Морок и Пламень

Глава 22. Здесь и Сейчас

Примечания:

Песня Джека про Рождество

https://youtu.be/QzOMtPbySXs

--------------------

Ёлка в гирляндах и шариках ярких,

Радостный смех — под подушкой подарки!..¹

Нянина песня. Она почему-то поёт её скрытно. И ещё другие — хоралы, очень красивые, напевные, радостные… Но няня замолкает сразу, как только приходит кто-то из родителей. И в тот день, когда она их поёт, все почему-то поздравляют меня.

Мне семь лет. Няня срезала во дворе колкую и пахучую ветку и украсила её бумажными фигурками, орехами в золочёной бумаге и крошечной звёздочкой из фольги — верхушку. Мне очень нравится! Я трогаю остренькие заиндевевшие иголки пальчиками и хочу съесть во-он тот, самый большой орех. Няня ласково говорит: вот поспишь, и развернём! И, оглядываясь, хочет убрать ветку в вазе за ширму. Но не успевает. Без стука входит Графиня, шурша пышными юбками. Губы в ниточку, суженные глаза, не останавливаясь, скользят по мне и находят няню, которая судорожно прячет за спину наш секрет, нашу праздничную веточку с моим самым большим и самым вкусным на свете орехом. Я смотрю во все глаза. Я бы помог тебе, няня, но этот презрительный взгляд как будто пригвоздил меня к месту. Хочется сжаться в комочек и исчезнуть. И я прячу голову под подушку, чтобы не видеть, как Графиня, не говоря ни слова, берёт из рук онемевшей няни нашу ароматную и блестящую веточку и выбрасывает её в окно. И только потом раздается ледяной голос:

— Это был последний раз, Мэри. Если ещё раз я увижу в нашем доме хоть одно напоминание об этом «празднике», вы вылетите отсюда так же, как эта грязная палка.

Мэри стоит, опустив голову, и нервно теребит белый фартук. Графиня поправляет якобы выбившуюся из идеально гладкой причёски прядь и, не удостаивая меня взглядом, уходит, прямая, гордая, как десятки поколений её благородных предков, и недосягаемая. Никогда я не видел на этой восковой маске, которая у неё вместо лица, ни тени улыбки.

На Мэри жалко смотреть. Я подхожу к ней и робко касаюсь подрагивающего плечика. По её спине разметались непослушные, чуть вьющиеся рыжие пряди. Они так нравятся мне, они пушистые и хорошо пахнут. Поэтому, когда я вырасту, я обязательно на ней женюсь.

Я хочу как-то утешить её, но слова, как всегда, застревают в горле. Тогда я просто прижимаюсь к ней, и она гладит меня по голове.

— Ничего, ничего, птенчик. Не бойся. Я же не боюсь! Хочешь, я спою тебе песенку? — Она шепчет, и в глазах опять появляются озорные искорки. — Про Рождество?

Я улыбаюсь и киваю. Про Рождество, почему-то запретное, но манящее, волшебное, сказочное… Она поёт, и мне становится тепло и спокойно. Я запоминаю её песни, они врезаются в память. Но больше ничего².

А наутро приходит мой-отец-граф, и он совсем другой, не похож на Графиню. Он смотрит мне в глаза по-доброму. Он дарит мне игрушку и говорит:

— С твоим днём, сынок.

— Счастливого Рож… — почтительно хочет поздравить его Мэри, но граф резко обрывает её.

— Для нас нет такого праздника. Запомни.

И это единственное, в чём они сходятся с суровой Графиней. Я ни разу не видел их вместе. На приёме гостей они сидят по разные стороны длинного-длинного стола. Впрочем, меня туда не пускают.

Я рад игрушке и отцу рад, но мне всё же немного жаль ореха и веточки. Почему нельзя иметь и то, и другое?

У меня появился друг, Джон. Сын конюха. Он младше меня на несколько лет, но почему-то умеет намного больше, чем я. Он постоянно болтает, а я молчу и слушаю.

