Империй. Люструм. Диктатор

XVI

Желая выяснить, что происходит, Цицерон придумал своего рода ловушку. Он не стал напрямую заниматься расспросами о том, что на уме у Красса: это, во-первых, не принесло бы пользы, а во-вторых, дало бы понять его врагам, что он что-то заподозрил. Вместо этого Цицерон призвал к себе Ранункула и Филума, велев им отправиться в город и распространить слух, что они представляют сенатора, обеспокоенного исходом ближайших консульских выборов, где он участвует, и готового платить по пятьдесят сестерциев за каждый голос.

Ранункул был низкорослым, чуть ли не уродливым парнем с плоским круглым лицом и хилым телом. Он полностью оправдывал свое прозвище — «Головастик». Филум был высоким и тощим — ходячая жердь. Потомственные взяткодатели (этим занимались еще их отцы и деды), парни знали свое дело. Они растворились в римских улочках и переулках и примерно через неделю доложили Цицерону, что в городе происходит нечто весьма странное. Другие взяткодатели отказывались сотрудничать с ними.

— А это значит, — проговорил своим писклявым голосом Ранункул, — что либо Рим впервые за последние триста лет наполнился кристально честными людьми, либо все голоса, предназначенные для продажи, уже куплены.

— Значит, кто-то предложил более высокую цену, — подвел итог Цицерон. — Необходимо предпринять еще одну попытку. Теперь предлагайте по сотне за каждый голос.

Ловчилы ушли, но, вернувшись через неделю, поведали то же самое. Взяткодатели уже получили огромные деньги, причем боялись своего загадочного клиента настолько, что не осмеливались произносить его имя даже шепотом. Читатель может удивиться тому, как удалось держать в секрете такое громадное предприятие, ведь речь шла о тысячах купленных голосов. А ответ таков: все было продумано до мелочей, дело провернули с помощью всего дюжины взяткодателей. Увы, вынужден признать, что Ранункул и Филум ранее тоже подвизались на этом сомнительном поприще. Только эти двенадцать или около того человек знали имя заказчика. Они сносились с вождями избирательных объединений, и начинался предварительный торг: скажем, мы готовы платить столько-то за пятьдесят голосов или за пятьсот — сумма зависела от того, сколько человек состояло в объединении. Поскольку в этой грязной игре никто никому не верил, в игру вступали дельцы другого рода — посредники. Именно им передавались оговоренные суммы, чтобы деньги можно было «увидеть и потрогать». И наконец, уже после выборов, наступала очередь раздатчиков, которые распределяли деньги в соответствии с достигнутыми договоренностями. Было почти невозможно начать преследование тех, кто участвовал в этой незаконной деятельности: даже если схватить раздатчика за руку при передаче взятки, он попросту не будет знать, от кого пришли деньги. Однако Цицерон не верил, что в этой круговой поруке нельзя найти брешь.

— Мы имеем дело не с древним сословием римских всадников, — кричал он в приступе бешенства, что случалось с ним крайне редко, — а с отребьем, с раздатчиками взяток! Вы уж как-нибудь сумеете найти в их рядах предателя, который за хорошие деньги не побоится выдать даже такого высокородного и могущественного мастера подкупа, как Красс!

К этому времени (по-моему, дело было в июне, за месяц до консульских выборов) все уже почувствовали, что происходит нечто странное. Предвыборные битвы обещали быть как никогда жаркими — хотя бы потому, что в тот год кандидатов было на удивление много. Тремя наиболее вероятными победителями считались Цицерон, Катилина и Гибрида, затем шли заносчивый и неприятный Гальба и глубоко религиозный Корнифиций. Ровным счетом никаких надежд на избрание не было у толстого Кассия Лонгина, бывшего претора, и Гая Лициния Сацердота, который наместничал в Сицилии еще до Верреса и был на десять лет старше своих соперников. Последний относился к числу тех кандидатов, которые заявляют о своем участии не из желания победить, а чтобы, по их словам, «поднять ставки». «Никогда не доверяйте человеку, утверждающему, что ему не нужна высокая должность, — говорил Цицерон, — ибо он — самый тщеславный из всех».

Понимая все это, взяткодатели суетились как никогда. По этой причине некоторые кандидаты вынудили первого консула Гая Марция Фигула внести на рассмотрение сената драконовское законопредложение, направленное на борьбу с подкупом избирателей, которое тут же прозвали Фигуловым законом. Попытка кандидата дать взятку и до того считалась незаконной, а теперь преступлением собирались признать и согласие избирателя принять эту взятку.

Когда речь дошла до обсуждения, консул первым делом обратился к кандидатам и попросил их по очереди высказать свое мнение. Сацердот, старший из всех, первым взял слово и отозвался о предложении с лицемерным восторгом. Я видел, как морщится Цицерон, выслушивая все эти избитые выражения. Гибрида, как и следовало ожидать, высказался против. Внимая его бормотанию, как всегда незапоминающемуся, невозможно было поверить в то, что отец этого человека был когда-то самым востребованным защитником Рима. Гальба, которого не избрали бы при любом раскладе, воспользовался этой возможностью, чтобы снять свою кандидатуру: он надменно заявил, что «невелика честь участвовать в этих грязных играх» и он не желает «осквернять память своих предков». Катилина по очевидным причинам также восстал против Фигулова закона, и я должен признать, что его речь прозвучала впечатляюще. Он говорил совершенно бесстрастно, возвышаясь над соседними скамьями, подобно башне, а под конец указал на Цицерона и прорычал, что от принятия еще одного закона выиграют только крючкотворы, чем заслужил громкие одобрительные возгласы аристократов.

