Империй. Люструм. Диктатор

XVIII

Цицерону оставалось только ждать, как поведет себя Гортензий. Мы провели много часов в скучной тиши библиотеки Аттика, окруженные древней мудростью манускриптов, под суровыми взглядами великих философов, а июльский день за окнами тем временем все больше наполнялся жарой и пылью. Я, конечно, мог бы соврать, что мы коротали время, обсуждая максимы Эпикура, Зенона или Аристотеля, что Цицерон изрек нечто глубокомысленное относительно демократии, но не хочу кривить душой. Ни у одного из нас не было настроения рассуждать о государственных делах. Особенно это касалось Квинта, который договорился о выступлении Цицерона в Эмилиевом портике, где всегда было много народа, и теперь ворчал, упрекая брата в том, что он попусту теряет драгоценное время.

Конечно же, мы обсуждали громовую речь Цицерона в сенате.

— Видели бы вы рожу Красса, когда он решил, что я вот-вот назову его имя! — со смехом вспоминал Цицерон.

Говорили мы и о том, заглотят ли аристократы наживку, подброшенную им Цицероном, и единодушно решили: если они не попадутся на нее, Цицерон окажется в очень опасном положении. Он то и дело спрашивал меня, точно ли Гортензий прочитал его письмо, и я снова и снова уверять хозяина в том, что Гортензий сделал это при мне.

— Что ж, дадим ему еще час, — говорил Цицерон и снова начинал мерить библиотеку нетерпеливыми шагами, время от времени останавливаясь и бросая едкое замечание, обращенное к Аттику: «Они что, всегда так точны, твои холеные друзья?», или: «Объясни мне, пожалуйста, у аристократов считается дурным тоном хоть изредка обращать внимание на время?»

Чудесные солнечные часы Аттика показывали уже десятый час, когда в библиотеку наконец вошел один из его домашних рабов с известием о том, что прибыл управляющий Гортензия.

— Мы что, будем теперь вести переговоры с его слугами? — пробормотал Цицерон, но его нетерпение было столь велико, что он чуть ли не вприпрыжку выскочил из комнаты и поспешил в атриум. Мы, разумеется, последовали за ним. В атриуме ждал тот самый костлявый управляющий, которого я видел утром в доме Гортензия, только на сей раз он был куда обходительнее. Костлявый сообщил, что на улице ожидает двухместная повозка, которая должна отвезти Цицерона к его хозяину.

— Но я должен ехать с ним! — возмутился Квинт.

— Мне приказано привезти сенатора Цицерона, — невозмутимо ответил посланец Гортензия. — Встреча пройдет в полнейшей тайне. С сенатором может поехать только один человек — его письмоводитель, который умеет быстро писать слова.

Мне это понравилось не больше, чем Квинту. Мне — потому что я не хотел подвергаться перекрестному допросу со стороны Гортензия, Квинту — потому что отказ стал для него унижением и — возможно, это лишь мое предположение — потому что он опасался за безопасность брата.

— А если это ловушка? — возбужденно спросил Квинт. — Вдруг там Катилина? И он устроит тебе засаду на дороге?

— Вы находитесь под защитой сенатора Гортензия, — сухо заявил костлявый. — От его имени и в присутствии всех этих свидетелей даю вам слово чести, что вам ничто не угрожает.

— Ладно, братец, не волнуйся. — Цицерон ободряюще потрепал Квинта по плечу. — Все будет хорошо. Гортензию сейчас совсем не нужно, чтобы со мной что-нибудь «случилось». Кроме того, — улыбнулся он, — я нахожусь под кровом своего друга Аттика, и это лучший залог моей безопасности. Пойдем, Тирон, послушаем, что нам скажут.

Мы покинули надежное пристанище — дом Аттика, — прошли по улице и увидели красивую двухколесную повозку со значком Гортензия на боку. Управляющий уселся рядом с возницей, мы с Цицероном устроились внутри, и повозка покатила вниз по склону. Однако, вместо того чтобы свернуть на юг, к Палатинскому холму, мы, вопреки нашим ожиданиям, поехали на север, к Фонтинальским воротам. Цицерон набросил полу своей тоги на голову, будто бы защищаясь от пыли, валившей из-под колес. На самом деле он просто не хотел, чтобы сочувствующие ему избиратели видели его в Гортензиевой повозке.