Меня много учат, часто даже сам граф. Многое оседает в памяти, но учителя всё равно чем-то недовольны, и я не могу понять — чем.

Граф уже перестал читать мне сказки, зато теперь я присутствую при его занятиях наукой. Заворожённо смотрю я на то, как он что-то пишет и рисует в больших дневниках в кожаных обложках, пластует лягушек и рассматривает в увеличительные стёкла содержимое их голов. К нему часто приезжают какие-то люди, которых он зовёт докторами. Я их не люблю. Они сначала смотрят и трогают лягушек, а потом меня. Как будто это для них одно и то же. Они с отцом обсуждают что-то, спорят, но в эти моменты меня часто выставляют вон. Я не расстраиваюсь, хоть мне и любопытно, и иду к Джону. Или к Мэри. Мне десять лет, и вряд ли мне дадут на ней жениться.

Похороны конюха — отца Джона. Мне одиннадцать. Джон возвращается с мокрыми и решительными глазами. Его отец обязательно попадёт в рай, обязательно, говорит он. А что это такое? Он недоверчиво смотрит на меня и усмехается. И в следующий раз я уже дёргаю пастора за рукав и показываю наверх с вопросительным выражением лица. Тот явно нервничает и шепчет мне, что здесь, в этом доме, об этом говорить запрещено, но вот если я зайду к нему… К несчастью, мою попытку выбраться пресекает отец. Он внятно и непривычно жёстко объясняет мне, что там, за гробом ничего нет.

— Поэтому живи здесь и сейчас, сынок. Это всё, что у нас есть…

Графиня за его плечом кивает. Обычно она не подходит к нам.

«Там ничего нет». «Здесь и сейчас». Я запоминаю это на всю жизнь.

Раз-два-три, раз-два-три, раз-… Опять сбиваюсь. Отец качает головой. Меж колонн промелькнула тень — не иначе Графиня. Не хотел бы я сейчас видеть её лицо, полное молчаливого презрения и сознания собственной правоты. Нет, я одолею этот проклятый вальс!³ Мне тринадцать, мою бывшую няню выдали замуж за вдового кучера в два раза старше её, и скоро у неё будет свой ребёнок. Джон уже объяснил мне, как это происходит, — на примере лошадей в конюшне его отца. Звучит музыка, учитель стучит палочкой. Раз-два-три, раз-два-три…

Джон поволок меня в деревню. Мне семнадцать, ему четырнадцать. Я на голову выше, но он в полтора раза шире и смотрит как-то снисходительно. Он мне обещал показать кое-что интересное и с кем-то познакомить. Но до этого он настоял, чтобы я переоделся и ни в коем случае не снимал шапку. И не раскрывал рта. А так мне понравится.

Деревенские танцы. Мой вальс произвёл сильное впечатление! Меня все спрашивают, не внебрачный ли я сынок графа, и смеются. Только мне не до смеха. Впрочем, меня угощают каким-то пенящимся терпким напитком, и всё начинает расплываться перед глазами, и становится жарко и весело. Девушки смотрят благосклонно. Не помню, как с одной из них я оказываюсь на чердаке. Кажется, она хочет меня поцеловать, и вот она уже близко-близко, но внезапно с меня падает эта предательская шапка, и девушка резко отстраняется. В её глазах — ужас и отвращение...

Дальше я плохо помню, но, наверное, Джон помог мне добраться до дома. А там — украдкой брошенный стылый взгляд из-за портьеры, лёгкий стук удаляющихся шагов и шуршание юбок. А потом — вздох отца. Разочаровать его невыносимо больно! «Мы обыскали весь замок, когда ты пропал из своей комнаты». Голова его уже наполовину седа.

Мне двадцать пять. Полностью седой отец говорит, что он закончил свои изыскания. Если я хоть что-то понимаю. И что он повезёт меня к одному человеку, и если всё получится, то жизнь наша полностью изменится. Тогда, может, леди Графиня… Он вздыхает. Он так устал… Я выше его ростом, но всё равно чувствую себя рядом с ним маленьким мальчиком, и его слабость меня пугает.

