Империй. Люструм. Диктатор

XV

Начался самый сложный и хлопотный отрезок жизни Цицерона, в течение которого, как мне думается, он не раз пожалел о том, что сделал Катилину своим смертельным врагом, и не без труда нашел оправдание тому, что отказался защищать его. Причиной, как он часто отмечал, были три, и только три возможных исхода выборов, и ни один из них нельзя было считать отрадным. Первый: он становится консулом, а Катилина — нет. Можно ли предсказать, на какие злодейства толкнет в этом случае Катилину его ненависть к Цицерону? Второй: Катилина становится консулом, а Цицерон — нет. Тогда на Цицерона обрушится вся мощь государства, и последствия предугадать несложно. Третий беспокоил Цицерона больше всего: консулами становятся оба. Такой расклад сулил самое неприятное. Высший империй, о котором мечтал Цицерон, обернется непрестанной — длиной в год — борьбой между ними, вследствие чего государственные дела придут в упадок.

Первое потрясение случилось, когда двумя днями позже начались слушания по делу Катилины. Выяснилось, что защищает его не кто иной, как сам первый консул Луций Манлий Торкват, глава одной из старейших и наиболее уважаемых патрицианских семей Рима. Вместе с Катилиной в суд явились испытанные бойцы из числа аристократов: Катул, Гортензий, Лепид и старый Курион. Единственным утешением для Цицерона могло служить то, что вина Катилины была очевидна, и Клодий, вынужденный заботиться о собственной репутации, проделал хорошую работу по сбору улик и доказательств. Хотя Торкват был человеком вежливым и работал очень тщательно, он мог сделать лишь одно, пользуясь грубым выражением того времени: надушить это дерьмо так, чтобы оно не воняло слишком сильно. Преступления Катилины в Африке были настолько вопиющими, что даже подкупленные судьи едва не признали его виновным. Катилину все же оправдали, но при этом объявили ему «бесчестье». Вскоре после этого Клодий, боясь мести со стороны Катилины и его приспешников, уехал из города и отправился служить у Луция Мурены, нового наместника в Дальней Галлии.

— Ах, если бы я сам был обвинителем по делу Катилины! — рычал Цицерон. — Он бы сейчас сидел на скалах Массилии рядом с Верресом, и они вдвоем считали бы чаек!

Но в конце концов Цицерон хотя бы избежал унижения и не стал защитником Катилины, за что был очень благодарен Теренции. С тех пор он гораздо внимательнее прислушивался к ее советам.

Теперь Цицерон, в соответствии со своим замыслом, должен был на четыре месяца покинуть Рим и отправиться на север, в Ближнюю Галлию, чтобы завоевывать новых избирателей за пределами Италии. Насколько мне известно, ни один кандидат в консулы еще никогда не предпринимал подобных вылазок, но Цицерон, при всей своей нелюбви к путешествиям, был убежден в том, что оно того стоит. Когда он выдвигался в эдилы, избирателей было около четырехсот тысяч, но затем цензоры пересмотрели списки. Право голосования предоставили обитателям земель вплоть до реки Пад, и избирателей стало около миллиона. Очень немногие из этих людей решались на долгое путешествие в Рим, чтобы отдать свой голос. Однако Цицерон посчитал, что, если ему удастся привлечь на свою сторону хотя бы одного из десяти встреченных им, это даст ему решающий перевес на Марсовом поле.

Цицерон решил отправиться в путь после Римских игр, которые в том году начинались, как обычно, в пятый день сентября. И тут в жизни Цицерона вновь произошло если не потрясение, то, по крайней мере, неожиданное и тревожное событие. Римские игры всегда устраивались курульными эдилами, одним из которых тогда был Цезарь. От него, как и от Антония Гибриды, многого не ожидали, зная, что он беден, но Цезарь сделал широкий жест, взяв все расходы на себя, и заявил, что игры будут посвящены не только Юпитеру, но и его, Цезаря, покойному отцу.

