Империй. Люструм. Диктатор

Опасаясь неприятностей, Квинт принял меры предосторожности, так что перед Цицероном шагали несколько наших добровольных помощников из числа самых крепких. Когда мы приблизились к площадкам для голосования, моя тревога возросла, ибо впереди, у шатра распорядителя выборов, я увидел Катилину и его сподвижников. Некоторые из этих скотов при нашем приближении стали скалить зубы и отпускать глумливые замечания, но сам Катилина, метнув быстрый взгляд в сторону Цицерона, продолжил беседовать с Гибридой. Я шепотом обратился к Фруги, выразив удивление относительно того, что Катилина даже не попытался устрашить противников, хотя это был его обычный прием. Фруги, отличавшийся острым умом, ответил:

— Сейчас он просто не видит в этом необходимости, поскольку считает, что победа у него в кармане.

Эти слова наполнили мою душу смятением.

Но затем произошло нечто весьма знаменательное. Цицерон и другие кандидаты на должности консулов и преторов, всего около двух дюжин человек, стояли на небольшой отведенной для них площадке, окруженной невысокой изгородью, которая отгораживала их от приверженцев. Председательствующий консул Марпий Фигул разговаривал с авгуром, проверяя, все ли готово для начала выборов, когда появился Гортензий в сопровождении примерно двадцати мужчин. Приблизившись к ограде, он окликнул Цицерона. Тот прервал беседу с одним из кандидатов (по-моему, это был Корнифиций) и подошел к нему. Уже само это удивило собравшихся — всем было известна взаимная неприязнь, которую старинные соперники питали по отношению друг к другу. Зрители загудели, а Катилина и Гибрида повернули головы так резко, что едва не свернули себе шеи. Несколько секунд Цицерон и Гортензий молча смотрели друг на друга, а затем одновременно кивнули и протянули друг другу руки. Не было сказано ни слова, но Гортензий полуобернулся к пришедшим с ним мужчинам и, не разжимая пальцев, поднял над головой руку, свою и Цицеронову. Раздались радостные крики, смешанные со свистом и улюлюканьем: всем было ясно, что означает это событие. Лично я не ожидал ничего подобного. Аристократы поддержали Цицерона!

Спутники Гортензия тут же разошлись в разные стороны и растворились в толпе — по всей видимости, для того, чтобы сообщить представителям знати в центуриях, кого они должны поддержать. Поглядев на Катилину, я увидел на его лице одно лишь удивление. Он, должно быть, еще не успел осознать важность произошедшего. Еще бы, все случилось за считаные секунды, и Гортензий уже уходил.

В следующее мгновение Фигул призвал кандидатов подняться вместе с ним на помост, чтобы голосование могло начаться.

Распознать дурака очень просто: он всегда заранее знает, кто победит на выборах. Но ведь выборы впору сравнить с живым существом: в них задействованы тысячи человеческих умов, глаз, глоток, мыслей, желаний. Это существо может вдруг повернуться и побежать в самом непредсказуемом направлении — хотя бы для того, чтобы лишний раз доказать никчемность любых пророчеств. Именно этот урок я усвоил в тот день на Марсовом поле, когда авгуры осмотрели внутренности жертвенных птиц и поглядели в небеса, желая выяснить, не грозят ли летающие птахи какими-либо бедами, когда к богам обратились с молитвами о благословении, а всем эпилептикам было предложено убраться восвояси. Дело в том, что в те дни, если во время выборов у кого-нибудь на площади случался приступ эпилепсии, итоги считались недействительными. На подступах к Риму выставили легион, чтобы предотвратить внезапное вражеское нападение. Был уже оглашен список кандидатов, прозвучали фанфары, на Яникульском холме взмыл красный флаг, и граждане Рима приступили к волеизъявлению.

Какой из ста девяноста трех центурий достанется честь голосовать первой, решалось с помощью жребия, и если ею оказывалась твоя, это считалось великим счастьем — первая центурия нередко определяла ход голосования. Рассчитывать на это могли только самые богатые центурии, и я помню, как в то утро наблюдал вереницы сытых и самоуверенных денежных воротил и торговцев, проходивших по мосткам и скрывавшихся в парусиновых загородках. Их голоса подсчитали довольно быстро, после чего Фигул вышел вперед и сообщил, что пока Цицерон идет первым, а Катилина — вторым. Толпа вновь зашумела, поскольку те дураки, которых я только что упомянул, в один голос предсказывали первое место Катилине, а второе — Гибриде. Гул толпы, когда стало понятно, что произошло, перешел сначала в радостное волнение, а затем в бурное торжество, распространившееся на все Марсово поле.

Цицерон, стоявший под навесом чуть ниже консульского помоста, позволил себе лишь слегка улыбнуться, а потом (ах, что он был за актер!) напустил на себя вид, исполненный достоинства и властности, как и приличествует римскому консулу. Катилина, вставший как можно дальше от Цицерона — так, чтобы их разделяли все остальные сенаторы, — выглядел так, будто неожиданно получил пощечину. Только лицо Гибриды ничего не выражало. То ли он был пьян, как обычно, то ли слишком глуп, чтобы уразуметь суть произошедшего. Что до Цезаря и Красса, то поначалу они маялись от безделья и беззаботно болтали, стоя рядом с тем местом, где из загородок выходили проголосовавшие избиратели, а когда были оглашены предварительные итоги, их лица так вытянулись, что я, не удержавшись, громко рассмеялся. Торопливо посовещавшись друг с другом, они разошлись в разные стороны, без сомнения намереваясь выяснить, почему миллионы сестерциев, потраченные на взятки, не принесли желанной centuria praerogativa.

