Огонь под пеплом

23

Получив письмо от Эжена, Гортензия упала в обморок. Ее привели в чувство, она снова схватила листок и принялась перечитывать страшные строки. О Господи, ведь и она могла быть там, в огне и в дыму, отчаянно пытаясь спастись!.. Несчастная Паулина, ей было лет тридцать пять, может, чуть больше… Восемь детей остались без матери! Лишь бы Августа не потеряла ребенка, пережив такой ужас!

Слуга доложил, что лошади готовы. Поддерживаемая горничной, Гортензия поднялась в экипаж и откинулась на подушки. Даже люди на почтовых станциях говорят, что она совсем плоха — краше в гроб кладут. В груди точно камень, а при кашле на платке порой остается кровь. Ничего, в Пломбьере она будет спасена, лишь бы добраться туда поскорее.

Она знала, что голландский климат убьет ее. Похоже, именно за этим Луи и вызвал ее в Амстердам: ее смерть была для него единственным способом от нее избавиться. Королевский дворец находился в бывшей ратуше, он был очень красив снаружи, но мрачен внутри: гостиная королевы Голландии прежде служила залом уголовного суда, фриз под потолком состоял из череды белых и черных мраморных черепов. Окна спальни выходили на церковь, напоминавшую унылым звоном колокола о бренности жизни; проветрить комнаты было нельзя: от каналов разило тухлыми яйцами. Луи пробовал что-то сделать, чтобы очистить воздух Амстердама от зловония: вывел из центра города бойни, расширял площади и улицы, строил фонтаны, разбивал публичные сады, променады и парки, но стоячая вода в каналах продолжала смердеть, а времени и рук на всё не хватало.

Мрачность обстановки усугублялась одиночеством. Сына Гортензия видела редко, большинство фрейлин были новыми, незнакомыми, к тому же голландками, не говорившими по-французски. Утро она проводила за чтением готических романов Анны Радклиф: несчастья Эмилии Сент-Обер и страдания мадам Шерон, терзаемых коварным злодеем Монтони в замке Удольфо, отвлекали ее от собственных неприятностей. Ей сообщали, что король ожидает ее к обеду; она покорно шла в столовую. Обед проходил в полнейшем молчании; после десерта Луи немного бренчал на фортепиано, брал сына на колени, целовал его, выводил на балкон, выходивший на площадь. Народ приветствовал Людовика Доброго и пятилетнего наследника престола. Луи вновь садился за пианино, негромко напевал, декламировал французские стихи. Гортензия молча сидела в кресле. Так проходило несколько часов; потом он звонил в колокольчик, являлась голландская прислуга, приносили игорные столы, за которыми усаживались придворные дамы. Сыграв одну партию, Гортензия в девять вечера говорила мужу: "доброй ночи" и возвращалась к себе.

Ей стало трудно дышать; в комнате постоянно жгли уксус для очищения воздуха. Врач-француз только разводил руками и советовал обратиться к его голландскому коллеге: может быть, ему удастся убедить короля, что ее величеству просто необходимо сменить климат. Гортензия представила себе разговор с мужем об отъезде, и ей стало дурно. Луи внушал ей не только отвращение, но и страх, парализовавший ее волю, он подавлял ее своим презрением к ней, заставляя чувствовать себя ничтожеством. Однако промедление ведет за собой смерть; если не заговорить с Луи сейчас, позже у Гортензии может попросту не хватить на это сил и голоса.

Конечно же, в первый раз он отказал. Настойчивые просьбы, упорные возражения, мольбы, заступничество врача… Луи дал согласие на ее отъезд в замок Лоо, но там было ничуть не лучше Амстердама, к тому же ей с болью в сердце пришлось покинуть сына. Гортензию спасут только горы, где прошла ее светлая недолгая юность: чистый воздух, теплое солнце, мягкий ветер… Муж ответил длинным письмом, из которого она мало что поняла: он толковал о судьбе их детей в Голландии, об их общем долге сохранить для них эту страну. При чем тут это, когда она может умереть, оставив их детей сиротами? Узнав, что Луи ездил в Париж (без нее!), она задохнулась от возмущения и обиды, но вскоре ей сообщили, что юг Голландии перешел под управление Франции — так вот о чём беспокоился король! Но если он не в силах противиться своему брату, чем сможет помочь ему Гортензия?

Первого июня она уехала во Францию. На первой же таможне ее сердце забилось чаще при звуках французской речи, а когда на горизонте проступила голубая неровная линия Вогезов, из ее глаз брызнули слезы.

Продолжая свой путь, Гортензия понемногу оживала. Однако дурные вести мчались быстрее почтовых лошадей, нагоняя ее на каждой станции. Вслед за письмом Эжена курьер доставил ей официальное извещение об отречении голландского короля Людовика Наполеона и о ее назначении регентшей при юном сыне, взошедшем на трон согласно Конституции.

