Огонь под пеплом

32

Часов в одиннадцать Александр засобирался в дорогу: по ночам еще морозно, полозья легко скользят, не цепляясь за бревенчатый настил, в кибитке можно поспать, к утру он будет уже в Вышнем Волочке. Сестра с мужем и гости вышли провожать его на крыльцо; садясь в кибитку, государь еще раз улыбнулся Екатерине и Георгу, скользнул взглядом по чете Оболенских, увидел высокого Карамзина и отвернулся. Возница хлестнул лошадей, снег заскрипел под полозьями.

Екатерине свойственно увлекаться людьми. Едва услышав в ком-нибудь отголосок сочувствия своим собственным мыслям, она тотчас вытаскивает его из толпы и находит в нём то, чего в нём и не бывало. Так вышло с Багратионом, так происходит теперь с Ростопчиным и Карамзиным. Оба стали частыми гостями в Твери, и оба неприятны Александру. Ростопчин строит из себя шута, представляет в лицах разные случаи: несбывшееся обручение великой княжны Александры с Густавом Адольфом, из-за которого императрицу Екатерину хватил удар, экстравагантные выходки Павла — например, объявление войны римскому императору Францу за неумение жить в свете, отмененное в последний момент… И все смеются! Просто покатываются со смеху! А ведь речь идет об их с Катиш несчастной сестре, их бабушке, их отце, столь трагическим образом ушедшем из жизни! Конечно, Бисям Бисямовна была еще девочкой, когда сначала Alexandrine, а потом и отец перешли в лучший мир, но всё же почти тринадцать — не несмышленыш. Провожая дочь-невесту в Вену, отец твердил, что больше не увидит ее… Alexandrine тогда было всего шестнадцать лет! Ее выдали замуж за эрцгерцога Иосифа — брата императора Франца. Императрица страшно ревновала к ней мужа, которому русская великая княжна напоминала его первую жену — свою родную тетку. Бедняжка не пережила родов: врач, которого к ней прислала императрица, был более искусен в интригах, нежели в медицине, ребенка извлекли щипцами, девочка прожила всего несколько часов, а сама Alexandrine скончалась на девятый день, четвертого марта 1801 года — на восемь дней раньше отца… Александр оплатил строительство православной церкви во имя мученицы царицы Александры, которую возвели в Венгрии, неподалеку от Буды… Карамзин, конечно, не станет смеяться над усопшими. Но у него другой порок: он мнит себя познавшим истину, призванным нести ее другим.

Нынче вечером он читал отрывки из своей рукописи — "Истории государства Российского". Его слушали, затаив дыхание, боясь прервать даже похвалой. И сам историограф слушал себя с явным удовольствием. Спору нет: написано отменно, живо, легко, увлекательно. Однако Карамзин — сочинитель, а не ученый. Ученый не дает волю чувствам и не ставит идеи превыше фактов, его цель — постичь законы природы, чтобы применить их к деятельности человеческой, а не толковать их.

Все предметы падают вниз благодаря силе земного тяготения — хорошо это или дурно? Ни то, ни другое: сие от нашей воли не зависит и исправить оного мы не можем, остается лишь применяться ко всеобщему закону. Человек убьется, если сбросить его со скалы, но никому не придет в голову винить в его смерти притяжение земное. В истории же, в отличие от хронологии, важны не столько события, сколько их толкование. Но ведь каждый человек видит и судит по-своему! Позови трех очевидцев, расспроси о том, чему они стали свидетелями, — в чём-то их слова совпадут, но отличий будет много больше. И если поверить бумаге рассказ лишь одного из них, позднейшее суждение о событии будет заведомо предвзятым, ибо потомки станут смотреть на него единственно глазами летописца. Любой капитан-исправник знает, как трудно составить картину преступления по опросам свидетелей, и это по горячим следам, а если прошло двадцать лет? Знание последующих событий неминуемо исказит восприятие того, что им предшествовало; память, как губка, впитает в себя предрассудки, расхожие мнения, запреты, смазав прежде четкие контуры, потому-то все мемуары — заведомое убийство истины. Хотя чтение это довольно занимательное.

Александр покосился на пухлую папку, которую дала ему перед отъездом сестра, — еще одна рукопись Карамзина. Катиш настойчиво просила непременно прочесть. Что ж, он пролистает, если станет скучно в дороге.

…"Записки о старой и новой России в ее политическом и гражданском отношении". Эпиграф: "Несть лести в языце моем. Псалом 138". Александр углубился в чтение, и с каждой перевернутой страницей раздражение в нём нарастало.

Пояснив, что знание прошедшего необходимо для постижения настоящего, Карамзин начал с глубокой древности — варваров, создания первых государств, греков и римлян, древних славян, призвания варягов, монгольского нашествия, объединения удельных княжеств… Из всего этого постепенно выкристаллизовались две идеи: что твердое единовластное правление спасительно для России и что, хотя иноземцы много опередили нас в гражданском просвещении, заимствовать у них надлежит с осторожностью, применяясь к отечественному и непременно соединяя новое со старым. Обрисовав царствование Ивана Грозного, Бориса Годунова и период Смуты, осудив убийство Лжедмитрия народом, прежде присягнувшим ему на верность (чернь не имеет права убивать царей, пусть и самозваных), автор добрался до Михаила Романова и Алексея Тишайшего, который воевал с поляками и шведами. О них он отзывался безучастно, зато после явил всю свою непредвзятость, заговорив о заслугах и пороках государей, правивших в прошлом веке.

