Огонь под пеплом

18

События приняли нежданный оборот: уезжая в январе из Петербурга в Париж, Чернышев вовсе не думал, что вскоре попадет на свадьбу. Наполеон принял его ласково, ничем не дав понять, что уже отказался от планов женитьбы на Анне Павловне и посватался к другой. Однако новый поворот не отменял миссии Чернышева: состоять постоянно при Бонапарте, наблюдать, примечать, докладывать. Государь не рассердился на императора французов, хотя тот мог бы действовать и поделикатнее, и прислал к нему князя Алексея Куракина (родного брата посланника в Париже) с поздравлениями и пожеланиями счастья. А в Вену отправился граф Алопеус, бывший посланник в Стокгольме: официально — чтобы поздравить императора Франца, так удачно выдавшего замуж свою дочь, а на самом деле — чтобы поддержать усилия графа Шувалова, пока еще не увенчавшиеся успехом. Рано или поздно, но тройственный союз возродится: прусские дипломаты в Вене тоже не дремлют, а Меттерних поддерживает через них связи с Англией…

Чернышев был в Компьене, когда новой императрице представляли придворных и сановников. Конечно, она далеко не красавица, особенно на фоне французского двора, состоящего из молодых офицеров и их хорошеньких жен, но, в общем, довольно мила… Похоже, что это застывшее выражение лица — маска, скрывающая робость. Она же принцесса, ее учили, как надо себя держать в многолюдных собраниях, которые, возможно, внушают ей страх. Но Саша не мог не слышать пересудов, в которых разочарование смешивалось со злословием; многие вслух жалели о Жозефине.

Парижский люд готовили к встрече новой повелительницы песенками и куплетами. В воскресенье, первого апреля, все театры давали бесплатные представления, но угощать зрителей собирались пьесами, написанными «по случаю»: «Австрийские праздники», «Женитьба Доблести», «Союз Марса и Флоры»… В Театре водевиля, впрочем, сыграли комедию Детуша «Подложная Агнесса», которая с успехом шла на сцене уже полвека, однако добавили к ней верноподданническую сцену. Новые куплеты Дезожье распевали и во Французском театре, где их «подхватил объятый радостью народ», и в Комической опере, где их вставили в пьесу «Дезертир» (чрезвычайно удачный выбор, поскольку ради императорской свадьбы всем дезертирам и не явившимся на службу рекрутам объявили амнистию).

Бьют его — он егозит, и бранится, и орет,
А как встанет — запоет, —

припомнились Чернышеву последние строчки «Женитьбы Фигаро» о «добром народе». Бомарше смеялся над тем, что во Франции всё заканчивается песенками. Верно, теперь песенки приготовили наперед, чтобы ничего и не начиналось…

Второго апреля императорский кортеж покинул Сен-Клу и вступил в Париж.

Недостроенную Триумфальную арку у заставы Звезды, в начале Елисейских Полей, срочно «доделали», натянув раскрашенное полотно на деревянный каркас, и огородили под ней места для привилегированной публики. Восемь буланых андалузских лошадей редкой красоты влекли шагом золоченую карету с большими застекленными окнами, на подножках и запятках примостились восемь пажей в зеленой с золотом ливрее. Наполеон в белом костюме, который он надевал на коронацию, и черной шляпе с тремя страусовыми перьями сидел справа от Марии-Луизы в великолепном платье из серебряного тюля, расшитого жемчугом, и кружевной вуали под бриллиантовой диадемой. Не доезжая арки, карета остановилась; префект департамента Сены, сопровождаемый другими чиновниками, поднес Наполеону ключи от города на бархатной подушке.

