Огонь под пеплом

19

Живот Екатерины Павловны заметно округлился; муж крепко держал ее под руку, когда они гуляли вместе по дворцовому саду, беседуя обо всём на свете. Георг оказался поэтом; Катенька уверяла, что его стихи непременно нужно печатать, он смущался и возражал, но она в конце концов отдала в московскую типографию небольшую книжечку «Поэтические попытки» с пометкой: «Для семьи» (на которой настоял Жорж), снабдив немецкие вирши своими рисунками и арабесками.

Грядущее меня не искушает:
Святой любви алкаю для себя.
Ах, время безвозвратно утекает…
Мой ангел! — говорю тебе любя.
Побудь со мной, прекрасное мгновенье!
Ты предо мной — блажен я, как дитя.
Твой ясный взор прогонит все сомненья,
Навеки счастье в душу воротя.

Любовь, переполнявшая душу Георга, побуждала его творить добро везде, где только возможно. Ах, сколько хорошего он мог бы сделать в сфере более обширной и более заметной, чем сухопутное и водяное сообщение! После очередного доклада Лубяновского о положении в Москве, Твери и о жизни губернской принц отдал ему прочесть свое письмо к императору и просил высказать чистосердечно свое мнение. В письме излагался прожект о выкупе крепостных крестьян на волю и о заселении ими пустующих земель для их освоения. У Лубяновского засосало под ложечкой. Были, были уже такие прожекты! В самом начале царствования, когда государь еще носился с либеральными идеями и был окружен своими друзьями из Негласного комитета. Где теперь все те друзья?

Весной 1801 года Мордвинов предложил продать или раздать большую часть казенных земель дворянству, позволив владеть землею также купцам, мещанам и казенным крестьянам и запретив продавать крестьян без земли. А как же дворовые? — возразили ему на это. Такой запрет сильно стеснит владельцев, у которых нет имений. Тогда светлейший князь Платон Зубов, желая выслужиться перед сыном убиенного им императора, предложил записать всех дворовых в мещане и распределить по цехам, сохранив над ними господскую власть, исключить их из ревизии, сложить с них подушный оклад, а подати за них взыскивать с помещиков. При этом запрещалось бы переводить пашенных крестьян в дворовые, дробить дворы и семьи, закладывать крестьян без земли и землю без крестьян, которые ее обрабатывают. Дворовых же в случае необходимости (например, для уплаты долгов) можно было бы продать в казну, которая выкупила бы их на волю, чтобы они затем сами решили, кем им быть. Более того: трудолюбивые, воздержанные и бережливые крестьяне, желавшие откупиться от своего помещика, могли бы обратиться в губернское правление и через него получить отпускную в обмен на деньги за всю семью, сохранив за собою скот и движимое имущество, дабы никакое препятствие не заграждало путь заслугам и дарованиям.

Николай Новосильцев выступил против этого проекта: откуда в казне деньги на выкуп дворовых? И что прикажете делать с этой массой людей, которые ничего не умеют — только служить своему барину да принимать от него побои? Да и дворянство лучше не раздражать. Князь Чарторыйский горячо на это возразил, что крепостное право есть такая мерзость, что истреблять ее следует без оглядки на расходы; граф Кочубей считал совершенно необходимым облегчить судьбу крепостных, которые, будучи самым многочисленным сословием, не имеют никаких прав по сравнению с остальными; граф Павел Строганов добавил, что крестьяне видят своего единственного защитника в государе, народная преданность монарху зависит от этих надежд, их ни в коем случае нельзя поколебать, дворянство же в России есть раб верховной власти.

И что в итоге? Приняли только меру Мордвинова: разрешили разночинцам покупать пустоши. После Тильзитского мира Кочубей выпросил себе отставку и уехал в Париж как частное лицо; Чарторыйский тогда же потерял портфель министра иностранных дел и сейчас тоже где-то за границей; после его опалы Строганов перешел со статской в военную службу и теперь находится в Дунайской армии; лишь сенатор Новосильцев состоял при императоре до конца прошлого года, а ныне уехал в Вену, где, говорят, запил горькую. За князем Зубовым же еще раньше установили «тайный» полицейский надзор, который был слишком явным. Он испросил бессрочный отпуск за границу, но быстро вернулся в Россию, сбежав от дуэли с генералом Игнацием Гелгудом, желавшим отомстить за раздел Польши. Обещал государю освободить своих собственных крестьян — и не исполнил. Хуже того: будучи в седьмом году неподалеку от Шавлей и проезжая через имение Зубова, государь пришел в негодование при виде нищих крестьян, занимавшихся попрошайничеством вместо землепашества и умиравших от голода, пригрозил богатому скряге карой, однако тем дело и кончилось. Но то светлейший князь, а кто такой Лубяновский, чтобы соваться в опасные дела? Крайнего сыщут быстро.

Принц смотрел на него со счастливым лицом, ожидая безусловного и радостного согласия. Лубяновский не стал говорить ему прямо, что проект несбыточный, а посоветовал письма не отправлять, отложив всё до личного свидания с императором (письмо к делу пришить можно, а разговор не пришьешь). Лицо Георга мгновенно омрачилось. Письмо он всё-таки отправил, а когда посланный вернулся с ответом, вызвал к себе Лубяновского и назвал его дурным пророком.

