Империй. Люструм. Диктатор

Цицерон повернулся и направился к двери, а я, как обычно, последовал за ним, думая, что время для него, наверное, остановилось. Мы уже почти достигли утопавшего в густой тени дверного прохода, через который нам, без сомнений, предстояло выйти в пустыню общественного забвения, как вдруг за нашими спинами прогремел голос (это был сам Лукулл):

— Прочитай!

Мы с Цицероном разом остановились и повернулись.

— Прочитай то, что говорил сейчас Катул! — снова потребовал Лукулл.

Цицерон кивнул мне, я снова извлек на свет свои таблички и стал читать, с легкостью переводя свои затейливые значки в человеческую речь:

— Если то, что я прочитал здесь, правда, можно с уверенностью сказать, что преступный заговор поставил наше государство на грань гражданской войны. Если это ложь, перед нами самая отвратительная подделка в истории Рима. Я не верю, что столь подробная запись могла быть сделана рукой человека…

— Он мог все это запомнить, — стал протестовать Катул. — Дешевые трюки, подобные тем, которые показывают бродячие фокусники на городских площадях.

— А последнюю часть? — проговорил Лукулл. — Прочитай последнее, что сказал твой хозяин.

Я пробежал пальцем по тексту и, найдя нужное место, прочитал последние слова Цицерона:

— …Хотя вы никогда не входили в число моих друзей. Я также продемонстрировал свое мужество, когда сегодня в сенате вступил в открытое противоборство с этими преступниками. Ни один другой кандидат в консулы не делал ничего подобного в прошлом и не сделает в будущем. Я превратил их в своих врагов, но при этом показал вам их истинные лица. Но от тебя, Катул, и от всех вас мне не нужно ровным счетом ничего. А если вы пригласили меня лишь для того, чтобы оскорблять, желаю вам приятного вечера и удаляюсь.

Исаврик присвистнул, а Гортензий кивнул и сказал что-то вроде: «Я же вам говорил!» На это Метелл ответил:

— Должен сказать, что это кажется мне довольно убедительным.

Катул молча смотрел на меня.

— Вернись, Цицерон, — поманил моего хозяина Лукулл, — я тоже удовлетворен. Записи подлинные. Давай пока не станем выяснять, кто кому больше нужен, и будем исходить из того, что сейчас мы нужны друг другу в равной степени.

— А я все равно не убежден, — пробурчал Катул.

— Тогда позволь мне убедить тебя всего одним словом: ЦЕЗАРЬ! Цезарь, за которым стоят золото Красса, два консула и десять трибунов.

— Полагаешь, мы действительно должны разговаривать с этими людьми? — вздохнул Катул. — Ну ладно, с Цицероном — допустим, но ты, — фыркнул он в мою сторону, — нам точно не нужен. Я не желаю, чтобы это существо с его фокусами приближалось ко мне даже на милю, не хочу, чтобы оно слушало наши разговоры и записывало их с помощью своих адских каракулей. Ни одно слово, прозвучавшее здесь, не должно покинуть эти стены.

После недолгих колебаний Цицерон неохотно согласился и, бросив на меня извиняющийся взгляд, сказал:

— Хорошо. Тирон, подожди снаружи.

У меня не было оснований обижаться. В конце концов, я был всего лишь рабом — чем-то вроде третьей ноги своего хозяина, «существом», как назвал меня Катул. И все же я не мог не чувствовать обиду. Зажав дощечки под мышкой, я прошел через длинную анфиладу залов, каждый из которых был посвящен тому или иному божеству — Венере, Меркурию, Марсу, Юпитеру. Взад-вперед бесшумно сновали рабы с тлеющими фитилями, с помощью которых они зажигали лампы и свечи в канделябрах. Я вышел в теплый сумрак сада, наполненный стрекотом невидимых цикад, и по причинам, непонятным для меня даже теперь, заплакал. Возможно, я очень устал, и все тут.