Графиня Потоцкая смотрела на императорский поезд из окна квартиры, которую тетушка Мария-Тереза сняла для нее в красивом здании на площади Согласия (графиня Тышкевич упорно называла ее площадью Людовика XV). Благодаря тетушке Анна была в курсе парижских сплетен, которые неприятно ее поразили: отправляясь в аристократические гостиные, она не была готова услышать настолько вольные речи и дурные шутки, на нее точно плеснули помоями. В Сен-Жерменском предместье императора изничтожали языком, не имея возможности расправиться с ним иначе. Встречу в Компьене обсуждали очень бурно: критиковали азиатскую роскошь замка, уверяли, что уборную Марии-Луизы обили лучшими индийскими шалями, отобранными у Жозефины (это была явная ложь: Наполеон никогда не отнимал своих подарков), наконец, выражали свое разочарование уступчивостью эрцгерцогини, которая могла бы и не пускать его в свою постель в первую же ночь. Наполеон, верно, сам удивлен величием своей судьбы. Вот увидите: мы скоро узнаем о возможном результате его предприимчивости! Сейчас Святая, и будущая императрица хочет совершить свой въезд en sainte[11]! Потоцкую передернуло от хохота, которым встретили этот гадкий каламбур. Теперь ей показалось, что молодая жена не слишком занимает Наполеона, который больше озабочен впечатлением, произведенным на толпу. Генералы и маршалы в парадных мундирах, гарцевавшие верхом впереди и позади кареты, короли и королевы в блестящих экипажах, многочисленная свита, женская красота, блеск бриллиантов — яркое, завораживающее зрелище! Но французы, должно быть, уже навидались такого: они оставались холодны, приветственные клики и подброшенные в воздух шляпы были редки. «Vive l’empereur!» — кричали гвардейцы-ветераны, выстроившись в две шеренги вдоль Елисейских Полей, словно Наполеон проезжал мимо на белом коне и в своем знаменитом рединготе. Решетка сада Тюильри закрылась за последним экипажем из кортежа; народ туда не пустили.

Гортензия ехала с Жюли Клари и Жеромом впереди кареты императора. Церковный обряд предстояло совершить в Лувре; от венчания в соборе Парижской Богоматери пришлось отказаться, потому что пышной церемонии не получилось бы: место архиепископа пустовало, три французских кардинала примкнули к тринадцати итальянским, покинувшим Париж, чтобы не присутствовать при свадьбе «двоеженца». (Наполеон велел установить за ними полицейский надзор, а итальянцев лишил права носить знаки их достоинства, обвинив в оскорблении величия.) Из собора принесли только коронационные мантии для императора с императрицей. Гортензии велели нести край мантии, всего пять лет назад спадавшей с плеч ее матери! Эту обязанность с нею, королевой Голландии, разделили королева Испании, королева Вестфалии и великая герцогиня Тосканская; королева Неаполя, вице-королева Италии и княгиня Баденская шли впереди со свечами и почетными знаками, их собственные мантии несли высшие придворные сановники.

Путь из Тюильри в Лувр лежал через Большую галерею, где столпились восемь тысяч человек, бурно приветствовавших новую императрицу. Гортензия больше не испытывала к Марии-Луизе никакого сочувствия. Она-то заочно сострадала ей по-женски, считая ее жертвой, подобной себе, а это просто бездушная кукла, созданная для того, чтобы сидеть на троне, — чем выше трон, тем лучше.

Лувр был теперь Императорским музеем. Квадратный салон, где обычно выставляли картины, переделали под часовню и соорудили там трибуны для придворных и дипломатического корпуса. Ради этого пришлось снять со стен и вынести крупные полотна, что было не так-то легко сделать. Говорили, что хранитель музея Денон хотел этому помешать, но император приказал вышвырнуть картины, а если это невозможно — сжечь их. Стены обили шелком и парчой, напротив входа установили алтарь с большим крестом и шестью золочеными канделябрами.

Гортензия чувствовала на себе любопытные, испытующие взгляды: все подстерегали ее реакцию — ее и Эжена. Как хорошо, что мать вовремя уехала! Скорей бы всё закончилось! К счастью, кардинал Феск, совершавший обряд, не злоупотребил временем собравшихся.

