Огонь под пеплом
- Автор: Екатерина Глаголева
- Жанр: Историческая проза / Роман
- Дата выхода: 2022
Читать книгу "Огонь под пеплом"
13
Затрудняясь объяснить свою мысль по-русски, Георг переходил на немецкий, но затем вновь возвращался на язык своего приемного отечества. Александр слушал его с мягкой улыбкой, удобно устроившись в кресле. Тверским дворцом он остался доволен, планы благоустройства города и чертежи новых построек, представленные Карлом Росси и Осипом Бове, тоже вызвали его похвалу, в особенности проекты манежа и кавалерского корпуса: Тверь имела все возможности к тому, чтобы стать третьей столицей империи. Теперь же принц подробно разъяснял царственному шурину задуманную им реформу уездных и земских судов, чтобы покончить со взяточничеством, волокитой и безответственностью, разгрести эти авгиевы конюшни, где скапливались горы нерешенных дел. Александру стало скучно, он подавил зевок. Екатерина заглянула к ним в кабинет: ужин уж подали, где же вы?
— Что ж, меры справедливые, — одобрил Александр, встал и предложил руку сестре, чтобы идти в столовую.
К ужину были приглашены гости из числа тверской аристократии, которые затем должны были остаться на бал: Гагарины, Мышецкие, Загряжские, Батюшковы… Начавшись со дня именин великой княгини, праздники длились уже целую неделю, Екатерина Павловна прекрасно играла роль радушной хозяйки.
— Ах, вы так хорошо говорите по-русски! — воскликнула одна из дам, желая сделать ей комплимент.
— Я русская и говорю по-русски — в чём же диво? — отвечала ее высочество.
Александр любезничал с дамами; Георг старался перевести разговор на серьезные темы. Он находил чрезмерно строгими наказания для крестьян. К чему, например, ссылать их в Сибирь за порубку леса, когда можно ограничиться простым штрафом? Это против пользы самих помещиков, которых лишают работников. Не правда ли, господа? Вглядевшись в кроткое лицо императора, господа согласились, что это, действительно… Принц ободрился и начал порицать телесные наказания: они слишком суровы! За малейший проступок — пятьдесят, а то и сто плетей, а уж розгами наказывают и вовсе нещадно: по десять-пятнадцать тысяч ударов! Немыслимо!
— Помилуйте, ваше высочество! Разве можно не наказывать мужиков? Этого никак нельзя-с! — возразил ему краснолицый генерал с двумя орденами на шее. — Этак они, шельмы, совсем от рук отобьются.
Генерала поддержали: наказывать необходимо. Конечно, не до смерти, не тираническим образом: это и противу законов, и для самих опасно, однако сечь надо — умеренно, но чтобы знали: спуску им не дадут. Ведь ежели не сечь, и мужики, и бабы станут предаваться дурным наклонностям: лени, пристрастию к вину, повадятся дерзить и воровать.
— Вот мой Андрей, к примеру, — продолжал генерал, воодушевившись. — Поехал я осенью на охоту, велел ему моего Варяга вести в поводу, чтоб был рядом. Смотрю — ахти, батюшки! Хвост-то Варягов совсем рядом с колесом коляски, даже задел пару раз! Ну уж я леса-то для шельмеца не пожалел! Так он, Андрей-то, мне заявляет: вам, барин, бессловесная скотина дороже людей! Еще разговаривать начал! Мне, между прочим, Варяг в пять тысяч обошелся! За такие деньги я дюжину таких Андреев…
Все согласились, что так и до бунта недалеко. Старая княгиня Енгалычева пояснила принцу, что мужики — как дети: коли не держать их в строгости, добра не жди. Вспомнив, как их самих пороли в детстве — дома или в кадетском корпусе, гости оживились и принялись рассказывать забавные истории. Георг переводил взгляд с одного на другого, дивясь этим рассказам, а еще более веселью, ими вызываемому; Екатерина взглядывала на него с материнской снисходительностью.
После ужина все проследовали в бальную залу: Александр с Екатериной впереди, Георг с княгиней Енгалычевой следом за ними.
— Спасибо тебе за Жоржа, я так счастлива с ним! — украдкой шепнула брату великая княгиня.
