Огонь под пеплом

27

С хоров часовни Святой Троицы струилась ангельская музыка скрипок и женских голосов. Орган не мог их поддержать: когда революционный народ разграбил ризницу, отправив подсвечники и дароносицы на переплавку, он зачем-то еще и выломал все трубы из органа. Королевскую часовню приспособили под склад, но к приезду в Фонтенбло Пия VII ее кое-как восстановили, вернув статуи Карла Великого (с лицом Генриха IV) и Людовика Святого (в образе Людовика XIII) в ниши меж мраморных колонн по обе стороны от алтаря. За шесть последующих лет часовня понемногу обрела былое великолепие, так что церемонии четвертого ноября 1810 года прошли с необходимой торжественностью и блеском: кардинал Феск совершил таинство крещения над двадцатью четырьмя детьми князей и сановников Империи. Восприемниками стали император с императрицей; среди детей был сын Бертье, получивший имя Наполеон Александр Луи Жозеф, и младший сын Гортензии — Шарль Луи Наполеон. Первому не исполнилось и двух месяцев, зато второму было уже два с половиной года, мать и дядя-крестный прежде называли его между собой "месье Да-Да": именно так малыш отвечал на все вопросы. Выйдя из часовни, Наполеон довольно потер руки и, не утерпев, сказал с лукавой улыбкой: "В скором времени, господа, я надеюсь, мы будем крестить еще одного ребенка". Мария-Луиза стыдливо потупила глаза, а все присутствующие наперебой принялись выражать свою радость.

На обратном пути во дворец Гортензия поравнялась с Бонапартом, чтобы просить об аудиенции на следующее утро.

— Взгляните на ее живот, — шепнул ей Наполеон, указав глазами на жену. — Если это девочка, она станет женушкой для вашего сына Наполеона, потому что она не должна покидать ни семью, ни Францию.

Вот как. Он уже всё за всех решил.

Приехав из Савойи, Гортензия пыталась заговорить с Бонапартом о просьбе матери вернуться в Мальмезон, но он всячески избегал этой темы. Она догадывалась, что он был бы рад, если бы Жозефина уехала в Италию к Эжену, избавив его от хлопот. Один раз Наполеон проговорился.

— Я должен думать о счастье моей жены, — сказал он Гортензии, когда они остались наедине в его кабинете. — Всё устроилось не так, как я надеялся. Ей неприятно, что ее сравнивают с вашей матерью, я это точно знаю. Недавно хотел показать ей Мальмезон — она расплакалась, пришлось поехать другой дорогой.

Наполеон вздохнул.

— Я никогда не забуду о жертве, принесенной Жозефиной. Если она захочет поселиться в Риме, я назначу ее правительницей. В Брюсселе она тоже сможет иметь великолепный двор и даже принести пользу этой стране.

Гортензия стала его уверять, что ее мать не ищет славы и желает только умереть в своем отечестве, среди друзей. С большим трудом ей удалось вырвать у него разрешение для Жозефины вернуться в Мальмезон, и вот теперь она собиралась известить Бонапарта, что мама скоро приедет.

Лицо Наполеона осталось бесстрастно: он прекрасно владел собой. К тому же его ныне больше занимала новая жена, а не старая.

— Приходите к ней утром, — просил он Гортензию, — порисуйте с нею. Помузицируйте. Ей будет приятно. Она не осмелится просить вас об этом сама.

Интересно, как он это себе представляет? Существует этикет, Гортензия не может прийти к императрице просто так, без приглашения. Набиваться ей в подруги? Чтобы сестры Бонапарта возненавидели ее еще больше? Нет уж, увольте. Во время семейных вечеров в гостиной Мария-Луиза, казалось, действительно отличала Гортензию и говорила с ней… довольно тепло, но все уже знали, что если в ее сердце и было место для искренней дружбы, то оно уже занято герцогиней де Монтебелло. Они почти не расставались; комнаты в покоях императрицы расположены так, что она могла сразу пройти к своей статс-даме, минуя залу, где скучали дежурные фрейлины, и это вызывало пересуды и кривотолки.

Сестрам Бонапарта вдова маршала Ланна казалась спесивой недотрогой — верно, потому, что не заискивала перед ними и не добивалась их расположения. Но именно эта черта ее характера и привлекла к ней юную императрицу. Марию-Луизу с детства окружали льстецы и подхалимы, стремившиеся изучить ее вкусы, предупредить ее желания. Она привыкла, что люди почитают за счастье находиться рядом с ней и угождать ей, и вдруг оказалось, что ее статс-дама тяготится своим положением, а не дорожит им! Герцогиня де Монтебелло мечтала воспитывать своих детей, жить на свободе в собственном доме и не скрывала, что скучает при дворе. Более того, она никогда не называла Марию-Луизу красавицей! Естественно, императрице захотелось удержать редкую птицу при себе. Так кокетки обращают внимание лишь на тех кавалеров, которые к ним равнодушны. Но это желание взять верх преобразилось в нежное чувство; Мария-Луиза уже не могла обойтись без своей статс-дамы. Когда герцогиня уходила ненадолго, императрица писала ей записочки. Она знала всё о ее друзьях и ее детях, хотя ни разу их не видела. Между прочим, император терпел присутствие герцогини только ради жены, прекрасно зная, что вдова Ланна его не любит. Еще за полгода до смерти, измученный осадой Сарагосы, маршал писал домой из Испании, что устал, изнемог и намерен подать в отставку. Если бы Бонапарт отпустил его тогда, Жан был бы сейчас жив, его дети не остались бы сиротами! Но нет — он погиб под Веной… И с этой роковой минуты время для его вдовы остановилось. Когда императрице представляли незнакомых дам, Мария-Луиза довольно часто справлялась об их мужьях, не зная, что те недавно сложили головы в бою. Конечно, молодая иностранка и не могла этого знать, подсказать ей нужные слова было обязанностью статс-дамы, но, потеряв своего Ланна, Луиза де Геэнёк больше не интересовалась тем, что происходит в свете…

