Огонь под пеплом

14

В четверть десятого вечера члены императорской фамилии: Наполеон с Жозефиной, Луи с Гортензией, Жером и Полина, Каролина с Мюратом, Эжен де Богарне и Жюли Клари, сопровождаемые госсекретарем Реньо де Сен-Жан-д’Анжели и архиканцлером Камбасересом, в парадных костюмах вышли парами в Тронный зал, где уже собрались высшие государственные чиновники. Вдоль стен, увешанных картинами и гобеленами, стояли обитые красным бархатом скамьи, по обе стороны от позолоченного деревянного трона с сиденьем из темно-синего бархата с золотой бахромой и вышитой золотом буквой N на спинке, который возвышался под балдахином в виде красного-синего шатра с императорской короной и целым роем золотых пчел, расставили кресла и стулья, однако все оставались на ногах. Ярко горели два больших канделябра, отражаясь в зеркалах, блестел навощенный паркет, в центре которого был выложен большой императорский орел в трехцветном круге. Встав на него, Наполеон приблизил к глазам лист бумаги и начал читать твердым уверенным голосом:

— Богу известно, как дорого обошлось это решение моему сердцу! Но нет такой жертвы, на которую мне не хватило бы мужества, когда речь идет о благе Франции. Должен добавить, что мне никогда не приходилось жаловаться, — напротив, я не мог нахвалиться привязанностью и нежностью моей возлюбленной супруги; она украсила собой пятнадцать лет моей жизни… — Голос Наполеона дрогнул, но он быстро овладел собой: — Память об этом навсегда останется в моем сердце. Я короновал ее собственной рукой и хочу, чтобы она сохранила ранг и титул коронованной императрицы, но главное — чтобы она никогда не сомневалась в моих чувствах и считала бы меня по-прежнему своим лучшим и самым дорогим другом.

После него настала очередь Жозефины. Реньо вынул из сафьяновой папки и передал ей бумагу с речью, которая заметно дрожала в ее руке.

— С позволения нашего августейшего и дорогого супруга, — начала она, — я должна заявить, что, не имея более никакой надежды на рождение детей, способных удовлетворить потребности его политики и интересы Франции, я желаю предоставить ему величайшее доказательство привязанности и преданности из всех известных на земле. Я всем обязана его доброте, он возложил на меня корону собственной рукой, и, с высоты этого трона, я получала лишь знаки приязни и любви французского народа.

Слезы, полившиеся из глаз, не позволили ей читать далее; она передала бумагу Реньо.

— В доказательство этих чувств я соглашаюсь расторгнуть брак, который отныне является препятствием к благу Франции, лишая ее счастья перейти однажды под управление потомков великого человека, без сомнения, ниспосланного самим Провидением, чтобы исправить беды ужасной революции и восстановить алтарь, трон и общественный порядок, — читал госсекретарь прерывающимся от волнения голосом. — Но расторжение моего брака ни в чём не изменит чувств, какие я питаю в своем сердце: в моем лице император по-прежнему найдет своего лучшего друга. Я знаю, насколько этот поступок, продиктованный политикой и высокими интересами, отягчил его сердце, но мы оба гордимся жертвой, приносимой нами во благо отечества.

На последних словах Реньо разрыдался сам.

Все присутствующие по очереди подписали протокол, Наполеон поцеловал Жозефину, взял за руку и увел в ее покои. Гортензия смотрела вслед матери, которая выглядела подавленной и удрученной. Сама она на ее месте испытала бы, пожалуй, лишь облегчение. Что теряет императрица? Только возможность жить в этом дворце. Когда его покидала королева Мария-Антуанетта, ее ждал эшафот, а не мирная жизнь вдали от суеты двора. Надо будет напомнить об этом маме.

Члены узкого совета остались, чтобы составить сенатус-консульт для оглашения и принятия в Сенате на следующее утро. Слова «развод» следовало избегать, поскольку декрет Наполеона от 1806 года запрещал развод членам императорской фамилии; в Гражданском кодексе четко сказано, что развод по обоюдному согласию невозможен, если супруга старше сорока пяти лет, а Жозефине уже сорок шесть. Кроме того, за слово «развод» сразу уцепятся попы, понадобится согласие папы римского, а Пий VII, отлучивший Наполеона от Церкви, не лишит себя этой мелкой мести и откажет. Первую статью записали так: «Брак, заключенный между императором Наполеоном и императрицей Жозефиной, расторгнут». В гражданском плане всё в порядке — не придерешься; щекотливый вопрос о церковном браке поручили решить Камбасересу.

Наполеон и Жозефина обвенчались перед коронацией: его святейшество отказывался короновать супругов, не приносивших друг другу обеты у алтаря. Поднятый с постели кардинал Феск, родной дядя Наполеона, благословил новобрачных (проживших вместе уже восемь лет) в спальне Жозефины, наскоро переделанной под часовню, не было даже свидетелей. Впрочем, генерал Дюрок, которого посылали за кардиналом, знал, зачем он понадобился; в гостиных рядом с «часовней» находились Бертье и Талейран, и Бонапарт поставил их в известность о случившемся, — они могли сойти за свидетелей, хотя по правилам их должно было быть четверо, а обряд должен был совершать кюре из прихода одного из супругов. Тогда это сочли простой формальностью, чтобы из-за таких «пустяков» не сорвались коронационные торжества. Теперь же несоблюдение правил оказалось очень кстати, к тому же Наполеон венчался фактически по принуждению, а не по доброй воле, — лишний повод для признания обряда недействительным. Камбасерес вызвал к себе членов Парижского церковного суда: двух судей и двух прокуроров, объявив им заодно, что его императорское величество намерен вступить в новый брак, женившись на католичке.