Бал открылся торжественным полонезом; государь выступал впереди об руку с сестрой. Танцующих было много: когда еще доведется увидеть самого императора, даже вальсировать с ним — или рядом с ним! В промежутке между танцами к Александру подошли два посланца Первопрестольной: высокий и худой граф Остерман и благообразный князь Федор Голицын. Важный Остерман, которому было уже за восемьдесят, облачился в синий бархатный французский кафтан поверх белого пикейного камзола, нацепив все свои ленты и ордена, напудрил парик, нарумянился, выступал в башмаках на красных каблуках и опирался на длинную трость — в точности, как при дворе великой Екатерины; князь Федор Николаевич, клонившийся к шестидесяти, тоже был одет старомодно, но более скромно, имея своим украшением только Мальтийский и Аннинский кресты, пожалованные покойным императором Павлом. Оба явились просить его императорское величество почтить своим посещением древнюю столицу, в которой он не был уже восемь лет, раз уж он находится в столь близком от нее расстоянии. Екатерина присоединила свой голос к их просьбе; Александр ответил, что отчего же нет, пожалуй, но только если она составит ему компанию. А про себя подумал: «Вот отличный предлог промедлить с возвращением в Петербург, где Коленкур вновь будет испрашивать аудиенции для получения ответа на сватовство Наполеона, а матушка — устраивать истерики».
Лубяновского вызвали во дворец.
— Не взял я с собой никого из статс-секретарей, хотел поближе с тобой познакомиться, — сказал государь, вперив в него свои голубые очи. — Я намерен прибыть в Москву к Николину дню с великой княгиней и принцем. Напиши об этом рескрипты к графу Гудовичу и господину Валуеву; если успеешь, то сегодня же и отправь. Ты поедешь со мной, я говорил об этом с принцем.
Александр вернулся к танцам, а Лубяновский прошел в свою контору. Николин день уже завтра! Надо послать кого-нибудь домой предупредить жену. К ним гости званы на обед, но что поделать — воля государя. Пусть жена распорядится, чтобы ему собрали в дорогу самое необходимое. И денег нужно захватить с собой — мало ли, сколько придется пробыть в Белокаменной. Быстро набросав записку супруге, Федор Петрович сел писать к московскому главнокомандующему и президенту Дворцовой конторы. В полчаса оба рескрипта были готовы, император снова отлучился в кабинет и подписал; курьер умчался в декабрьскую ночь. Следом за ним, прямо с бала, выехал и государев поезд; под утро остановились отдыхать на даче князя Барятинского, чтобы Слободской дворец успели подготовить к прибытию высоких гостей.
В последний раз Александр был в Слободском, когда приезжал на свое коронование. Здесь всё напоминало ему об отце, получившем эту огромную хоромину в подарок от графа Безбородко, хотя внутренняя отделка сохранилась еще со времен Екатерины: резные венские стулья с позолотой, бронза, купленная за бесценок у французских эмигрантов, китайские вазы, драгоценная посуда и богатые обои, выписанные из-за границы или сделанные в России… Рассказывали, что слуги Безбородки за одну ночь выкорчевали все деревья во внутреннем саду и засыпали ямы, потому что Павел заметил мимоходом, какой отличный плац для учений вышел бы на этом месте. Когда император взялся переделать загородную усадьбу в свою резиденцию, здесь круглосуточно работали больше полутора тысяч человек: строили деревянные галереи, соединявшие главное здание со служебными, возводили домовую церковь, надстраивали третий этаж… При Александре все работы прекратились — зачем тратить деньги на дворец, который годами пустует.
Для Екатерины Павловны подали парадную придворную карету, ее брат и муж гарцевали верхом. Москва встречала их колокольным звоном, пушечной пальбой и своим неповторимым запахом — смесью свежести снега с паром от конского навоза, аромата калачей с кислой вонью помоев, выплескиваемых на тротуары из полпивных. Этот запах ощущался и на Тверской, и на Арбате, и даже на Кузнецком мосту с его модными лавками, поэтому в Кремль ехали не по Ильинке, где к сложному букету добавлялись оттенки квашеной капусты и отхожих ям, а по древней Варварке. В дверях Успенского собора стоял митрополит Платон, свершавший в свое время коронование императора Александра и императрицы Елизаветы, — высокий дородный старик с прозрачной белой бородой и серебристыми вьющимися волосами, спускавшимися на плечи из-под митры.