Однако, когда мы выехали из города, Цицерон снял наскоро сооруженный капюшон. Я видел, что ему не по себе. Несмотря на заверения слуги Гортензия и его, Цицерона, напускное бесстрашие, он знал, что на пустынной дороге с ним запросто может произойти «несчастный случай». Солнце было большим и уже опускалось, стремясь спрятаться за выстроившимися вдоль дороги гробницами. Тополя отбрасывали зловещие тени, лежавшие на нашем пути, словно горные расселины.

Некоторое время мы тащились позади телеги, запряженной волами, не имея возможности обогнать ее. Когда дорога стала пошире, возница щелкнул хлыстом, наша повозка резко вильнула влево, набрала скорость и вырвалась вперед. К тому времени, я полагаю, мы оба уже догадались, куда нас везут, поэтому Цицерон вновь накинул на голову полу тоги и низко опустил голову. Какие мысли крутились в его голове?

Мы свернули вбок и поехали вверх по крутому склону, по второстепенной дороге, недавно засыпанной гравием, — мимо журчащих полноводных ручьев, через тенистые сосновые рощи, где тишина нарушалась только воркованием голубей, — и вскоре добрались до огромных распахнутых ворот. За нами, посреди просторного парка, виднелась невероятных размеров вилла. Я сразу же узнал ее. Модель виллы показал Габиний завистливой толпе на форуме, сообщив, что это дворец Лукулла.

С тех самых пор, стоит мне ощутить запах еще не высохшего цемента и влажной краски, как я возвращаюсь мыслями к Лукуллу и грандиозному мавзолею, который он выстроил для себя за стенами Рима. Он являл собой великолепное и печальное зрелище. То был, пожалуй, самый блистательный военачальник из числа аристократов за последние полвека. И это притом, что после приезда Помпея на восток у него украли его самую важную победу, а происки врагов, включая Цицерона, обрекли его на многолетние скитания за пределами Рима. Обесчещенный, он не мог даже прийти в сенат, ибо появление в городе лишило бы его права на триумф.

Поскольку Лукулл все еще обладал военным империем, в поместье было много часовых и ликторов — так много, что Цицерон небезосновательно предположил, что, помимо Лукулла, тут есть еще один видный полководец.

— Как думаешь, может ли случиться так, что Квинт Метелл тоже здесь? — прошептал он мне на ухо, когда мы, следуя за управляющим Гортензия, шли по длинным коридорам. — Всемогущие боги, мне кажется, что он здесь!

Мы миновали множество комнат, забитых военными трофеями, и наконец очутились в большом помещении, называемом залом Аполлона. Под фреской с изображением божества, выпускающего из золотого лука горящую стрелу, негромко беседовали шестеро мужчин. Услышав звук наших шагов по мраморному полу, они умолкли и повернули головы в нашу сторону. Одним из них действительно был Квинт Метелл — располневший, поседевший, немного истрепавшийся за годы службы на Крите, но по-прежнему напоминавший того самого человека, который пытался запугать сицилийцев и воспрепятствовать им давать показания против Гая Верреса. По одну сторону от Метелла сидел Гортензий, его давний союзник по судебным битвам, а по другую — Катул, все такой же тощий и угловатый. Исаврик — великий старец сената — присутствовал тоже. В тот июльский день ему, вероятно, было не меньше семидесяти, но он не выглядел на свои годы. И неудивительно: ему предстояло прожить до девяноста лет и похоронить всех присутствовавших в тот день в зале Аполлона. Я заметил в руках Исаврика запись тайных переговоров, которые утром передал Гортензию.