Но не угомонился. Получив записку о необходимости открыть в Твери два института — благородных девиц и благородных юношей «для службы по части внутренних сообщений государства», принц загорелся этой идеей, тотчас утвердил программу и выделил средства, и тут как раз в Тверь приехал граф Разумовский, попечитель Московского учебного округа. Георг пригласил его разделить с ним трапезу, за обедом негодовал, что он, генерал-губернатор, устранен от управления учебными заведениями в своих губерниях, тогда как он мог бы создать здесь образцы для всей империи. Граф кушал да кивал, а принц после этой беседы вызвал к себе Лубяновского, объявил, что попечитель отдает ему все учебные заведения в Тверской и Ярославской губерниях, и отправил к Разумовскому уладить все формальности, дабы поскорей покончить дело и тотчас приступить к преобразованиям. Разубеждать его было бесполезно, Лубяновский отправился. Понятно, что Алексей Кириллович был удивлен, даже поражен, на другой же день собрался спозаранку в обратный путь, сказав при этом принцу, что статс-секретарь его либо не вразумился, либо неверно истолковал его слова, и просил прислать к нему в Москву официальное отношение. Георг и тут не послушался Лубяновского, предсказывавшего ему, что из затеи этой ничего не выйдет: «Не всегда же тебе быть дурным пророком». Каков итог? Получив отношение, попечитель обратил принца к министру народного просвещения графу Завадовскому, который и в более молодые лета отличался меланхолией и подозрительностью, а в старости сделался раздражителен и не выбирал выражений. В ответном письме граф порицал легкомыслие верхохватов, плодящих прожекты из тщеславия. Оскорбленный Георг написал представление императору, который похвалил его за добрые намерения, но указал на неудобство от исключений из общего правила. Кто же оказался виноват? Лубяновский, ставший из дурного «фатальным» пророком!

Принц перестал с ним советоваться, да и ее высочество теперь редко приходила к мужу в кабинет, когда там был статс-секретарь. Один лишь генерал Бетанкур обходился с Лубяновским с прежней приязнью, но его дружелюбие не спасло Федора Петровича от опалы. В исходе мая он получил список с высочайшего указа Сенату о его увольнении от службы — якобы по его же прошению за болезнью, хотя Лубяновский был здоров и ни о чём не просил. Окольными путями ему удалось узнать, что это Екатерина Павловна смертельно обиделась на какое-то его замечание, сочтя его высокомерным, и в тот же день отправила курьера к государю, требуя отставить Лубяновского от службы и не принимать обратно, пока она жива.

Птички щебетали и чирикали, беззаботно перелетая с ветки на ветку, в церквях благовестили к литургии. Лубяновский с раннего утра гулял в роще на берегу Волги, надеясь ногами помочь мыслям улечься в голове. Как быть, куда податься? Сыну-младенцу еще и году от роду нет… В Петербург ехать незачем, остается вернуться в Белокаменную и припасть к ногам благодетеля — Ивана Владимировича Лопухина, уж он-то оценит перевод «Тоски по отчизне». Первое время можно будет прожить на приданое жены, а там, Бог даст, найдутся какие-нибудь литературные занятия для снискания хлеба насущного. Клонить шею пониже, говорить потише, перемелется — мука будет.

Утомившись, Лубяновский присел на скамью, с которой открывался вид на город по ту сторону реки. Солнце ласково сияло в лазоревом небе, поглаживая его плечи теплыми ладонями, играя лучами на маковках церквей. Будущее уже не казалось мрачным, даже наоборот: держась подальше от венценосцев, проще уцелеть.

…Государь вновь гостил у любимой сестры, осматривая и хваля преобразования, совершенные в Твери ее мужем. Первого июня все втроем присутствовали при закладке нового храма Рождества Христова по проекту Росси; государь пожертвовал три тысячи рублей, внес еще тысячу от имени вдовствующей императрицы и пятьсот рублей от своей супруги, принц тоже дал пятьсот. Затем осматривали минеральный источник у подошвы крепостного вала, чуть ниже моста через Тьмаку, открытый инспектором врачебной управы Карлом Шнабелем. За всеми улицами теперь закрепили их названия, которые можно было прочесть на жестяных дощечках, прибитых к столбам, — Тверь в самом деле претендовала на статус третьей столицы империи! Однако рожать Екатерина Павловна предпочла всё же в Северной столице и отправилась туда водою. В Вышнем Волочке Ольденбургские застряли на восемь дней: принц осматривал работы на канале. Александр уехал вперед, но от Чудовского Яма поворотил направо, переправился через разлившийся Волхов и в Духов день к вечеру приехал в Грузино — имение графа Аракчеева.

В большом каменном доме начался переполох, дворовые носились сломя голову, приготовляя покои для нежданно нагрянувшего царя. Сторожам было велено в эту ночь под окнами не бродить и в колотушку не стучать. На следующее утро Александр пробудился в прекрасном настроении и отправился гулять по саду.

Полюбовавшись вишневыми, персиковыми, абрикосовыми деревьями, государь изволил объехать деревни, составлявшие поместье, и подивился тому, что нигде почти не видно мужиков, одни бабы на огородах. Граф пояснил, что местные почвы делают землепашество невыгодным, а потому его мужики в большинстве своем состоят на об-роке, некоторые уходят на заработки в самый Петербург, прочие сбиваются в артели и выполняют казенные подряды по строительству мостов и дорог, ухаживают за скотом, разводимым на продажу, на барщине же работают только должники в виде наказания. Александр признал такую систему вполне разумной, но добавил лукаво, что никак не может взять в толк, отчего столько баб брюхаты, если они так мало видят своих мужей. Нимало не смутившись, Алексей Андреевич объяснил и это: он приказал особо, чтобы все замужние бабы рожали каждый год, а не родившие должны представить десять аршин холста сверх положенного урока. Император расхохотался.