Вновь прибывших захватило вихрем московских праздников: балы у генерал-губернатора, у Долгоруковых, Шереметевых, Куракиных, у графа Ростопчина… К Ростопчину Александр бы не поехал, кабы не заступничество Катиш. Бывший любимец их отца был отправлен в отставку со всех должностей и выслан в Москву за три недели до гибели императора Павла, который и хотел его вернуть, да не успел. С тех пор Федор Васильевич засел в своем Воронове этаким Вольтером, поругивая новое правительство и вельмож-либералов в сочиняемых им памфлетах. Аустерлиц он назвал Божьей карой за убийство Павла Петровича, нового государя считал идеалистом и мечтателем, который заботится о некоем «общем благе», в то время как Россия большими шагами движется к гибели своей: у советников императора нет ни русского взгляда, ни русской мысли, ни русского сердца; молодежь стала хуже французской — многих Робеспьер с Дантоном охотно взяли бы себе в приёмыши; сонмище ухищренных злодеев (то есть французов, притулившихся в России, и масонов отечественной выделки) губят умы и души русских подданных; в народе брожение — готов в любой момент взбунтоваться. Давно пора вынуть из Кунсткамеры дубину Петра Великого да выбить дурь из дураков и дур!.. На записку Ростопчина о слухах и положении в провинции Александр ответил рескриптом, в котором выразил удивление подобному образу мыслей, расходящемуся с его собственным. Мер, употребленных в свое время его бабкой против Радищева, он принимать не собирался: граф даже не пытался распространять свои сочинения, собственноручно сжигая их после прочтения кружку своих знакомых. Вот только знакомых Федор Васильевич имел довольно много, в том числе и в высшем свете. В те четыре года, что Ростопчин исполнял обязанности кабинет-министра по иностранным делам, его ставили наравне с англичанином Питтом, считая вершителем судеб Европы. Именно он настоял на временном союзе с Францией для обуздания самовластья Англии и удержания в узде завистниц России — Австрии и Пруссии, считая при этом, что России не должно иметь с прочими державами иных связей, кроме торговых, поскольку все они ей враждебны — если не явно, то скрытно, а потому соседей своих надлежит в страхе держать. Границу между Россией и Пруссией Ростопчин хотел провести по Висле, а не по Неману, Грецию с островами объявить республикой, чтобы со временем она сама перешла под скипетр российский, Османскую империю, сего «безнадежного больного», — разделить между четырьмя главными европейскими державами, позволив русскому государю объединить престолы Петра и Константина. Сторонников этих взглядов было немало и теперь. Москва, почитавшая себя истинно русской, противопоставляла себя Петербургу, населенному «русскими по необходимости», «вольноопределяющимися в иностранцы». Это всё были ростопчин-ские словечки, ушедшие гулять в народ, а уж его «Мысли вслух на Красном крыльце», которые граф всё-таки напечатал, мало кто не знал наизусть. «Уж ли Бог Русь на то создал, чтоб она кормила, поила и богатила всю дрянь заморскую, а ей, кормилице, и спасибо никто не скажет?» В Петербурге на подобные сентенции только пожимали плечами, в губерниях же их охотно повторяли. Длинными темными вечерами в помещичьих усадьбах читали гостям мысли Силы Андреевича Богатырева, костерившего на все корки французов и Бонапарта («Мужичишка в рекруты не годится: ни кожи, ни рожи, ни виденья; раз ударить, так след простынет и дух вон, а он-таки лезет на русских»). Такие тирады встречали дружным смехом и возгласами одобрения, хотя ни самого Бонапарта, ни порой даже и французов читатели в глаза не видали, зато замечания о Российской империи, призванной стать первейшей державою мира, произносили с умилением: в России государь милосердный, дворянство великодушное, купечество богатое, народ трудолюбивый, а уж от воинства русского победоносного враг бежит как голодный волк, только озирается и зубами пощелкивает. Истинная правда!