Из часовни прошли в Большой зал Тюильри, где обычно давали спектакли. (Будущий Людовик XVI праздновал свадьбу с Марией-Антуанеттой в оперном зале при Версальском дворце.) Теперь на месте сцены, в полукруге из мраморных ионических колонн, поставили помост с тремя ступенями, подвесив над ним балдахин, прикрепленный к куполу рядом с огромной люстрой; император с супругой и родней заняли места за столом в форме подковы. Три тысячи гостей, дожидавшихся их прихода, сидя на скамьях, вскочили при их появлении и оставались на ногах до самого окончания банкета — так было принято в Версале. Послов поместили слева, чтобы им всё хорошо было видно и они могли составить подробные отчеты для своих дворов. На галерее под потолком сидели музыканты: Иоганн Непомук Гуммель сочинил Свадебную кантату в двадцати двух частях для солистов с оркестром и двух хоров — австрийского и французского.

Как назло, у Марии-Луизы начал резаться зуб мудрости, левая щека распухла, а ей сидеть у всех на виду! Затверженные поздравления слились в одно неразборчивое бормотание, сервиз из позолоченного серебра сверкал в блеске свечей, и от этого мельтешило в глазах. Стол был заставлен кушаньями, лакеи в ливреях разносили блюда и в соседние залы, но император, никогда не обедавший дольше двадцати минут, не сделал исключения и для свадебного пира; как только он встал из-за стола, все остальные были вынуждены сделать то же, не успев всего попробовать.

Шел восьмой час вечера; небо над Парижем озарили фейерверки: сияющие букеты вспыхивали, рассыпаясь искрами, по всей длине Елисейских Полей от площади Согласия до заставы Звезды. Огненное действо было делом рук Мишеля Руджиери — сына королевского пиротехника Петронио Руджиери, украшавшего праздник по случаю бракосочетания дофина и Марии-Антуанетты.

Парижане потянулись к бесплатным буфетам, устроенным неподалеку от Елисейских Полей, и фонтанам с вином. На иллюминацию было потрачено почти триста тысяч франков, еще столько же — на угощение, но радости на эти деньги купить не удалось. Чего ждать от новой австриячки? Не иначе — новой беды. Как надоели эти войны! Вы не слыхали, о рекрутском наборе не объявляли пока?.. Да тут и без войны не знаешь куда деться! Хлеб разрешили вывозить за границу — а пошлины какие? Это же кошмар!.. И не говорите! На забавы у них деньги есть, а векселя не переучитывают — видите ли, казна пуста! Торговля идет совсем плохо… Хозяин грозится фабрику закрыть — чем тогда кормить пять голодных ртов?..

Генерал Рапп лежал в комнате с опущенными шторами, страдая от мигрени; каждые полчаса слуга в туфлях на войлочной подошве приходил переменить ему повязку, смоченную уксусом. Старые раны давали о себе знать; сколько он их получил? Точно и не вспомнить, кажется, восемнадцать… Еще в девяносто пятом, служа в Рейнской армии, он хотел подать в отставку, когда ему раскроили голову саблей, но доктор Бартольди его отговорил. А левую руку ему хотели отнять дважды: в Каире в девяносто девятом и в Варшаве в восемьсот шестом… Прибыл посыльный из Тюильри: адъютант Наполеона должен явиться на поклон к императорской чете. Рапп продиктовал слуге записку к Дюроку и подписал ее, морщась от боли: он совершенно не в силах встать с постели и куда-то ехать. Дюрок-то его поймет, но вот Бонапарт? Он не желает слышать слова «невозможно»…

Король Голландии уже уехал в Амстердам и требовал к себе жену. Двор вновь перебрался в Компьень; Наполеон занимался только Марией-Луизой, его сестры с мужьями предавались играм, танцам, шумным собраниям, говорили об украшениях, успехе и величии. Из гордости Гортензия скрывала от них свою печаль. В день отъезда все вышли на крыльцо провожать ее. «Почему вы так скоро уезжаете?» — спросил Наполеон, мягко взяв ее за руку. Почувствовав, что сейчас заплачет, Гортензия вырвала руку и, не ответив ни слова, побежала к карете.