Луи отрекся?! Его заставили. Сам он никогда бы не пошел на это, он слишком привязался к Голландии и своим подданным. В январе прошлого года, когда ужасное наводнение затопило несколько поселков, сады Бетюве скрылись под водой, а не меньше двухсот человек погибло, король собственноручно укреплял дамбы мешками с песком, руководил спасательными работами, ездил по дальним деревням и ободрял их жителей. Теперь, когда муж из бездушного тирана превратился в несчастного изгнанника, он неожиданно стал дорог Гортензии, тревожившейся о его судьбе. Куда он уехал? Неужели в Америку, как Люсьен? Путь через океан долог и опасен, и что он будет делать в чужой земле, один, без помощи и утешения? А ее сын? О Господи! Бонапарт всегда так ласкал его, играл с ним, даже ел с ним с одной тарелки — готовил себе в преемники. Однажды, во время такого обеда, малыш, сидевший на коленях у дядюшки, схватил его чашку с кофе, отпил и скривился: Бонапарт всегда пил кофе без сахара. "Твое воспитание еще не закончено: ты не умеешь притворяться", — сказал ему тогда Наполеон. О, уж сам-то он притворяться умеет! В марте прошлого года он сделал Наполеона-Луи великим герцогом Бергским вместо Мюрата, а регентом при нём стал сам, не доверив этот пост ни отцу, ни матери, — наверное, Луи уже тогда насторожился, предчувствуя дальнейшие шаги своего брата. Бергское герцогство зажато между Францией, Голландией, Вестфалией и четырьмя княжествами, входящими в Рейнскую Конфедерацию; самовластие Бонапарта пожирало Европу, поднимаясь с юга на север, точно гангрена по ноге от занозы в пятке. Неужели Гортензии придется возвращаться в Амстердам?! Только не это! В Пломбьере врач сказал, что местные воды ей не подходят: укротить ее болезнь способны только горячие серные источники. Мать звала ее к себе в Экс, что в Савойе; путь туда лежит через Швейцарию, а Гортензии всегда хотелось побывать в этой тихой счастливой стране, где царят простые нравы, взращенные величественной красотой природы, и которую со всех сторон окружают горы, встающие преградой на пути несчастий…

Королева Голландии написала императору, моля его не гневаться на ее мужа и спрашивая, что ей делать. Расположившись ждать ответа в Везуле, Гортензия вскоре получила несколько писем сразу. Бонапарт объявил ей о своих планах присоединить Голландию к Франции. Юному королю уже успели присягнуть все сословия, но это не беда: в Амстердам выехал Лебрен, назначенный генеральным наместником, а за племянником император послал своего адъютанта Лористона, чтобы тот привез его в Сен-Клу. Гортензии совершенно не о чем беспокоиться, пусть лучше позаботится о своем здоровье. В отдельном письме Бонапарт подробно расписал, что ей следует говорить разным чиновникам, но разрешения покинуть Францию не дал.

Записка от Луи сняла последний камень с ее души: муж под строжайшим секретом сообщал ей, что выехал из Харлема в Теплице через Оснабрюк и Дрезден; с ним генерал Травер. Гортензия знала генерала Травера: он когда-то служил в драгунском полку, которым командовал Луи, и был обязан ему своим состоянием; что ж, за мужа и сына она теперь спокойна, можно подумать и о себе.

Отправив свои экипажи через Женеву, оккупированную французскими войсками, Гортензия поехала инкогнито через Безансон, Понтарлье и Лозанну, взяв с собой только половину слуг. Она была еще так слаба, что по горным дорогам ее несли в носилках, и всё же при виде гордой гряды Альп и седой головы Монблана ее охватила детская радость. Ее путь лежал дальше на юг; покинув последнюю почтовую станцию перед Эксом, она увидела двух всадников, скакавших ее встречать, — их послала Жозефина. Погода неожиданно испортилась: с гор спустились тучи, заволокшие небо, озеро Бурже посерело и покрылось зыбью. Вечером Гортензия обнимала свою мать, которая рассказала ей со смехом, что чуть не утонула, отправившись на обычную прогулку: ветер поднял такие волны, что даже рыбаки не чаяли добраться до берега. У Гортензии задрожали ноги — она могла остаться сиротой! Жозефина корила себя за легкомыслие, хлопоча вокруг рыдающей дочери, но утро следующего дня заставило обеих позабыть обо всех тревогах: сердце замирало от красоты Кошачьего Зуба, порозовевшего от поцелуя зари, и от невероятной синевы озера, подобного ангельскому оку.

Несколько недель Гортензия купалась в счастье, пока не получила письмо от императора: он требовал, чтобы она вернулась в Париж к своим детям.

— Бонапарт мне совсем не пишет, — ревниво сказала Жозефина, когда побледневшая Гортензия в третий раз перечитывала короткое послание. — Как ты думаешь, он нарочно держит меня здесь? А что если он запретит мне въезд во Францию? Это было бы ужасно, я так скучаю по Мальмезону!

Гортензия подняла на нее непонимающий взгляд: как можно скучать по золотой клетке, живя на свободе?

— Забыла тебе сказать: я собираюсь купить замок Преньи-ла-Тур на берегу Женевского озера, оттуда открывается чудный вид на Монблан! — продолжала мать со свойственной ей непоследовательностью. — Или ты считаешь, что мне лучше уехать в Италию к Эжену? Поговори об этом с Бонапартом! Я хочу знать его мнение. Ах, он хочет избавиться от меня! Я теперь ему мешаю!

Отставная императрица расплакалась; в последнее время она всегда держала слезы наготове. Гортензия принялась ее утешать: она уверена, что Бонапарт не питает к ней ни злобы, ни ненависти — ему сейчас вообще не до неё…