Если Красс, как утверждал Ранункул, действительно купил голоса восьми тысяч избирателей, их должно было хватить для того, чтобы изменить ход голосования. Но именно это оказалось крайне трудным из-за огромного любопытства, с которым вся Италия наблюдала за выборами. Голосование продолжалось, и стало понятно, что король подкупа Красс на сей раз не достиг своей цели. Цицерон всегда пользовался безусловной поддержкой всадников, сторонников Помпея и плебса, а теперь, когда Гортензий, Катул, Метелл, Исаврик и Лукулл обеспечили ему голоса избирателей, подвластных аристократам, он выигрывал чуть ли не в каждой центурии, становясь если не первым, то хотя бы вторым. Поэтому вскоре остался только один вопрос: кто станет его сотоварищем. В течение некоторого времени казалось, что этим человеком будет Катилина, но затем проголосовали шесть центурий, состоящие исключительно из аристократов — sex suffragia, — и они буквально всадили в Катилину нож.

Поскольку Марсово поле находилось за городской чертой, ничто не могло помешать Луцию Лукуллу и Квинту Метеллу принять участие в выборах, и их появление — в пурпурных солдатских плащах и военном одеянии — вызвало невиданное оживление. Но еще большим потрясением для всех стало известие о том, что они проголосовали за Цицерона в качестве первого консула и за Гибриду — в качестве второго. Вслед за ними появились Исаврик, старший Курион, Эмилий Альба, Клавдий Пульхр, Юний Сервилий — муж Сервилии, сестры Катона, старый Метелл Пий. Верховный понтифик был так стар, что уже не мог ходить самостоятельно, и его принесли на носилках. За ним следовал его приемный сын Сципион Назика.

Снова и снова оглашали итоги голосования центурий: Цицерон — первый, за ним — Гибрида, Цицерон — первый, за ним…

Когда голосовать явились Гортензий и Катул, все заметили, что они не смотрят в глаза Катилине, а после того как было объявлено, что их центурии тоже проголосовали за Цицерона и Гибриду, Катилина, должно быть, понял, что надеяться ему уже не на что. К этому времени за Цицерона проголосовали восемьдесят семь центурий, за Гибриду — тридцать пять, а Катилина получил голоса тридцати четырех центурий. Образно говоря, на его кандидатуре был поставлен крест. При этом, надо отдать ему должное, он вел себя вполне достойно. Я ожидал, что Катилина впадет в ярость, возможно, даже набросится на Цицерона и попытается убить его голыми руками. Однако он просто стоял, глядя на проходивших мимо избирателей, и его надежды на консульство умирали вместе с садящимся солнцем. Катилина не изменился в лице даже после того, как Фигул огласил окончательные итоги.

Мы вопили от восторга до тех пор, пока у нас не заболели глотки, сам же Цицерон выглядел довольно бесстрастным для человека, который только что достиг главной цели своей жизни, и мне это показалось странным. Теперь он постоянно ходил с «консульским видом»: вздернутый вверх и выпяченный вперед подбородок, решительно сжатые губы, взгляд, устремленный в невидимую другим сияющую точку на горизонте.

Гибрида протянул руку Катилине, но тот не заметил ее и пошел с возвышения, точно впал в полную отрешенность. Он потерпел крушение и стал банкротом. А еще через год или два его вышвырнут и из сената.

Я поискал глазами Цезаря и Красса, но они, по всей видимости, ушли с поля уже давно — еще до того, как Цицерон получил голоса последних центурий, необходимые ему для победы. Удалились и остальные аристократы. Они разошлись по домам сразу же, как только поняли, что опасность прихода к власти Катилины успешно устранена. Так поступает человек, который в силу обстоятельств вынужден выполнить неприятную обязанность — например, убить свою любимую охотничью собаку, внезапно взбесившуюся, — и после этого желает лишь одного: уединиться и поскорее избавиться от досадных воспоминаний.

Вот так Марк Туллий Цицерон в свои сорок два года получил высший империй республики, став самым молодым консулом в истории Рима. Еще удивительнее то, что центурии единогласно проголосовали за безродного «выскочку», за которым не стояли ни деньги, ни легионы. Такого не случалось ни до, ни после Цицерона.

Вернувшись с Марсова поля в свой скромный дом, Цицерон поблагодарил приверженцев за поддержку, выслушал поздравления от рабов и приказал перенести обеденные лежанки на крышу дома — как в тот день, когда он впервые сообщил нам, что собирается идти в консулы. О боги, как давно это было!

Мне была оказана честь быть приглашенным на это семейное пиршество. Цицерон объяснил своим друзьям и домочадцам, что он ни за что не добился бы успеха, если бы ему не помогал я. Слушая эти слова, я ощущал дрожь и думал: а вдруг именно сейчас хозяин сообщит о том, что дарует мне свободу и обещанный надел? Но нет, его мысли были далеки от этого, а я счел время неподходящим для разговора.

Цицерон возлежал с Теренцией, Квинт — с Помпонией, а Туллия — рядом со своим женихом Фруги. Я же был рядом с Аттиком. Сейчас, будучи глубоким стариком, я уже не припомню, что мы ели и пили, но в моей памяти сохранились воспоминания о том, как мы обсуждали блистательную победу Цицерона, которой он был обязан римской знати.

— Скажи мне, Марк, — заговорил Аттик, чувства которого были раскрепощены обильными возлияниями, — как тебе удалось сделать их своими союзниками? Да, я знаю, что ты гений и владеешь искусством речи, как никто другой, но ведь эти люди ненавидят тебя! Для них ненавистны любой твой жест, слово, поступок. Что ты предложил им, помимо того, что остановишь Катилину?

— Ты совершенно прав, — отвечал Цицерон, — мне пришлось дать обещание, что я возглавлю оппозицию против Красса и Цезаря, а также против трибунов, когда они выставят на голосование свой земельный закон.