Цицерон оказался в непростом положение, и я ломал голову: что он скажет? С одной стороны, он, конечно, не желал, чтобы закон был провален, с другой — накануне самых важных в его жизни выборов ему не стоило ссориться с избирательными объединениями, которые, вне всяких сомнений, рассматривали его как посягательство на свои права. Как всегда, ответ Цицерона оказался столь же находчивым, сколь и уклончивым.

— В целом, — сказал он, — я приветствую это законопредложение, которое может прийтись не по нраву лишь тем, кто виновен. Честному гражданину нечего бояться закона, направленного против взяток, а нечестному следует напомнить, что голосование — это священная обязанность, а не проценты с долга, которые можно получать раз в год. Но при этом в законе есть неувязки, которые нужно исправить. Неужели мы станем судить бедняка, неспособного устоять перед искушением, так же строго, как и богача, который подвергает его этому искушению? Нет, скажу я, напротив: мы должны принять самые суровые меры против последнего! Если позволишь, Фигул, я хотел бы внести одну поправку: «Любой, кто заполучает или пытается заполучить — сам либо через третьих лиц — голоса избирателей в обмен на деньги, будет подвергнут изгнанию сроком на десять лет».

«А-а-х-х!» — вырвалось разом из сотен сенаторских глоток. Со своего места я не видел Красса, но позже Цицерон радостно рассказывал мне, что его лицо побагровело: слова о человеке, который пытается купить голоса через третьих лиц, были предназначены именно ему, и все это поняли.

Консул с готовностью принял поправку Цицерона и осведомился у сенаторов, не хочет ли кто-нибудь из них возразить. Но большинство законодателей от растерянности плохо соображали, а люди вроде Красса, для которых предложение Цицерона представляло опасность, не решились публично выступить против него. Поэтому поправка была принята без всяких возражений, а когда дело дошло до самого закона, сенаторы большинством голосов приняли и его.

Фигул следом за своими ликторами покинул зал. Сенаторы также вышли на солнце и смотрели, как консул направляется к ростре и передает законопредложение глашатаю, чтобы тот немедленно представил его народу в первом чтении. Гибрида пошел в сторону Красса, но Катилина схватил его за руку, а Красс быстро зашагал прочь с форума, чтобы не показываться рядом со своими кандидатами. Теперь до очередного голосования по закону должно было пройти три рыночных дня, а это означало, что народ выскажется прямо накануне консульских выборов.

Цицерон был доволен тем, как прошел этот день, открывший для него новые возможности. Теперь, если бы Фигулов закон приняли, он мог в случае поражения на выборах начать судебное преследование не только Катилины и Гибриды, но и самого Красса, своего злейшего врага. В конце концов, прошло всего два года с тех пор, как два избранных консула были лишены полномочий за нечестные предвыборные уловки. Однако, чтобы добиться этого, требовались убедительные улики и доказательства нечистоплотности противников. Добывание их стало главной задачей Цицерона. Теперь он выходил из дома лишь в сопровождении целой толпы сторонников и вербовал новых, пытаясь привлечь на свою сторону как можно больше избирателей. Однако, в отличие от своих соперников, Цицерон не пользовался помощью номенклатора[37], который нашептывал человеку имена тех, с кем он говорит. Цицерон гордился своей редкостной способностью удерживать в памяти тысячи имен, а если иногда он забывал, как зовут собеседника, то выпутывался остроумно и непринужденно.

Я восхищался, наблюдая за ним в те дни. Цицерон понимал: все против него и, видимо, он проиграет. Предсказание Пизона в отношении Помпея сбылось с удивительной точностью: великий человек не ударил пальцем о палец, чтобы помочь Цицерону с выборами. Помпей укрепился в Амисе, на восточном побережье Черного моря — за тридевять земель от Рима, — и там, подобно могучему восточному правителю, владычествовал не менее чем над двенадцатью местными царьками. Сирия была присоединена к Риму, Митридат бежал без оглядки. Дом Помпея на Эсквилинском холме украсили носы пятидесяти захваченных им пиратских трирем, он был известен теперь под названием domus rostra и стал предметом поклонения для почитателей Великого по всей Италии. Что ему было за дело до мышиной возни гражданских людей, не знающих вкуса военных побед! Письма, которые слал Цицерон, оставались без ответа. Квинт то и дело принимался поносить полководца за неблагодарность, но Цицерон, веря в неотвратимость рока, отвечал: «Если тебе нужна благодарность, заведи собаку».

За три дня до консульских выборов и накануне голосования по закону против взяток события резко ускорили свой бег. К Цицерону примчался Ранункул — он нашел взяткодателя, по имени Гай Салинатор, который заявил, что готов продать триста голосов по сто двадцать сестерциев за каждый. Салинатор владел таверной «Вакханка» в Субуре. Они договорились, что Ранункул придет к нему тем же вечером, назовет имя кандидата, за которого должны голосовать купленные избиратели, и передаст деньги одному из заслуживающих доверия посредников. Услышав это, Цицерон заявил, что тоже пойдет на встречу, прикрывшись капюшоном, дабы не быть узнанным. Квинт возражал, доказывая, что это слишком опасно, но Цицерон был неумолим: ему, мол, надо собирать улики и доказательства.

— Если возникнет опасность, Ранункул и Тирон защитят меня, — сказал он, как я полагаю, в шутку. — Но ты мог бы устроить так, чтобы за соседним столиком на всякий случай сидело несколько наших верных сторонников.