Когда я проснулся, почти рассвело. Все мое тело затекло, а туника была влажной от росы. Поначалу я не мог уразуметь, где я нахожусь и как сюда попал, но потом понял, что лежу на каменной скамье у дома, а разбудил меня не кто иной, как Цицерон. Его лицо, склонившееся надо мной, было мрачным.

— Мы закончили, — сказал он. — Давай поскорее вернемся в город.

Посмотрев в ту сторону, где стояла привезшая нас повозка, он поднес палец к губам — мол, при управляющем Гортензия лучше ничего не говорить. Мы молча забрались в повозку, и, когда она уже выезжала из ворот, я обернулся, чтобы бросить последний взгляд на величественную виллу. На террасах все еще горели факелы, но теперь их свет казался уже не таким ярким, как в ночное время. Никого из аристократов не было видно.

Помня, что всего через два часа он должен выйти из дома и отправиться на Марсово поле, где состоятся выборы, Цицерон поторапливал возницу, требуя ехать побыстрее, и тот нахлестывал лошадей, пока спины бедных животных не стали мокрыми от пота. Нам повезло, что дороги были почти пустыми, — мы добрались до Фонтинальских ворот как раз ко времени их открытия. Колеса застучали по мощеной дороге, что вела на Эсквилинский холм. Возле храма Теллус Цицерон велел вознице остановиться, и оставшийся путь мы проделали пешком. Поначалу я удивился, но затем сообразил: Цицерон не хотел, чтобы его приверженцы, которые уже начали собираться у сенаторского дома, увидели его в повозке Гортензия. Погруженный в глубокие раздумья, он шел впереди меня, привычно сцепив руки за спиной, и я заметил, что его тога, еще недавно белоснежная, помялась и испачкалась.

Мы вошли в дом через задний ход, которым обычно пользовались слуги, и сразу же наткнулись на мерзкого Филотима, управляющего Теренции, который, судя по всему, возвращался с ночного свидания с какой-нибудь молоденькой рабыней. Цицерон был настолько озабочен тем, что произошло и еще должно было произойти, что даже не заметил толстяка. Его глаза покраснели от усталости, а волосы стали серыми от дорожной пыли. Велев мне открыть парадную дверь и впустить людей, он поднялся на второй этаж.

Одним из первых порог перешагнул Квинт, который, разумеется, немедленно потребовал отчета о ночных событиях. Он вместе с остальными терпеливо ждал нас в библиотеке Аттика почти до полуночи и теперь был в равной степени полон злости и желания узнать новости. Я оказался в неловком положении и твердил, чтобы он обращался с вопросами прямо к брату. Честно говоря, эта картина — Цицерон, мирно разговаривающий со своими злейшими врагами, — уже казалась мне чем-то вымышленным. Я был готов поверить, что все это мне приснилось. Квинта мои ответы не удовлетворили, но нескончаемый поток людей, входивших с улицы, спас меня от дальнейших расспросов. Сославшись на необходимость проверить, все ли готово в таблинуме, я сбежал от Квинта, укрылся в своей каморке и ополоснул лицо и шею тепловатой водой из рукомойника.

Когда я увидел Цицерона час спустя, я снова поразился его невероятной способности восстанавливать свои силы — черте, присущей всем выдающимся государственным мужам. Увидев его спускающимся по лестнице — в новой чистой тоге, с умытым и выбритым лицом, причесанными и напомаженными волосами, — никто не предположил бы, что этот человек не спал две ночи. Маленький дом к этому времени уже был битком набит его сторонниками. На плече Цицерон держал маленького Марка, которому недавно исполнился год, и, когда они появились перед публикой, раздался такой громкий приветственный рев, что от крыши, наверное, отвалилось несколько кусков черепицы. Неудивительно, что малыш испуганно плакал. Увидев в этом недобрый знак, Цицерон поспешно опустил его на пол и передал Теренции, стоявшей рядом с ним на лестнице. Он улыбнулся ей, сказал что-то ласковое, и тут я впервые понял, насколько близки они были друг другу все эти годы. То, что поначалу было обычным браком по расчету, со временем переросло в искреннюю дружбу и привязанность.

