Империй. Люструм. Диктатор

— Это будет не так просто! — проговорил Квинт с задумчивым видом.

— И это все? — спросил Аттик. Мне до сих пор кажется, что он вел себя как умелый следователь, будто заранее знал ответы на задаваемые им вопросы. Кстати, возможно, он узнал эти ответы от своего друга Гортензия. — Ты действительно не согласился ни на что большее? Ведь ты пробыл там так долго!

Цицерон растерянно моргнул и признался:

— Да, мне пришлось пойти на уступки. Я предложил им консульские должности, а также обещал предоставить триумф Лукуллу и Квинту Метеллу.

Только теперь я понял, почему Цицерон выглядел таким хмурым и озабоченным после совещания с аристократами. Квинт поставил свою тарелку и посмотрел на брата с выражением нескрываемого ужаса.

— Значит, сначала ты должен восстановить против себя народ, похоронив земельный закон, а помимо этого, они еще требуют, чтобы ты сделался врагом Помпея, пожаловав триумфы его главным соперникам?

— Боюсь, братец, — устало ответил Цицерон, — что аристократы вряд ли скопили бы свои несметные сокровища, если бы не умели торговаться. Я держался, сколько мог.

— Но почему ты все же согласился?

— Потому что мне была нужна победа.

— Какая именно победа?

Цицерон промолчал.

— Хорошо, — проговорила Теренция, похлопав мужа по колену, — я думаю, ты все сделал правильно.

— Вот как? — возмутился Квинт. — Но через неделю после того, как Марк вступит в должность, он утратит всякую поддержку. Народ будет обвинять его в предательстве, Помпей и его сторонники — тоже, а аристократы повернутся к нему спиной, как только он станет не нужен им. Кто тогда защитит его?

— Я защищу тебя, папочка, — сказала Туллия, но никто не засмеялся этой чистой детской шутке, и даже Цицерон с трудом выдавил слабое подобие улыбки. Но затем он оживился.

— В самом деле, Квинт, — заговорил Цицерон, — ты испортишь нам весь вечер! Необязательно выбирать между двумя крайностями, всегда существует третий путь. Красса и Цезаря необходимо остановить, и я способен это сделать. А что касается Лукулла, любой согласится, что он сто раз заслуживает триумфа за успехи в войне с Митридатом.

— А Метелл? — вклинился Квинт.

— Если вы дадите мне немного времени, я уверен, что сумею чем-нибудь умаслить и Метелла.

— А Помпей?

— Помпей, как всем нам известно, всего лишь смиренный слуга республики, — ответил Цицерон, сопроводив свои слова небрежным взмахом руки. — Но главное, — с невозмутимым видом добавил он, — его здесь нет.

Последовала пауза, после которой Квинт вдруг засмеялся.

— Его здесь нет, — повторил он вслед за Цицероном. — Это верно, его здесь нет.

Следом за ним засмеялись и все мы.

— Так-то лучше! — улыбнулся Цицерон. — Главное искусство жизни состоит в том, чтобы преодолевать трудности по мере их возникновения, а не падать духом, заранее пугая себя тем, что когда-то они появятся. И уж тем более это недопустимо нынче вечером. — Внезапно по его щеке скатилась слеза. — Знаете, за кого нам следует выпить? Мы должны поднять кубки в память нашего дорогого брата Луция, который был с нами на этой самой крыше, когда я впервые сообщил о своем намерении добиться консульства. Как бы счастлив он был, если бы дожил до сегодняшнего дня!

Цицерон поднял свой бокал, и мы тоже, но я невольно вспомнил последние слова, сказанные ему Луцием: «Слова, слова, слова… Настанет ли когда-нибудь конец твоим выходкам?»

Позже, когда все разошлись — гости по домам, а домочадцы по кроватям, — Цицерон, подложив руки под голову, лег на спину и стал глядеть на звезды. Я же тихо сидел на лежанке напротив, держа наготове свои таблички — на тот случай, если понадобится что-нибудь записать. Я пытался не заснуть, но ночь была теплой, а я очень устал, и после того как голова моя опустилась в четвертый или пятый раз, Цицерон посмотрел на меня и велел идти спать.

— Ты теперь личный письмоводитель человека, избранного консулом, — проговорил он. — Твой разум должен быть таким же острым, как твое перо.

Я поднялся, чтобы уйти, а Цицерон вернулся к созерцанию ночного небосвода.

— Как оценят нас последующие поколения, а, Тирон? — вдруг вновь заговорил он. — Вот единственно важный вопрос для любого государственного деятеля. Но есть еще одно: чтобы судить о нас, они должны нас помнить.

Я подождал еще немного — не добавит ли он чего-нибудь? — но Цицерон, казалось, уже забыл о моем существовании, и я тихо вышел, оставив его наедине с самим собой.