Империй. Люструм. Диктатор

— Неужто ты станешь защищать Катилину?

Квинт привык к тому, что брат его постоянно совершает неожиданные шаги, и удивить его чем-либо было трудно, но в ту минуту он едва не лишился дара речи от удивления.

— Я стал бы защищать и самое черное исчадие царства Аида, если бы тому потребовался защитник. Так действуют наши законы. — Нахмурившись, Цицерон раздраженно встряхнул головой. — Обо всем этом мы говорили с беднягой Луцием незадолго до того, как он умер. Да будет тебе, брат! Довольно этих осуждающих взглядов. Ты же сам писал в своем наставлении: «Я новый человек. Я домогаюсь консульства. И это — Рим». Все эти три вещи говорят сами за себя. Я новый человек, а значит, могу рассчитывать только на собственные силы, да еще на вас, моих немногочисленных друзей, — и ни на кого больше. Я домогаюсь консульской должности — иными словами, бессмертия. А за такую награду стоит побороться. И это — Рим. Рим! Не какая-то отвлеченность в философском трактате, а город славы, стоящий на реке помоев. Да, я стану защищать Катилину, если необходимо, а потом при первой же возможности порву с ним. И он поступил бы со мной точно так же. Таков мир, в котором нам суждено жить. — Цицерон уселся поудобнее и поднял руки. — Рим!

Цицерон не стал предпринимать ничего сразу же, предпочтя выждать и удостовериться, что делу против Катилины действительно будет дан ход. Многие считали, что Клодий просто пускает пыль в глаза или пытается отвлечь всеобщее внимание от позорного развода своей сестры. Однако жернова закона хоть и медленно, но мелют, и к началу лета разбирательство прошло все положенные стадии — подача претору просьбы о назначении его обвинителем, предварительная речь обвинителя, уточнение обвинений. Были подобраны судьи. Слушания должны были начаться в последнюю неделю июля. Теперь Катилина уж точно не успел бы отделаться от уголовного преследования до консульских выборов. Прием заявок от соискателей уже завершился.

Тогда-то Цицерон и решил намекнуть Катилине, что мог бы стать его защитником. Он немало раздумывал над тем, как довести свое предложение до сведения Катилины, ведь отказ стал бы для него унижением. Кроме того, он хотел, чтобы в случае расспросов в сенате можно было все отрицать. И ему удалось придумать решение — как всегда, изящное. Он вызвал в комнату для занятий Целия, взял с него клятву хранить тайну и объявил, что собирается выступить в защиту Катилины. Ему якобы хочется знать, что думает по этому поводу Целий («Но помни, никому ни слова!»). Родилась сплетня, именно такая, которые обожал Целий. Естественно, он не вытерпел и поделился новостью со своими приятелями, в том числе с Марком Антонием, который был не только племянником Гибриды, но и приемным сыном близкого друга Катилины — Лентула Суры.

Насколько помнится, через полтора дня на пороге дома Цицерона появился гонец с письмом от Катилины, приглашавшего навестить его. Еще Катилина просил прийти после захода солнца, чтобы сохранить все в тайне.

— Вот и клюнула рыбка, — заключил Цицерон, показывая мне письмо.

Он отправил к Катилине раба, велев передать на словах, что придет тем же вечером.

Теренция должна была вот-вот разрешиться от бремени и находила римскую июльскую жару невыносимой, со стонами ворочаясь на своем ложе — кушетке в душном триклинии. По одну сторону от нее стояла Туллия, читавшая что-то вслух своим писклявым голоском, по другую — служанка с опахалом. Нрав Теренции можно было назвать по меньшей мере горячим, но в те дни он был подобен вулкану. Спустилась ночь, в доме зажгли свечи. Увидев, что Цицерон собирается уходить, жена тут же потребовала сказать, куда он направляется. Ответ Цицерона был неопределенным. Его супруга ударилась в слезы, утверждая, что он завел на стороне сожительницу и теперь спешит к ней, — иначе зачем уважаемому мужу покидать свой дом в столь поздний час? Ничего не поделаешь: Цицерон неохотно сознался, что идет к Катилине. Конечно же, это ничуть не успокоило Теренцию, даже напротив — подлило масла в огонь ее гнева. Как ему пришло в голову проводить время с этим чудовищем, совратившим деву-весталку? Цицерон весьма едко заметил, что Фабия всегда была «больше весталкой, чем девой». Теренция попыталась встать с ложа, но не сумела, и вслед нам полился поток брани. Впрочем, Цицерона это лишь позабавило.