— В таких вещах судьей может быть только суверенный понтифик, — хором сказали священники.

— Я не уполномочен обращаться в Рим.

— В Рим обращаться нет необходимости, ведь папа находится в Савоне, — с мнимым смирением напомнил аббат Рюдемар.

Пия VII привезли туда в июле под охраной жандармов в неудобной карете, обе дверцы которой были заперты на ключ. «Мы хорошо сделали, что издали буллу об отлучении от Церкви десятого июня: сегодня нам бы этого не удалось!» — сказал папа кардиналу Пакка, разделившему с ним изгнание. Из Рима выехали в восемь вечера и мчались всю ночь без остановки: на каждой почтовой станции генерал Раде высылал вперед жандарма, чтобы на следующей приготовили лошадей. Однако форейторы становились на колени, прося его святейшество благословить их; женщины осеняли себя крестным знамением и плакали: «От нас увозят святого отца!» Генерал велел папе задернуть шторки; в июльскую жару он мучился от духоты; только когда у него начались колики, ему разрешили выйти по нужде. К вечеру следующего дня Пий VII был уже нездоров, и генерал Раде решился нарушить инструкции, заночевав на грязном постоялом дворе, где папа спал одетым на жестком ложе. Слух о его аресте мгновенно распространился по окрестностям, отовсюду сбежались обыватели, которых отпихивали жандармы. Теперь уже в каждом придорожном поселке карету поджидала толпа, чтобы получить папское благословение. Люди влезали на крыши экипажей, на спины лошадей — «Спасем его!» Просто чудо, что никого не задавили и не покалечили. Сиенну проехали на рассвете; в Поджибонци папа смог отдохнуть всего три часа, пережидая жару. К нему впустили женщин, целовавших ему руки и ноги, и снова в путь. На улицах было полно народа, в окнах густо торчали головы, люди забрались на крыши, на колокольни, выстроились вдоль дороги, вившейся через поля. Съезжая с моста, берлина зацепилась за угол на крутом повороте, лошади дернули — ось сломалась, карета опрокинулась, генерал Раде, сидевший на облучке, вывихнул руку и ушиб себе ногу. Сбежавшийся народ тотчас поднял карету на руках, плача и взывая: «Святой отец!» Жандарм отомкнул дверцу, папа показался народу, чтобы успокоить его. «Собаки!» — кричали люди жандармам. Опасаясь бунта, Раде пустился на хитрость: «На колени! — крикнул он. — Святой отец даст вам свое благословение!» Все повиновались. «Мужайтесь и молитесь, дети мои», — сказал им папа, а форейторы хлестнули лошадей. В час ночи прибыли во Флоренцию — в обитель, где Пию VII отвели покои его предшественника, умершего во французском плену. Генерала Раде вызвали к великой герцогине Тосканской — Элизе Бонапарт, которая выслушала его отчет и велела немедленно возвращаться в Рим. Измученному папе дали отдохнуть всего несколько часов. Турин, Риволи, Гренобль, где десять дней пришлось прождать распоряжений Наполеона из Вены; Лион, Авиньон, Баланс — и снова Италия: Савона… А в ноябре кардинал Феск собрал в Париже церковный совет, чтобы прояснить положение французских епископов: следует ли им повиноваться папе.

— Монсеньор, — заговорил другой судья (тщеславный архиканцлер, которого полагалось на публике величать Светлейшим Высочеством, разрешал приватно обращаться к нему «монсеньор»), — в Париже существует комиссия из кардиналов, архиепископов и епископов, занимающаяся церковными вопросами…

— Это не суд! — возразил Камбасерес. — Церковный суд для того и создавался, чтобы разбирать подобные дела.

— Да, князь, но только между частными людьми, тогда как высокое достоинство затронутых особ не позволяет Церковному суду считать себя компетентным…

— Это еще почему? Разве его величество не может, если пожелает, предстать перед судом, который он сам же и учредил для своих подданных? Кто оспорит это его право?

— Никто, — согласился Рюдемар, — однако это против обычая, мы не можем считать себя судьями ему. Мы готовы на всё, чтобы доказать его величеству нашу преданность, но при условии, что о нашей дерзости никто не узнает, а наша совесть будет покойна. Поручая нам дело столь великой важности, вы выставляете нас на позорище…

— Да мы вовсе не хотим, чтобы суд проходил публично! — воскликнул Камбасерес. — Еще не хватало, чтобы об этом проведали английские газеты. Мы требуем от вас соблюдения строжайшей тайны. Каждый напишет свое мнение и передаст его министру по делам культа. И всё.

Князю Карлу Филиппу цу Шварценбергу в Париж.

Вена, 25 декабря 1809 года.

Господин посол,

Если развод Наполеона состоялся, Вас, возможно, начнут прощупывать насчет союза с австрийским домом. Я знаю партию в Париже, которая напрямую займется этим делом, употребив все усилия к его осуществлению. Это партия, которая уже давно стремится установить пределы для потрясений в Европе.

Граф Клеменс фон Меттерних.