Огонь под пеплом

16

— Я слышала от графини фон Сольмс, что Бонапарт хочет женить князя Шварценберга на герцогине де Монтебелло и подыскать ему какое-нибудь королевство в Германии.

— Не может быть! Это уже чересчур, ни за что не поверю. Конечно, Бонапарт всячески обхаживает нашего посланника в глупой надежде получить руку эрцгерцогини и способен забрать у Баварии обратно наш Зальцбург или Байрейт, чтобы отдать ему, но женщины не капитулируют перед ним с такою же легкостью, как мужчины. Пусть тешит себя иллюзиями — не правда ли, дорогая?

Взоры дам обратились на княгиню Багратион, которая была «очень близка» с графом фон Меттернихом. Та улыбнулась, показав ямочки на щеках.

— Я ни за что бы не согласилась делить с ним постель.

Даже его старуха Жозефина делала это весьма неохотно.

Дамы рассмеялись. Анна Потоцкая переводила взгляд с одной на другую, дивясь им. Дом графини Ланкоронской считался одним из самых элегантных в Вене, и хотя графиня не забывала о своих корнях и всегда ласково привечала земляков, она в несколько лет сделалась совершенной австриячкой. Сидя за чайным столиком, гостьи обсуждали новости, которые неизменно возвращали их к Бонапарту, и не жалели для него насмешек. Интересно, как бы они себя повели, если бы он вдруг очутился среди них? Осмелились бы повторить те же слова ему в лицо или улыбались бы, приседая в реверансе? Анна вспомнила ту зиму в Варшаве три года назад, когда дамам не терпелось узреть великого Наполеона, и как она готовилась к долгожданному вечеру в Замке, чтобы быть ему представленной. Нет, она в нём не разочаровалась. Он — единственная надежда поляков на возрождение их Отчизны; если они останутся ему верны, то и он сдержит свои обещания.

Новый гость принес сногсшибательную новость: оказывается, в Вену три дня назад прибыл курьер из Парижа с какими-то депешами, окутанными страшной тайной. Что бы это могло быть? — спрашивали все друг у друга с встревоженным видом. Неужели что-то худшее, чем казнь Андреаса Гофера в Мантуе? Вождь тирольского восстания был предан своим соседом, польстившимся на награду в полторы тысячи гульденов, и вывезен в цепях в Италию; военный суд не мог принять решение, пока не получил письмо из Милана, от вице-короля: «Устройте ему честный суд, а потом расстреляйте». Наполеон уверял Меттерниха, что он тут ни при чём, но кто же ему поверит? Гофер умер, как герой: не позволил завязать себе глаза и сам командовал своим расстрелом.

Княгиня Багратион была смущена: Клеменс ни словом не обмолвился с ней о депешах, хотя они видались с ним позавчера… Не иначе — новые происки Бонапарта! Мужчины начали строить предположения. За исключением нескольких поляков, все в этой блестящей гостиной люто ненавидели Наполеона, однако яростнее других на него нападал корсиканец Поццо ди Борго, состоявший в дальнем родстве с Бонапартами. Его карие глаза метали молнии, а жестикулировал он, как настоящий итальянец. Наполеона он считал предателем; в отличие от него, Карло учился не во Франции, а в Тоскане, а когда генерал Паоли провозгласил независимость Корсики под протекторатом Англии, Поццо ди Борго остались с ним и разграбили дом сбежавших Буонапарте. Три года спустя всё переменилось: генерал Наполеон Бонапарт вторгся в Северную Италию и переправился на Корсику, заставив англичан капитулировать, а Поццо ди Борго — бежать. Через восемь лет после этого Наполеон провозгласил себя императором, а Карло, не говоривший по-русски, вступил в российскую службу по дипломатической части. Его отправили в Константинополь — в противовес еще одному корсиканцу, французскому посланнику Орасу Себастья-ни, который убедил Селима III объявить войну России. Однако не прошло и года, как Наполеон и Александр подписали мир в Тильзите, русский флот отозвали из Черного моря, миссия Поццо ди Борго утратила смысл, он подал в отставку и уехал в Вену. После Ваграма Наполеон потребовал его выдачи, Меттерних предложил куда-нибудь скрыться. Не найдя защиты у русского поверенного в делах, Карло ждал теперь ответа от императора Александра на свою просьбу уехать в Лондон до той поры, когда он сможет вновь пригодиться России.

— В его коварной душе зреет новая измена, но на сей раз ему не избегнуть кары! — пророчествовал Поццо ди Борго. — Настанет день, когда все, связанные сердцем и судьбой с Россией, будут иметь случай разделить ее опасности, и я надеюсь участвовать в деле ее торжества!