Вечер был похож на тот, когда мы наведались к Помпею накануне эдильских выборов. Стояла такая же удушающая жара, и луна светила каким-то лихорадочным светом. Такой же легкий ветерок доносил гнилостный запах с захоронений за Эсквилинскими воротами и распространял его над городом, словно невидимую морось. Мы спустились на форум, где рабы зажигали уличные фонари, прошли мимо молчаливых темных храмов и начали подниматься на Палатинский холм, где стоял дом Катилины. Я, как обычно, нес сумку с записями, а Цицерон шел сцепив руки сзади и задумчиво наклонив голову. Тогда Палатин не был застроен так сильно, как сейчас, и дома стояли на значительном расстоянии друг от друга. Неподалеку шумел ручей, пахло жимолостью и шиповником.

— Вот где надо жить, Тирон, — поведал мне Цицерон, остановившись у ступенек. — Вот куда мы переберемся, когда мне не придется больше сражаться на выборах и станет безразлично, что подумают люди. Только представь себе: дом и сад, где приятно предаваться чтению, а детям нравится играть. — Он поглядел в сторону Эсквилинского холма. — До чего же всем станет легче, когда это дитя появится на свет. Словно ожидание грозы…

Найти дом Катилины было нетрудно: он располагался поблизости от храма Селены, который всю ночь напролет освещался факелами, зажигаемыми в честь лунной богини. На улице нас дожидался раб, который провел нас прямиком в прихожую, где Цицерона приветствовала женщина неземной красоты. Это была Аврелия Орестилла, жена Катилины, чью дочь он, судя по слухам, соблазнил, прежде чем взяться за матушку. Говорили также, что именно из-за этой женщины он убил собственного сына от первого брака (парень грозился, что скорее прикончит Аврелию, чем назовет своей новой матерью куртизанку с дурной славой). Цицерон знал о ней все, а потому прервал поток ее сладкоречивых приветствий сухим кивком.

— Госпожа, — напомнил он, — я пришел увидеться с твоим мужем, а не с тобой.

При этих словах она закусила губу и тут же умолкла. Дом был одним из самых старых в Риме. Половицы громко заскрипели под ногами, когда мы двинулись следом за рабом во внутренние покои, где пахло старыми пыльными занавесками и фимиамом. Запомнилась любопытная подробность: стены были почти голыми, причем, судя по всему, стали такими не так давно. На них виднелись нечеткие четырехугольные пятна там, где ранее висели картины. А на полу остались пыльные круги от статуй. Все убранство атриума составляли гипсовые маски предков Катилины, порыжевшие от дыма, который курился под ними на протяжении жизни нескольких поколений. Там же стоял и сам Катилина. На близком расстоянии первым делом поражал его гигантский рост — Сергий был по меньшей мере на голову выше Цицерона. Второй неожиданностью было присутствие Клодия, стоявшего за его спиной. Это, должно быть, сильно и очень неприятно удивило Цицерона, но, будучи опытнейшим законником, он никак не проявил своих чувств. Цицерон обменялся быстрым рукопожатием с Катилиной, затем с Клодием, вежливо отказался от вина, и все трое без задержки перешли к делу.