За несколько дней до начала игр он приказал возвести на форуме колоннады, чтобы люди, прогуливаясь там, могли видеть привезенных им диких зверей, а также гладиаторов в посеребренных доспехах. Их было ни много ни мало триста пар — неслыханное дело! Цезарь устраивал пиры, шествия, театральные представления, а в день игр римляне с удивлением увидели, что за ночь по его повелению возле Капитолийского холма была воздвигнута статуя Гая Мария — народного героя, к которому аристократы питали смертельную ненависть.

Катул тут же потребовал созвать заседание сената и незамедлительно убрать статую, но Цезарь дал ему презрительную отповедь. Его авторитет был настолько велик, что сенат не осмелился настаивать на выполнении требований Катула.

Все понимали, что деньги на такие выходки Цезарю мог ссудить только Красс, и я помню, что с Римских игр Цицерон вернулся таким же удрученным, как и после устроенных Гибридой игр Аполлона. Нет, он не опасался, что Цезарь, шестью годами младше его, решится соперничать с ним на выборах. Дело было в другом: Красс что-то замышлял, а Цицерон не мог понять, что именно. В ту ночь Цицерон рассказал мне об одном из «развлечений», ставшем частью игр.

— На середину цирка вывели раздетого донага бедолагу-преступника с деревянным мечом, а потом выпустили голодных зверей — пантеру и льва. Он устроил захватывающее представление, использовав единственное свое оружие — мозги. Метался по арене, резко уворачиваясь от животных, отпрыгивал в сторону. В какой-то миг мне показалось, что он добьется своего и заставит зверей сцепиться друг с другом. Зрители вопили изо всех вил, подбодряя несчастного. Но чуда не случилось: он споткнулся, и хищные твари разорвали его на куски. Аристократы хохотали, били в ладоши, и, посмотрев на Красса и Цезаря, сидевших рядом, я сказал себе: «Цицерон, человек на арене — это ты!»

Отношения между Цицероном и Цезарем всегда были достаточно сердечными, не в последнюю очередь потому, что Цезарю нравились шутки Цицерона, но последний никогда не доверял ему. Теперь же, заподозрив, что Цезарь вступил в союз с Крассом, Цицерон стал держаться от него подальше.

Я должен рассказать о Цезаре еще кое-что. Примерно в это время к Цицерону пришел Паликан с просьбой оказать ему поддержку на выборах консула. Бедный, милый Паликан! Это был наглядный урок того, что может случиться, если участвовать в государственных делах и полагаться на благоволение великого человека. Будучи трибуном, а затем претором, он неизменно хранил верность Помпею, но когда тот стал главноначальствующим, Паликан не получил ничего. По одной простой причине: разоренный, он больше не мог ничего предложить. Я представлял себе, как день за днем он сидит в своем доме, смотрит на огромный бюст Помпея или обедает под фреской с изображением своего кумира в виде Юпитера и ждет, ждет, ждет… На самом деле Паликан мог рассчитывать на консульскую должность не больше, чем я. Цицерон постарался как можно мягче объяснить ему это и сказал, что, хотя он не может пойти в паре с ним на выборы, в будущем он сделает для Паликана все, что будет в его силах. Стоит ли говорить, что он не выполнил своего обещания!

Когда Паликан уже встал, собираясь уходить, Цицерон вспомнил о его дочери, краснощекой Поллии, жене Габиния.

— О, не напоминай мне об этой потаскухе! — воскликнул Паликан. — Ты, наверное, тоже слышал? Об этом судачит весь город. Ее каждый день имеет Цезарь!

Цицерон заверил его в том, что ничего не знает.

— Цезарь… — горько обронил Паликан. — Какой двуличный подонок! Скажи, разве это дело — тащить в постель жену своего товарища, когда тот за тысячу миль отсюда сражается за отечество?