В дом набилось так много народу, что Цицерон с трудом протиснулся в атриум, где его поджидали Квинт, Фруги и Аттик в окружении немалого числа сенаторов. Среди сенаторов, пришедших, чтобы выказать поддержку Цицерону, были его старый друг Сервилий Сульпиций, известный ученый-законник Галл, отказавшийся от притязаний на консульство, старший Фруги, с которым предстояло породниться Цицерону, Марцеллин, неизменно бравший сторону Цицерона со времен дела Верреса, а также все сенаторы, интересы которых он представлял в суде: Корнелий, Фунданий и Фонтей, бывший наместник в Галлии, которого пытались привлечь к ответственности за мздоимство.

Пробираясь следом за Цицероном сквозь это людское скопище, я всматривался в знакомые лица, и передо мной словно оживали минувшие десять лет, так много собралось тех, за кого Цицерон в течение этого времени сражался в судах. Пришел даже Попиллий Ленат, чьего племянника Цицерон спас от обвинения в отцеубийстве в тот день, когда в нашу дверь постучал Стений из Ферм. Все это походило скорее на семейный праздник, чем на собрание в преддверии выборов, и Цицерону было некогда вздохнуть. Он не обошел вниманием ни одной протянутой руки, ни одного гостя, с которым не перебросился хотя бы парой слов. Каждый ощутил на себе его внимание, у каждого возникло ощущение того, что он — самый желанный гость.

Незадолго до выхода из дома Квинт, все еще продолжавший злиться, оттащил брата в сторону и потребовал отчета о том, где он пропадал и что делал всю ночь. Цицерон, поглядев на окружавших их людей, тихо ответил, что расскажет обо всем позже, но это еще больше распалило Квинта.

— Ты за кого меня принимаешь? — возмущался он. — За свою служанку? Рассказывай сейчас же!

Сдавшись, Цицерон вкратце поведал брату о нашей поездке в дворец Лукулла и о том, что там присутствовали также Метелл, Катул, Гортензий и Исаврик.

— Вся патрицианская шайка! — возбужденно выдохнул Квинт, сразу же перестав сердиться. — О боги, кто бы мог такое представить! И что же, они поддержат нас?

— Мы говорили час за часом, но они не стали давать никаких обещаний, пока не посоветуются с представителями других знатных семей, — ответил Цицерон, беспокойно оглядываясь и желая убедиться, что никто из посторонних не подслушивает. — Гортензий, как мне показалось, согласен, Катул упрямится, другие же сделают то, что сочтут наиболее выгодным для себя. А нам остается только одно — ждать.

Аттик, который слышал все это, спросил:

— Но они поверили в достоверность доказательств, которые ты им предъявил?

— Думаю, да. Благодаря Тирону. Но все это мы можем обсудить позже. Сделайте мужественные лица, друзья, — проговорил Цицерон, поочередно пожимая руки каждому из нас. — Нас ждут выборы, и мы должны их выиграть!

Редко кому из кандидатов удается устроить такое пышное зрелище, в которое Цицерон превратил свое торжественное шествие к Марсову полю, и это произошло во многом благодаря Квинту. Мы двигались колонной из трех или четырех сотен человек: музыкантов, юношей, несших зеленые ветви, перевязанные лентами, девушек, что разбрасывали лепестки роз, актеров, сенаторов, всадников, торговцев, владельцев конюшен, завсегдатаев судебных разбирательств, представителей различных товариществ, членов римских общин из Сицилии и Ближней Галлии, государственных служащих. Перед нами катилась волна избирателей. Музыка, свист, приветственные крики — мы, должно быть, производили невероятный шум.

Мне часто приходилось слышать, что любые выборы, проходящие в тот или иной день, рассматриваются избирателями и кандидатами как самые важные в их жизни. Осмелюсь утверждать, что в тот день это ощущение полностью соответствовало действительности. Возбуждение увеличивалось еще и оттого, что никто не знал, чем они закончатся, учитывая невиданную напористость взяткодателей, большое число кандидатов и тот обстоятельство, что их отчасти сплотила атака Цицерона на Гибриду и Катилину в сенате.