Признавая дар Петра Великого угадывать таланты и употреблять людей по их способностям, Карамзин отказывался признать его, "вслед за несведущими иноземцами", творцом государственного величия России, поскольку оно было подготовлено московскими князьями, и решительно осуждал его страсть к чужеземным обычаям. "Искореняя древние навыки, представляя их смешными, хваля и вводя иностранные, государь России унижал россиян в собственном их сердце", — негодовал обличитель. Противоборствуя "невинным склонностям и привычкам" (под которыми, вероятно, разумелся Домострой), Петр ограничил свои преобразования дворянством, "и русский земледелец, мещанин, купец увидел немцев в русских дворянах, ко вреду братского, народного единодушия сословий". Петр уничтожил достоинство бояр, которым народ привык поклоняться "с истинным уничижением", когда они "с азиатской пышностью, при звуке бубнов являлись на стогнах", — ему были надобны министры, канцлеры и генералы! "Деды наши, уже в царствование Михаила и сына его присваивая себе многие выгоды иноземных обычаев, всё еще оставались в тех мыслях, что правоверный россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а Святая Русь — первое государство. Пусть назовут то заблуждением, но как оно благоприятствовало любви к Отечеству!.. Некогда называли мы всех иных европейцев неверными, теперь называем братьями; спрашиваю: кому бы легче было покорить Россию — неверным или братьям?.. Мы стали гражданами мира, но перестали быть гражданами России. Виною Петр".

По этому порочному пути Россия скользила и при Анне, и при мягкосердной Елизавете, когда лишь счастье спасало ее от чрезвычайных зол. Счастьем же стало и восшествие на престол Екатерины И, которая "хотела повелевать, как земной Бог". Не требуя от россиян "ничего противного их совести и гражданским навыкам", она старалась возвеличить данное ей Небом Отечество и свою славу победами, законодательством, просвещением, истребив и дух рабства в высших сословиях: "Мы приучились судить, хвалить в делах государя только похвальное, осуждать противное". Похвальным были наши победы, к которым Екатерина приучила Европу. "Пусть иноземцы осуждают раздел Польши: мы взяли свое". А слишком развольничавшихся дворян государыня привязала к трону орденскими лентами. При всём при том, в государственных учреждениях было более блеска, чем основательности, форма главенствовала над содержанием, правосудие не цвело, правдой и чинами торговали, разврата не стыдились. Сын Екатерины решил покончить с этим, но как? "Павел восшел на престол в то благоприятное для самодержавия время, когда ужасы Французской революции излечили Европу от мечтаний гражданской вольности и равенства… Но что сделали якобинцы в отношении к республикам, то Павел сделал в отношении к самодержавию: заставил ненавидеть злоупотребления оного".

Тем не менее сына деспотичного Павла историограф порицал за желание поставить закон выше государя: "Две власти государственные в одной державе суть два грозные льва в одной клетке, готовые терзать друг друга, а право без власти есть ничто". Пусть Александр царствует добродетельно и приучит подданных к благу для рождения спасительных обычаев, но при этом покончит с бесстрашием в обществе, основанным на всеобщем мнении о кротости государя: никто и никогда не изображал монарха пастушком, держащим в руках букетик полевых цветов, но воином в латах и с разящим мечом!

Однако сам Карамзин бесстрашно взялся разбирать внешнюю и внутреннюю политику самодержца, как будто имел на это право, снисходительно заметив Александру, что "можно с добрым намерением ошибаться в средствах добра".

Первой ошибкой было вступить в войну против Франции, тогда еще ничем нам не угрожавшей, на стороне Англии и Австрии, то есть соперников наших. Второй ошибкой было желать битвы, и Аустерлиц обернулся позором, истреблением русского войска, падением Австрии, порабощением Германии… Третьей же стал Тильзитский мир: "Без стыда могли бы мы отказаться от Европы, но без стыда не могли служить в ней орудием Наполеоновым, обещав избавить Европу от его насилий… Лучше было согласиться, чтоб Наполеон взял Силезию, самый Берлин, нежели признать Варшавское герцогство". После этого "мы взяли Финляндию, заслужив ненависть шведов, укоризну всех народов" — не ради своей безопасности, а следуя хищной системе Наполеона, который знает, что мы внутренне ненавидим его, ибо боимся.

Далее автор клеймил нововведения правительства: учреждение комитетов, усиление министров в ущерб Сенату, основание университетов, гимназий и школ, для которых недостает ни учителей, ни учеников, — и твердя при этом, что привычное зло лучше нового добра.

Раскритиковав запрет на продажу и куплю рекрут (которых лучше брать из людей злосчастных, нежели счастливых — то есть не из справных мужиков, а из бобылей, лентяев и пьяниц, в надежде на их исправление в "строгой школе воинской"), Карамзин разъяснял, почему освободить крестьян в России невозможно. Земля есть собственность дворянская; если освобожденные земледельцы, не желая покидать насиженных мест, наймутся к своему же бывшему помещику, тот, прежде щадивший в них свою собственность, учнет драть с них три шкуры. Начнутся тяжбы, разорительные для всех; освобожденные от власти господской, крестьяне станут жертвами откупщиков и бессовестных судей, пустятся пьянствовать и злодействовать; вот и выходит, что их свобода вредна для государства.

Не меньше тридцати страниц были посвящены финансовым вопросам: ценности ассигнаций, бережливости и бесстыдной роскоши, ввозу и вывозу товаров, мздоимству таможенников и корыстолюбию лавочников. Затем стрелы полетели в законодателей, работающих над проектом Уложения, который есть не что иное, как дурной перевод Наполеонова Кодекса! Кстати ли начинать русское Уложение главою о правах гражданских, коих в России нет и не было? У дворян, купцов, мещан, крестьян права разные, а общего — лишь название русских, к тому же в Ливонии, Финляндии, Польше, Малороссии, входящих в состав Российской империи, имеются свои гражданские уставы. Так уж ли они нужны? Про то один Бог ведает, а только от новизны добра не жди.