— Позор, — согласился Цицерон, а после ухода Паликана сказал мне: — Не устаю удивляться Цезарю. Если человек способен украсть у друга жену, есть ли то, что он не готов украсть?

И снова мне захотелось рассказать ему о сцене, невольным свидетелем которой я стал в доме Помпея, — но все же я не стал этого делать.

Ясным осенним днем Цицерон трогательно попрощался с Теренцией, Туллией и Марком, после чего мы выехали из города и отправились на север, в большую предвыборную поездку. Квинт, как обычно, остался дома — следить, чтобы не пошатнулось положение Цицерона как государственного деятеля. Фруги доверили судебные дела. Что касается молодого Целия, то он воспользовался нашим отъездом и перебрался к Крассу, дабы продолжить свое обучение.

У нас было три четырехколесные повозки, запряженные мулами, и несколько телег поменьше. В первой повозке Цицерон спал, во второй работал, а третья везла поклажу и документы. В маленьких телегах разместились письмоводители, слуги, погонщики мулов, повара и прочая челядь, включая двух здоровяков-телохранителей. Мы выехали через Фонтинальские ворота. Нас никто не провожал. В те дни холмы на севере Рима еще были покрыты сосновыми рощами, кроме одного, на котором заканчивалось строительство печально известного дворца Лукулла. Военачальник-патриций вернулся с Востока, но не мог войти в город, не потеряв своего военного империя, а вместе с ним и права на триумф. Вот он и болтался за городом, коротая время среди военных трофеев и ожидая, когда в сенате наберется аристократическое большинство, необходимое для присуждения ему триумфа. Однако сторонники Помпея, в число которых входил и Цицерон, упорно отказывали ему в этом. Даже Цицерон оторвался от своих бумаг, чтобы посмотреть на колоссальное сооружение, крыша которого возвышалась над верхушками деревьев. Я втайне надеялся, что, когда мы будем проезжать мимо, мне хотя бы краешком глаза удастся увидеть великого человека, но, разумеется, этого не произошло.

К слову сказать, Квинт Метелл, единственный из трех братьев Метеллов, оставшийся в живых, недавно тоже вернулся в Рим — с Крита — и пребывал за городом по той же причине, что и Лукулл. Он также жаждал триумфа, но ревнивый Помпей препятствовал и ему. Глупое положение, в котором оказались два военачальника, забавляло Цицерона. «Полководческий затор» — так он назвал все это, поскольку оба, по его словам, «пытались пролезть в Рим через Триумфальную арку».

На Мульвиевом мосту мы задержались, чтобы Цицерон мог отправить Теренции прощальное письмо, а затем пересекли мутный Тибр, выехали на Фламиниеву дорогу и направились на север.

Первый день путешествия прошел замечательно, и незадолго до захода солнца мы добрались до Окрикула, в тридцати милях от Рима. Здесь нас встретил представитель городской общины, согласившийся оказать Цицерону гостеприимство, и на следующее утро сенатор отправился на форум, чтобы начать работу с избирателями.

Успех на выборах зависит от того, насколько продумана подготовка к ним, и Цицерону очень повезло, что он сумел договориться с Ранункулом и Филумом, имевшими большой опыт в таких делах. Они путешествовали впереди нас, и благодаря им в каждом городе кандидата встречала внушительная толпа его сторонников. Эти пройдохи знали все о предвыборных раскладах в Италии: кто из местных всадников будет оскорблен, если Цицерон не заглянет к ним, чтобы засвидетельствовать уважение, кого из них следует избегать, какие трибы или центурии пользуются наибольшим весом в той или иной области и какие из них могут оказать поддержку, что волнует жителей в первую очередь и какой благодарности они ждут в обмен на свои голоса. Эти люди не умели говорить ни о чем, кроме государственных дел, и они с Цицероном засиживались допоздна, разрабатывая тактику, изучая обстоятельства и выбирая нужные приемы, причем Цицерон получал от этих посиделок такое же удовольствие, точно беседовал с философами или мудрецами.