Да и сама императрица, можно сказать, жила затворницей, покидая свои покои только для присутствия на праздниках, которые устраивал для нее Наполеон. В остальное время она вышивала, рисовала, играла на арфе, клавесине и пианино, а Фердинандо Паэр давал ей уроки пения. Всем этим, кроме вышивания, увлекалась и Гортензия, которая с недавних пор сама сочиняла романсы в стиле трубадуров и пела, аккомпанируя себе на арфе или гитаре. Главным ценителем ее творчества был Эжен, которому она посылала ноты, украсив их собственными рисунками, однако "Красавец Дюнуа" на слова Александра де Лаборда имел настолько неожиданный успех, что выбрался за стены дворца: этот романс играли шарманщики на улицах!

В поход пускаясь дальний.
Красавец Дюнуа
Молился утром ранним
В часовне Сент-Круа.
"Небесная царица!
Мне лавры приготовь!
Мне в Сирии манится
И слава, и любовь!"

"Месье Да-Да" всякий раз замирал, слыша эту мелодию, а потом радостно хлопал в ладоши… Но вряд ли у Гортензии сложится дуэт с Марией-Луизой.

Нельзя сказать, что у них совершенно разные вкусы. Императрица с увлечением прочла "Аталу" Шатобриана и взялась на "Рене". Обе эти книги имелись в библиотеке Гортензии, а вот Бонапарта "Любовь двух дикарей в пустыне" оставила равнодушным. Правда, он вычеркнул автора из списка эмигрантов, но лишь по просьбе Элизы; заинтересовался же он Шатобрианом, когда тот напечатал "Гений христианства". Второе издание этой книги посвящено Первому консулу Бонапарту. Люсьен познакомил их на празднике в своем особняке; Наполеон назначил Шатобриана секретарем посольства в Риме, но там он наломал дров, и кардинал Феск через полгода отослал его обратно. Шатобриан же разочаровался в Бонапарте после похищения и расстрела герцога Энгьенского и уподобил его Нерону… С тех пор Париж был для него закрыт. Наполеон предпочел бы, чтобы его жена читала нравоучительные романы госпожи де Жанлис, пользовавшейся его щедрым покровительством. И он следил за тем, чтобы ей не давали книг госпожи де Сталь, которую он терпеть не мог.

Эта неприязнь была взаимной и возникла больше десяти лет назад, когда Бонапарт, тогда еще просто генерал, с победой вернувшийся из Италии, ответил создательнице "Дельфины" на вопрос о том, кого он считает первой из женщин: "Ту, которая рожает больше всего детей, мадам". Став Первым консулом и желая привлечь на свою сторону как можно больше влиятельных людей, Бонапарт отправил к госпоже де Сталь брата Жозефа, чтобы узнать, чего она хочет. "Дело не в том, чего я хочу, а в том, что я думаю, — резко ответила она. — Ваш брат глубоко презирает все интеллектуальные богатства человеческой природы: добродетель, достоинство возраста, религию, вдохновение; он хотел бы обречь человека на силу и хитрость, а всё остальное назвать глупостью или безумием". Наполеон выслал ее из Парижа. Весь тираж ее книги "О Германии", вышедшей в этом году, он приказал бросить в огонь, запретив своим подданным навещать писательницу в Коппе. Не заподозрил ли он в чём-то Жозефину, решившую купить себе замок неподалеку?

Жозефину не успели позабыть ни при дворе, ни в свете; Марию-Луизу постоянно сравнивали с ее предшественницей. В глазах Наполеона новая жена, похоже, выигрывала от сравнения, а вот его сестры и мать, как обычно, брюзжали: теперь они, презиравшие "старуху", вспоминали о том, что Жозефина всегда была с ними любезна и предусмотрительна, никогда не пряталась от них, принимала по-дружески, через нее можно было передать любую просьбу, если страшно заговорить с императором самой. А эта? Только церемонные визиты, никакой близости, теплоты… И всё же ненависть оказалась настолько живуча, что возвращение Гортензии ко двору было воспринято с ревнивой тревогой: неужели Богарне снова входят в силу? Ведь это в них корень всех бед! Не зная, чем досадить Гортензии, Полина Боргезе однажды вечером при всех упрекнула ее в опале своего брата: это она виновата в том, что Луи лишился голландской короны, это она обрекла мужа на скитания, а своих детей — на прозябание! Из глаз у Гортензии брызнули слезы; Полина сама не ожидала, что ее слова кто-то воспримет всерьез, и осталась довольна произведенным эффектом… А Мария-Луиза ничего не поняла.