Лакей доложил о графе Разумовском.

Все поспешили навстречу бывшему русскому посланнику, обступили, засыпали вопросами… Андрей Кириллович не был так взволнован со дня кончины любимой жены, после которой он вышел в отставку; в его глазах стояли слезы, губы прыгали; он достал из кармана батистовый платок и закрыл им лицо… Наконец он овладел собой и смог говорить: в Вену явился маршал Бертье, герцог Невшательский, чтобы просить руки эрцгерцогини Марии-Луизы для императора Наполеона. Голос старика стал громким и гневным: чрезвычайному послу Бонапарта оказывают всяческое уважение, на границе его встречал молодой князь Эстергази, князь Шварценберг отдал в его распоряжение свой дворец! Гофмаршал явился за ним при всём параде с тремя десятками карет, запряженных шестериком, чтобы сопроводить его в Хофбург (несколько карет ехали порожняком); князь Мориц фон Лихтенштейн и принц Гессен-Гомбургский скакали верхом рядом с дверцами его кареты с саблями наголо. Путь кортежа пролегал через мост, спешно построенный на развалинах бастиона у Коринфских ворот, который взорвали французы перед уходом из Вены. На Посольской лестнице выстроились лейб-гвардейцы, драбанты, аркебузиры, венгерская гвардия в старинных мундирах; о прибытии чрезвычайного посла доложил обер-камергер, император Франц дал маршалу аудиенцию в присутствии всего двора и принял из его рук крест и ленту ордена Почетного легиона. Обнажив голову, чтобы вручить свои верительные грамоты, Бертье снова надел шляпу во время речи императора! Но самое горькое — этот выскочка, этот парвеню, выбившийся из грязи в князи, будет представлять нового Аттилу во время бракосочетания, которое состоится одиннадцатого марта — через пять дней!

С минуту все стояли как громом пораженные, затем молчание сменилось воплем ужаса. Какая подлость, какое бесстыдство — отдать во власть гнусного узурпатора первую принцессу Европы! Со всех сторон слышались проклятия и сдавленные рыдания; у дам начались нервические припадки, мужчины возмущенно потрясали кулаками. Нет больше справедливости на этом свете! Осталось только уехать из Европы и стать поселенцами в Америке! Бедняжка Луиза, она умрет от потрясения! Ах нет, Господь этого не допустит — возможно, Наполеон сойдет с ума от радости. Или его поразит громом прямо у алтаря! Архиепископ откажется их венчать: на развод необходимо согласие папы…

Одна графиня Потоцкая оставалась спокойна посреди этой бури. Ей в голову пришла мысль, захватившая ее совершенно: не поехать ли ей теперь в Париж, к тетушке Тышкевич? Конечно, она успела соскучиться по детям, оставшимся в Вилянуве, но свадьба императора французов — нет, такое событие нельзя пропустить!

Весь остаток вечера и в карете по дороге домой она обдумывала свой план, прежде чем поделиться им с мужем, но Александр не проявил к нему никакого интереса: ему не терпелось вернуться в Польшу, к своим обычным занятиям. Он уступил жене лишь в том, что написал своим родителям, испрашивая для нее разрешения поехать одной к своей тетушке — родной сестре князя Юзефа Понятовского, которая, много лет назад покинув нелюбимого мужа, переселилась в Париж, где сделалась «рабыней» Талейрана и осталась ему верна даже после его опалы.

Вена бурлила, сватовство Наполеона было у всех на устах. Рассказывали, что император Франц так и не решился сказать дочери о сделанном предложении и подослал к ней Меттерниха, который выложил всё начистоту, не виляя вокруг да около. Принцесса выслушала его хладнокровно, подумала и спросила: «Какова воля моего отца?» Граф возразил: «Не спрашивайте меня, чего хочет император; скажите, чего желаете вы сами». Ответ Луизы был достоин эрцгерцогини: «Я желаю лишь того, что предписывает мне желать мой долг. Когда речь идет об интересах Империи, нужно сверяться с ними, а не с моей волей». Император не удивился этому: он слишком хорошо знал свою дочь. «Я должен думать о счастье подвластных мне народов», — с грустью сказал он Меттерниху, явившемуся его обрадовать.

— Пусть лучше Бони поимеет эрцгерцогиню, чем всю империю, — так выразил ту же мысль старый князь де Линь, чей дом притягивал к себе всех знатных иностранцев хорошего тона.

