмоводителем уже шестнадцать лет, и в его жизни, и частной, и публичной, для меня не было тайн. В те дни я обычно работал за складным столиком, который ставился у входа в комнату для занятий хозяина: там я мог останавливать непрошеных гостей и слышать, когда он звал меня. До меня доносились домашние утренние звуки: Теренция в триклинии выговаривала комнатным служанкам за то, что зимние цветы, которые они выбрали, не отвечают новому положению ее мужа, и одновременно бранила повара за выбор блюд на вечер. Маленький Марк, которому было чуть больше двух лет, топал за ней повсюду на нетвердых ногах, весело вереща при виде выпавшего снега. Очаровательная Туллия, которой было уже тринадцать — осенью ей предстояло выйти замуж, — зубрила греческий гекзаметр со своим учителем.

Работы свалилось столько, что я смог опять высунуться на улицу только в полдень. Несмотря на то что был уже день, улица была почти безлюдна. Город казался молчаливым и зловещим — пустым, как в полночь. Небо было бледным, снег прекратился, и мороз превратил его в белую хрустящую корочку на поверхности земли. Даже сейчас — таковы свойства человеческой памяти — я помню, с каким ощущением крошил ее своей обувью. Вдохнув в последний раз морозный воздух, я повернулся, чтобы войти в тепло, и тут услышал в тишине отдаленный звук кнута и стоны людей. Через несколько секунд из-за угла показались раскачивающиеся носилки, которые несли четыре раба в одинаковых одеяниях. Надсмотрщик, который бежал сбоку, махнул кнутом в мою сторону.

— Эй, ты! — закричал он. — Это дом Цицерона?

Когда я ответил утвердительно, он через плечо бросил кому-то: «Нашли!» — и хлестнул ближайшего к себе раба с такой силой, что бедняга чуть не свалился на землю. Чтобы передвигаться по снегу, надсмотрщику приходилось высоко поднимать ноги, и именно так он приблизился ко мне. Появились вторые носилки, за ними третьи и, наконец, четвертые. Они выстроились в ряд перед домом, а когда опустились на землю, носильщики попадали в снег, повиснув на ручках, как измученные гребцы — на своих веслах. Эта картина мне совсем не понравилась.

— Может, это и дом Цицерона, — возразил я, — но посетителей он не принимает.

— Ну, нас-то он примет, — раздался из первых носилок знакомый голос. Костлявая рука отодвинула занавеску, за которой показался вождь сенатских патрициев Квинт Литаций Катул. Он был закутан в звериные шкуры вплоть до торчащего подбородка, что придавало ему вид большого и злобного горностая.

— Сенатор, — произнес я, кланяясь. — Я доложу о вашем прибытии.

— И не только о моем, — уточнил Катул.

Я взглянул на улицу. С трудом выбираясь из следующих носилок и проклиная свои старые солдатские кости, на улице появился победитель Олимпия и отец сената Ватия Исаврик. Рядом с ним стоял главный противник Цицерона во всех судебных заседаниях — Гортензий, любимый защитник патрициев. Он, в свою очередь, протягивал руку четвертому сенатору, чье морщинистое, коричневое, беззубое лицо я не смог узнать. Тот выглядел совсем одряхлевшим. Думаю, он давно перестал ходить на заседания сената.

— Благородные граждане, — сказал я как можно торжественнее, — прошу вас пройти за мной, и я доложу о вас новоизбранному консулу.

Я шепотом приказал носильщикам пройти в таблинум и поспешил в комнату для занятий. Подходя к дверям, я услышал, как Цицерон торжественно декламирует: «Жителям Рима я говорю: достаточно!», а когда я открыл дверь, то увидел, что он стоит спиной ко мне и обращается к двум младшим письмоводителям, Сосифею и Лаврее, вытянув руку и образовав кольцо из большого и указательного пальцев.

— А тебе, Тирон, — продолжил хозяин, не поворачиваясь, — я говорю: не смей меня больше прерывать! Какой еще знак послали нам боги? Дождь из лягушек?

Письмоводители захихикали. Накануне достижения своей высшей цели Цицерон полностью выбросил из головы события предыдущего дня и пребывал в хорошем расположении духа.

— Тебя хотят видеть сенаторы.

— Вот уж воистину зловещее знамение. И кто же?

— Катул, Гортензий, Исаврик и еще один, которого я не узнал.

— Цвет аристократии? Здесь, у меня? — Цицерон бросил на меня острый взгляд через плечо. — И в такую погоду? Наверное, это самый маленький дом из тех, в которых они когда-либо бывали… Что им надо?

— Не знаю.

— Смотри, записывай все очень тщательно. — Будущий консул подобрал тогу и выставил вперед подбородок. — Как я выгляжу?

— Как настоящий консул, — заверил я его.

По разбросанным на полу листкам своей речи он прошел в таблинум. Слуга принес для всех стулья, но только один из прибывших присел — трясущийся старик, которого я не узнавал. Остальные стояли вместе, каждый со своим слугой, и явно чувствовали себя неуютно в доме этого низкорожденного «новичка», которого они только что скрепя сердце поддержали на выборах на пост консула. Гортензий прижимал к носу платок, как будто невысокое происхождение Цицерона могло оказаться заразным.