И наконец, братья Лукуллы. Младший, Марк, был хорошо мне знаком, поскольку я часто видел его на одной из передних скамеек сената, а вот Луция, знаменитого военачальника, я, как ни странно, не узнал вовсе. Этому тоже не приходилось удивляться, ведь из последних двадцати трех лет восемнадцать он провел в нескончаемых походах. Луцию было за пятьдесят. Увидев его, я сразу понял, чем была вызвана жгучая зависть Помпея по отношению к этому человеку и почему дело едва не дошло до драки, когда они встретились в Галатии во время передачи начальствования над восточными легионами. Луций Лукулл излучал такое величие и достоинство, что рядом с ним даже Катул казался самым заурядным человеком.

Молчание нарушил Гортензий. Выйдя вперед, он представил Цицерона Лукуллу. Цицерон протянул хозяину дома руку, и в течение нескольких томительных секунд мне казалось, что тот откажется пожать ее: военачальник мог счесть Цицерона сторонником своего врага Помпея. Однако затем Лукулл все же пожал протянутую руку — очень осторожно, как берут грязную тряпку в отхожем месте.

— Император! — проговорил Цицерон с вежливым поклоном, а затем кивнул Метеллу и так же почтительно повторил: — Император!

— А это кто такой? — требовательным тоном спросил Исаврик, мотнув головой в мою сторону.

— Мой письмоводитель, Тирон, — пояснил Цицерон. — Это он записал все, о чем говорилось в доме Красса.

— Не верю ни одному слову! — заявил Исаврик, тыкая свитком с записью в мою сторону. — Никто не может записывать слова с той же быстротой, с которой они произносятся! Это за пределами человеческих возможностей.

— Тирон изобрел собственную разновидность скорописи, — пояснил Цицерон. — Пусть он сам продемонстрирует вам записи, сделанные им прошлой ночью.

Я достал из кармана свои таблички и протянул их недоверчивым аристократам.

— Поразительно! — поразился Гортензий, внимательно изучая написанное. — И что же, каждый из значков соответствует определенному звуку?

— В основном они обозначают слова и самые распространенные обороты, — ответил я.

— Докажи, — воинственным тоном потребовал Катул. — Запиши все, что я сейчас скажу. — И, дав мне не более двух секунд на то, чтобы приготовить новую табличку и взять стилус, быстро заговорил: — Если то, что я прочитал здесь, правда, можно с уверенностью сказать, что преступный заговор поставил наше государство на грань гражданской войны. Если это ложь, перед нами самая отвратительная подделка в истории Рима. Я не верю, что столь подробная запись могла быть сделана рукой человека. Катилина — горячая голова, это всем известно, но он истинный римлянин благородного происхождения, а не какой-то хитрый и честолюбивый чужак. Поэтому его слово всегда будет значить для меня больше, чем слово выскочки! Что тебе от нас нужно, Цицерон? Не можешь же ты после всего, что произошло между нами, всерьез рассчитывать на мою поддержку во время консульских выборов? Так чего ты хочешь?

— Ничего, — с вежливой улыбкой ответил Цицерон. — У меня появились сведения, которые, по-моему, могут быть для вас любопытными. Я передал их Гортензию, вот и все. Это ведь вы меня сюда привезли, помните? Я не напрашивался к вам в гости, и, возможно, это мне следует спросить: «Чего хотите вы?» Угодно ли вам оказаться в тисках между Помпеем с его войском на востоке и Цезарем, Крассом и городской италийской чернью, чтобы из вас, капля по капле, выдавили остатки жизни? Или вы думаете, что вас защитят те, кого вы поддерживаете на консульских выборах, — дурак и сумасшедший, которые не могут навести порядок в собственном доме, не говоря уж о государстве? Что ж, очень хорошо, тогда, по крайней мере, моя совесть будет чиста. Я исполнил свой долг перед Римом, предупредив вас о том, что происходит, хотя вы никогда не входили в число моих друзей. Я также продемонстрировал свое мужество, когда сегодня в сенате вступил в открытое противоборство с этими преступниками. Ни один другой кандидат в консулы не делал ничего подобного в прошлом и не сделает в будущем. Я превратил их в своих врагов, но при этом показал вам их истинные лица. Но от тебя, Катул, и от всех вас мне не нужно ровным счетом ничего. А если вы пригласили меня лишь для того, чтобы оскорблять, желаю вам приятного вечера и удаляюсь.