Вспоминая былое, я до сих пор поражаюсь сходству между Катилиной и Клодием. В первый и последний раз я видел их вдвоем, и они вполне могли сойти за отца и сына. У обоих был протяжный говор, оба стояли в одинаковой небрежно-расслабленной позе, словно им принадлежал весь мир. Полагаю, именно эта черта называется «породой». Потребовались четыре столетия браков между самыми блестящими семействами Рима, чтобы произвести на свет этих двух негодяев — чистокровных, словно аравийские жеребцы, но столь же несдержанных, безумных и опасных.

— Вот как я вижу это, — начал Катилина. — Юный Клодий произнесет великолепную обвинительную речь, и каждый скажет, что он — новый Цицерон. Даже мне придется признать, что так и есть. Но потом ты, Цицерон, произнесешь речь от имени защиты, еще более блестящую, и никто не удивится тому, что я буду оправдан. Иными словами, мы устроим великолепное представление, и каждый из нас укрепит свое положение. Я буду объявлен невиновным перед народом Рима. Клодия признают отважным и честным мужем. А для тебя это будет очередной громкий триумф в суде, ведь ты успешно защитишь того, кто на голову выше твоих обычных клиентов.

— А если судьи решат иначе?

— Не беспокойся, — хлопнул себя по карману Катилина. — О судьях я уже позаботился.

— До чего же дорого обходится нам правосудие, — улыбнулся Клодий. — Бедному Катилине пришлось распродать всю свою наследственную собственность, чтобы быть уверенным в торжестве справедливости. В самом деле, просто возмутительно. И как только выворачиваются простые люди?

— Мне нужно просмотреть судебные записи, — проговорил Цицерон. — Сколько времени остается до начала слушаний?

— Три дня, — ответил Катилина и сделал знак рабу, стоявшему у дверей. — Тебе хватит, чтобы подготовиться?

— Если судей уже удалось убедить, вся моя речь уместится в нескольких словах: «Пред вами Катилина. Отпустите его с миром».

— Нет-нет, мне нужно все, на что только способен Цицерон, — запротестовал Катилина. — Я хочу, чтобы речь звучала так: «Сей б-б-благородный муж… В коем течет к-к-кровь столетий… Узрев слезы ж-ж-жены и д-д-друзей…» — Он воздел руку к небу и с силой потрясал ею, грубо подражая заиканию Цицерона, обычно почти незаметному. Клодий со смехом внимал ему. Оба были слегка навеселе. — Я хочу, чтобы были упомянуты «африканские д-д-дикари, осквернившие сей древний суд…». Я хочу, чтобы перед нами предстали призраки Карфагена и Трои, Дидоны и Энея…[34]

— Все это ты получишь, — холодно прервал его Цицерон. — Работа будет сделана на совесть.

Вернулся раб с судебными записями, и я принялся торопливо складывать свитки в свою сумку, чувствуя, что обстановка в доме ухудшается по мере того, как вино все больше дурманит головы. Поэтому мне хотелось как можно скорее увести Цицерона оттуда.

— Нам понадобится встретиться и поговорить о свидетельствах в твою пользу, — продолжил он тем же ледяным голосом. — Лучше завтра, если это тебя устраивает.

— Конечно же устраивает. Все равно мне больше нечем заняться. Этим летом я рассчитывал включиться в борьбу за консульство. Но, как ты знаешь, этот юный пакостник начал ставить мне палки в колеса.

И тут Катилина проявил ловкость, поразительную для такого гиганта: резко подавшись вперед, он схватил Клодия правой рукой за шею и согнул вдвое. Бедный Клодий, который, кстати, вовсе не был слабаком, издал приглушенный крик и вялыми пальцами попытался оторвать от себя руку приятеля. Но сила Катилины была просто ужасающей, и, мне кажется, следующим быстрым движением он сломал бы Клодию шею, если бы не спокойный и тихий голос Цицерона:

— Как твой защитник, я должен предупредить тебя, Катилина, что убивать своего обвинителя в высшей степени неблагоразумно.