— Катул, — любезно произнес Цицерон, входя в комнату, — Исаврик, Гортензий. Для меня это большая честь.

Он кивнул каждому из бывших консулов, но, когда подошел к четвертому, я увидел, что поразительная память на секунду подвела его.

— Рабирий, — вспомнил он наконец. — Гай Рабирий.

Он протянул ему руку, но старик остался неподвижен, поэтому Цицерон тут же изогнул руку в пригласительном жесте:

— Прошу вас. Мне очень приятно.

— Ничего приятного в этом нет, — сказал Катул.

— Это возмутительно, — произнес Гортензий.

— Это война, — заявил Исаврик. — Именно так.

— Ну что ж. Мне очень огорчительно слышать это, — сказал Цицерон светским тоном. Он не всегда принимал их всерьез. Как многие богатые старики, они воспринимали малейшее причиненное им неудобство как признак конца света.

— Вчера трибуны передали это судебное предписание Рабирию.

Гортензий щелкнул пальцами, и его помощник передал Цицерону свиток с большой печатью.

Услышав свое имя, Рабирий жалобно спросил:

— Я могу поехать домой?

— Позже, — жестко ответил Гортензий, и старик склонил голову.

— Судебное предписание Рабирию? — повторил Цицерон, с сомнением глядя на старика. — А какое преступление он мог совершить?

Хозяин громко зачитал постановление вслух, чтобы я мог его записать.

— Лицо, указанное здесь, обвиняется в убийстве трибуна Сатурнина и нарушении священных границ здания сената. — Он поднял голову в недоумении. — Сатурнин? Но ведь его убили… лет сорок назад?

— Тридцать шесть, — поправил Катул.

— Катул знает точно, — добавил Исаврик. — Потому что он там был. Так же, как и я.

— Сатурнин! Вот был негодяй! Его убийство — это не преступление, а благое дело! — Катул выплюнул это имя так, будто оно было ядом, попавшим ему в рот, и уставился куда-то вдаль, точно рассматривал на стене храма фреску «Убийство Сатурнина в здании сената». — Я вижу его так же ясно, как тебя, Цицерон. Трибун-популяр[45] в худшем смысле слова. Он убил нашего кандидата в консулы, и сенат объявил его врагом народа. После этого от него отвернулся даже плебс. Но прежде чем мы смогли схватить его, он с частью своей шайки укрылся на Капитолии. Тогда мы перекрыли подачу воды. Это предложил сделать ты, Ватия.

— Точно. — Глаза старого военачальника заблестели от воспоминаний. — Уже тогда я хорошо знал, как вести осаду.

— Естественно, через несколько дней они сдались, и их заперли в здании сената до суда. Но мы боялись, что им опять удастся убежать, поэтому забрались на крышу и стали забрасывать их кусками черепицы. Им негде было спрятаться. Они бегали туда-сюда и визжали, как крысы в канаве. К тому времени, как Сатурнин перестал шевелиться, его с трудом можно было узнать.

— И что же, Рабирий был вместе с вами на крыше? — спросил Цицерон. Я поднял глаза от записей и посмотрел на старика. Глядя на его пустые глаза и трясущуюся голову, трудно было поверить, что он мог принимать участие в такой расправе.

— Ну конечно, он там был, — подтвердил Исаврик. — Нас собралось человек тридцать. Славные денечки, — он сжал пальцы в шишковатый кулак, — мы были полны жизненных соков!

— Самое главное, — устало произнес Гортензий, который был моложе своих компаньонов и, по-видимому, уже устал слушать эти повторяющиеся истории, — не то, был ли там Рабирий или нет, а то, в чем его обвиняют.

— И что это? Убийство?

— Perduellio.

Должен признаться, что никогда не слышал этого слова, и Цицерону пришлось повторить его для меня по буквам. Он объяснил, что этот термин употреблялся древними и означал государственную измену.

— А зачем применять такой древний закон? Почему бы не обвинить его в предательстве и не покончить с этим? — спросил хозяин, повернувшись к Гортензию.

— Потому что за предательство полагается изгнание, тогда как за perduellio — смерть, и не через повешение. Если Рабирия признают виновным, его распнут.

— Где я? — снова вскинулся Рабирий. — Что это за место?

— Успокойся, Гай. Мы твои друзья.

Катул надавил на плечо Рабирия и усадил его назад в кресло.

— Но никакой суд не признает его виновным, — мягко возразил Цицерон. — Бедняга уже давно не в себе.

— Perduellio не разбирается в присутствии присяжных. В этом вся загвоздка. Его рассматривают два судьи, которых назначают именно для этого.

— А кто назначает?

— Новый городской претор — Лентул Сура.

Цицерон сморщился. Сура был бывшим консулом, человеком громадного честолюбия и безграничной глупости. В государственных делах два эти качества часто неотделимы друг от друга.

— И кого же Спящая Голова назначил судьями? Это уже известно?

— Один из них — Цезарь. И второй — тоже Цезарь.

— Что?

— Это дело будут разбирать Гай Юлий Цезарь и его двоюродный брат Луций.

— Так за всем этим стоит Цезарь?

— Поэтому исход совершенно очевиден.