Империй. Люструм. Диктатор
- Автор: Роберт Харрис
- Жанр: Историческая проза
- Дата выхода: 2023
Читать книгу "Империй. Люструм. Диктатор"
Услышав это предупреждение, Катилина обернулся и насупил брови, словно на секунду забыв, кто такой Цицерон. А затем расхохотался. Он взъерошил Клодию светлые кудри и выпустил его голову из железного захвата. Тот отшатнулся назад, кашляя и потирая шею и щеку. Юноша бросил на Катилину быстрый взгляд, исполненный неподдельной ненависти, но затем тоже засмеялся и горделиво выпрямился. Они обнялись, и Катилина крикнул, требуя еще вина, а мы оставили их пировать вдвоем.
— Ну и парочка! — воскликнул Цицерон, когда мы проходили мимо храма Луны, держа путь домой. — Не слишком удивлюсь, если к утру они убьют друг друга.
Ко времени нашего возвращения у Теренции начались схватки. Ошибки быть не могло. Еще когда мы шли по улице, до нас донеслись крики. Цицерон остановился как вкопанный посередине атриума, бледный от волнения и тревоги. Ведь когда рождалась Туллия, его не было дома, а к тому, что происходило теперь, он был совершенно не готов. Во всяком случае, в его любимых философских сочинениях на этот счет ничего не говорилось.
— О боги, ее будто пытают. Теренция!
Он засеменил к лестнице, которая вела в ее комнату, но на пути у него встала одна из повитух.
Для нас началось неимоверно долгое ожидание в триклинии. Цицерон попросил меня побыть с ним, но поначалу не мог заняться ничем полезным из-за переживаний. Какое-то время он лежал, вытянувшись на той самой кушетке, которую занимала Теренция, когда мы уходили из дома. Потом, услышав очередной вопль, вскочил на ноги и принялся ходить из угла в угол. Воздух был жарким и спертым, огни светильников — неподвижными. Их копоть походила на черные нити, свисавшие с потолка. Я занялся тем, что начал вытряхивать из сумки судебные документы, принесенные из дома Катилины, и разделять их по предметам: обвинения, показания, списки улик. Наконец, чтобы отвлечься от беспокойных мыслей, Цицерон, не вставая с кушетки, протянул руку и стал перебирать свитки, а затем читать их под лампой, поставленной мной. Он беспрестанно кривился и морщился, но невозможно было сказать, в чем состояла причина: в душераздирающих воплях, доносившихся сверху, или в ужасающих обвинениях, выдвигаемых против Катилины. Тут перечислялись вопиющие случаи жестокости и насилия. Подобные донесения шли из всех городов Африки — Утики и Тины, Тапса и Телепты. Проведя за чтением час или два, Цицерон с отвращением отбросил свитки в сторону и попросил меня принести чистый папирус, чтобы продиктовать несколько писем, прежде всего Аттику. Он откинулся на кушетку и закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться. То письмо лежит сейчас передо мной:
«От тебя уже давно никаких писем. В предыдущем письме я подробно написал тебе о своем положении. В ближайшее время думаю защищать своего соперника Катилину. Судьи у нас такие, каких мы хотели, — весьма угодные обвиненному. Надеюсь, что в случае оправдания он будет относиться ко мне более дружественно в деле соискания. Если же случится иначе, перенесу это спокойно».
— Вот уж действительно, — усмехнулся Цицерон и прикрыл глаза.
«Мне нужно, чтобы ты возвратился спешно, ибо все твердо убеждены в том, что твои знатные друзья будут противниками моего избрания».
Тут я отложил палочку для письма, поскольку вместо очередного вопля до нас сверху донесся иной звук — захлебывающийся писк младенца. Цицерон вскочил с кушетки и бросился наверх, в комнату Теренции. Чуть погодя он появился вновь и молча взял у меня письмо, чтобы написать в самом его начале:
«Знай, что у меня прибавление: сынок; Теренция здорова»[35].
До чего же преображает дом появление на свет здоровенького новорожденного! Хотя это редко признают, полагаю, что в подобном случае люди испытывают двойную благодать. Невысказанные страхи, которые всегда сопутствуют рождению человека, — боязнь агонии, смерти, уродства — уходят, и вместо них приходит чудо явления новой жизни. Облегчение и радость тесно сплетаются вместе.
Естественно, мне не дозволялось подняться наверх, чтобы проведать Теренцию, но несколько часов спустя Цицерон сам принес сына вниз, с гордостью показав его прислуге и клиентам. Откровенно говоря, нам удалось увидеть немного — лишь злое красное личико и жиденький локон черных волос. Младенца завернули в те же пеленки, в которые укутывали Цицерона свыше сорока лет назад. Со времен своего младенчества сенатор сберег также серебряную погремушку, которой бряцал ныне над крохотным личиком. Он нежно пронес сына по атриуму и показал на то место, где, как ему мечталось, должна была когда-нибудь появиться первая консульская маска.
— И тогда, — прошептал он, — ты станешь Марком Туллием Цицероном, сыном консула Марка Туллия Цицерона. Как это тебе нравится? Неплохо звучит, а? И никто не будет дразнить тебя «новым человеком». Вот, Тирон, познакомься с новым родом государственных мужей.
Он вручил мне маленький сверточек, и я принял его, дрожа от волнения, как все бездетные люди, когда им дают подержать младенца. Мне стало гораздо легче, когда нянька забрала у меня мальчика.