Графиня Потоцкая была невероятно рада, что ее принимали в этом доме — весьма скромном, с небольшой гостиной, куда приносили из прихожей соломенные стулья, если гостей набиралось слишком много, и аскетическим ужином из бараньего окорока с бессмертным куском сыра, проглотить который помогала тысяча остроумных шуток, рассыпаемых хозяином, и приятная беседа. Растратив огромное состояние, князь де Линь, которому было уже семьдесят пять, стоически переносил нужду, на которую обрек себя расточительством, и сравнивал себя с древним мудрецом, бросившим свои сокровища в море, чтобы обрести веселье и покой. Правда, его жена была противоположного мнения, но на нее никто не обращал внимания.

В глазах Анны Потоцкой князь, любимец славы и женщин (его последний внебрачный ребенок родился года три назад, но вскоре умер), воплощал в себе изящный восемнадцатый век с его философией, заключавшейся в том, что мы явились на свет единственно ради развлечения. Его сын Шарль, погибший в 1792 году в бою с французами, командуя австрийскими войсками, был женат на Елене Массальской, которая бросила и его, и ребенка за год до французской революции и уехала в Варшаву, а овдовев, вышла за Винцента Потоцкого и делила свое время между Ковалёвкой, Санкт-Петербургом и Бродами. Их дочь Си-дония, внучка князя де Линя, три года назад вышла замуж за Франтишека Потоцкого, адъютанта маршала Даву. Князь принимал у себя и французских эмигрантов, и их «заблудших соотечественников», в его доме не нужно было придерживаться чьей-либо партии, достаточно было иметь ум, вкус и веселость. Не такое ли отношение к жизни единственно способно спасти мир?

В свете передавали друг другу остроту, запущенную кем-то из французских эмигрантов и повторяемую русскими и английскими дипломатами: «Jamais une archiduchesse n’avait fait un manage si vil!»[9]. Между тем Вена готовилась праздновать это событие: улицы, по которым предстояло следовать брачному кортежу, мели и украшали, фасады домов красили заново, пошили даже трехцветные флаги, которые до сих пор считались символом мятежа и богохульства.

В Великий вторник в покоях императрицы состоялась «семейная трапеза», на которую помимо эрцгерцогов, Меттерниха, обер-камергера Траутмансдорфа и высших сановников были приглашены французские гости, хотя это было нарушением этикета. Вечером во дворец явились пять тысяч человек на грандиозный праздник в ярко освещенном колонном зале; в двух углах поставили два шатра — цветов французского и австрийского флагов; статуя Молвы держала в руках две императорские короны с буквами «Н» и «Л» (в Австрии Марию-Луизу называли просто Луизой), крылатый гений покрывал гербы Франции и Австрии венком из мирта и лавров. На следующий день, в Пепельную среду, уже Бертье принимал у себя (то есть в здании Канцелярии) больше двухсот человек, а затем отправился обедать к эрцгерцогу Карлу. В шесть часов вечера восьмого марта он с большой помпой явился ко двору, предстал перед троном, на котором восседал император Франц, и официально просил от имени Наполеона руки эрцгерцогини Марии-Луизы, которая «осчастливит великий народ и великого человека». Отец дал свое согласие, тогда привели дочь, которой Бертье передал письмо от жениха, а его секретарь Лаборд — футляр с миниатюрным портретом Бонапарта, украшенным шестнадцатью бриллиантами. В письме говорилось: «Блестящие качества, отличающие Вашу особу, внушили нам желание служить ей и почитать ее. Можем ли мы льстить себя надеждой, что Ваше решение не будет принято единственно из долга послушания своим родителям? Если в чувствах Вашего Императорского Высочества есть хоть немного склонности к нам, мы станем тщательно ее возделывать, поставив себе задачей постоянно угождать Вам, чтобы однажды сделаться Вам приятным…» Графиня Лазански, гувернантка Марии-Луизы, тотчас прикрепила медальон к груди принцессы. С этим украшением она и появилась вечером в опере на «Ифигении в Авлиде»; ее приветствовали рукоплесканиями. Сохраняя бесстрастное выражение лица, принцесса с замирающим сердцем следила за хорошо известным ей сюжетом: отец вынужденно приносит дочь в священную жертву, которой требует толпа… Ах, Мария-Луиза — не Ифигения, а ее Франц — не Ахиллес, способный бросить вызов богам! Вернувшись домой, она написала ответ Бонапарту: «Прошу Ваше Императорское Величество быть уверенным в том, что я отныне считаю своей обязанностью приобретать качества, которые смогут сделать меня приятной Вашей особе и снискать Вашу нежность».