Меж тем Цицерон мечтательно смотрел на стену атриума. Любопытно, что́ он видел: может быть, на него, как отражение в зеркале, глядела собственная посмертная маска? Я осведомился у него о здоровье Теренции, и он рассеянно ответил:
— О, с ней все в порядке. Полна сил. Ты же знаешь ее. Во всяком случае достаточна сильна, чтобы снова пилить меня за союз с Катилиной. — Цицерон с трудом оторвал взгляд от пустой стены. — А теперь, — вздохнул он, — полагаю, нам имеет смысл поторопиться на встречу с этим негодяем.
Придя в дом Катилины, мы застали хозяина в превосходном расположении духа. На сей раз он был само очарование. Позже Цицерон составил список «изумительных качеств» сего мужа, и я не могу удержаться, чтобы не привести эту запись, ибо лучше не скажешь:
«Он умел привлекать к себе многих людей дружеским отношением, осыпать их услугами, делиться с любым человеком своим имуществом, в беде помогать всем своим сторонникам деньгами, влиянием ценой собственных лишений, а если нужно — даже преступлением и дерзкой отвагой; он умел изменять свой природный характер и владеть собой при любых обстоятельствах, был гибок и изворотлив, умел с суровыми людьми держать себя строго, с веселыми приветливо, со старцами с достоинством, с молодежью ласково; среди преступников он был дерзок, среди развратников расточителен…»[36]
Таков был Катилина, ожидавший нас в тот день. Он уже прослышал о рождении у Цицерона сына и с жаром схватил руку своего защитника, поздравляя его. А затем вручил ему красивую шкатулку, обтянутую сафьяном, и попросил открыть ее. Внутри оказался серебряный детский амулет, привезенный Катилиной из Утики.
— Туземная побрякушка, чтобы отгонять нездоровье и злых духов, — пояснил он. — Это для твоего мальчишки. Отдай ему с моим благословением.
— Что ж, — произнес Цицерон, — очень мило с твоей стороны.
Вещица эта, украшенная затейливым узором, была не просто побрякушкой. Когда Цицерон поднес амулет ближе к свету, я узрел невиданных диких зверей, преследующих друг друга и соединенных узором в виде сплетенных змей. Задумчиво подбросив амулет на ладони, Цицерон положил его обратно в коробочку и отдал Катилине:
— Боюсь, я не могу принять твой подарок.
— Почему? — удивленно улыбнулся Катилина. — Потому что ты мой защитник, а защитникам не положено платить? Ну и честность! Но это всего лишь безделушка для маленького ребенка!
— Видишь ли, — произнес Цицерон, набрав в грудь побольше воздуха, — я пришел сообщить тебе, что не буду твоим защитником.
А я в этот миг уже выкладывал свитки на столик, стоявший между ними. Копошась с записями, я поглядывал то на одного, то на другого, но теперь втянул голову в плечи. Молчание явно затягивалось. Наконец раздался тихий голос Катилины:
— Почему же?
— Скажу прямо: твоя вина очевидна.
Снова воцарилось молчание. Но когда Катилина заговорил, голос его был по-прежнему спокоен:
— Фонтей был признан виновным в вымогательствах среди галлов. Однако же ты не отказался защищать его в суде.
— Да. Но есть разные степени вины. Фонтей был нечестным, но безобидным. Ты тоже нечестен, но совсем не таков, как Фонтей.
— Это суду решать.
— В обычных обстоятельствах я согласился бы с тобой. Однако ты заранее купил решение суда, а я в такой комедии участвовать не желаю. Ты лишил меня возможности увериться в том, что я поступаю в соответствии с правилами чести. А если я не могу убедить самого себя, то не могу убедить и других — жену, брата, а главное, пожалуй, собственного сына, когда он подрастет и сможет понять все это.
Тут я набрался храбрости и взглянул на Катилину. Он был совершенно неподвижен, руки свободно висели вдоль туловища. Так замирает хищник, внезапно столкнувшийся нос к носу с соперником: внимательный, готовый к битве. Катилина заговорил легко и беззаботно, но эта легкость показалась мне наигранной:
— Ты понимаешь, что мне это безразлично. Но безразлично ли тебе? Не имеет значения, кто будет моим защитником. Это ровным счетом ничего не меняет для меня. Я в любом случае буду оправдан. А вот ты вместо друга обретаешь во мне врага.
Цицерон пожал плечами:
— Не хотел бы никого видеть своим врагом. Но когда нет иного выбора, я вынесу и это.
— Такого врага, как я, ты не вынесешь, уверяю тебя. Спроси африканцев, — ухмыльнулся он. — И Гратидиана.
— Ты вырвал ему язык, Катилина. Беседовать с ним затруднительно.
Катилина слегка подался вперед, и я на секунду забеспокоился, как бы он не сделал с Цицероном — и на сей раз довел до конца — то, что накануне вечером сделал с Клодием. Но это было бы чистым безумием, а Катилина никогда не был безумен до такой степени. Если бы он был совершенным безумцем, многое упростилось бы. Овладев собой, Катилина проговорил:
— Что ж, полагаю, я не должен удерживать тебя.
Цицерон кивнул:
— Не должен. Оставь эти записи, Тирон. Они нам больше не понадобятся.
Не помню, были ли сказаны еще какие-нибудь слова. Наверное, нет. Катилина и Цицерон повернулись друг к другу спинами — обычный знак вражды, — и мы покинули этот древний пустой дом со скрипящими половицами, окунувшись в палящий зной римского лета.