Наш путь лежит через лес, говорит он. С недавних пор, по слухам, там завелись разбойники, и надо быть осторожными. Мы выезжаем с небольшим количеством сопровождающих. Я оглядываюсь на наше поместье. Никогда ещё я не бывал дальше деревни. Но здесь не осталось тех, по кому я мог бы скучать. Джона забрали в солдаты четыре года назад. Мэри умерла при родах больше десяти лет назад. И кроме её песен в памяти и пряди рыжих волос, которую я украдкой срезал ещё в детстве, от неё не осталось ничего.

Спешно задёрнутая штора в спальне Графини — и дальний путь навстречу своей судьбе. Который оказался не столь дальним.

* * *

Хлопо́к, сирена и темнота. Буквально режущая глаза, абсолютная... Горелки задул внезапный порыв ветра, и бывший островок жизни канул в дымную мглу. Башня, чей подсвеченный силуэт ещё миг назад нависал над Салли, будто исчезла, не оставив после себя ничего, кроме тяжёлых воспоминаний и смутных сожалений.

Салли встала как вкопанная, боясь сделать первый вдох и уже зная, что она почувствует. Протянула руку, ожидая убедиться хотя бы в присутствии Джима, но и он отошёл, испарился, как пропавший в одно мгновение купол. А где-то в этой темени ещё бродят простые вампиры и, может быть, кто-то ещё… Ей остаётся только надеяться, что её запах не ощутим в вездесущем запахе дыма, а наиболее кровожадные хэллоуинцы сейчас слишком ошарашены.

Салли, крадучись, продолжила свой путь по направлению к башне, и вскоре её пальцы тронули прохладный гладкий камень. Ощупью она пошла вдоль стены, чтобы добраться до двери. Теперь нечего опасаться, что она может быть под током — тока в их городе больше не существует.

Салли толкнула тяжёлую дверь и, войдя в черноту холла, услышала наверху полные тревоги, если не паники, голоса.

— Я не знаю, куда он пропал! Был в спальне! — Срывающийся голос Джуэл. Кажется, она вот-вот впадёт в истерику.

— Возьми себя в руки, женщина! У тебя же его мозг! Почему это не чувствуется?! — Зельдаборн.

— Джуэл, дорогая, вот вам моя рука, не бойтесь! — Голос Мэра почему-то стал спокойнее, чем обычно. Видимо, он уже перешёл черту своей максимальной паники.

— А вампиры молодцы, — хладнокровно резюмировала Хельгамина. — Растворились в тени, как это они одни и умеют делать.

Зомби в лаборатории неосторожно натыкались на столы и валили на пол хрупкие колбы.

Салли, вжимаясь в стену, шаг за шагом поднималась по пандусу. Хорошо бы вампиры ей не встретились…

— Есть здесь что-то из освещения, кроме этих проклятых электрических ламп?! — возмущённо вопросила Зельдаборн. Слышалось, как с полок падало всё подряд. — Приди в себя уже, золотце, где у вас простая керосиновая лампа? Или хотя бы свечка?

Лёгкие шаги, чирканье — и наверху появился небольшой огонёк; Салли поспешила ему навстречу, как будто он — это безопасность, и увидела Джуэл, которая держала в дрожащих руках керосиновую лампу и механическую зажигалку.

Ведьмы заметили Салли и радостно бросились к ней.

— Как хорошо, что ты нашлась! А где это костяное недоразумение, которое тебя сопровождало? — живо спросила Зельдаборн.

— Не знаю… Он пропал куда-то, когда исчез купол. Джуэл, почему всё отключилось? Неужели?..

— Видимо, да, Салли… Хотя я не знаю, как это могло получиться… Буквально сегодня… Или уже вчера я проходила рядом с генератором, и он был совершенно исправен. — Джуэл немного успокоилась при появлении прерывистого, но тёплого, разгоняющего тьму огонька. — Перегрузки не было…

— Твой создатель сказал бы, что это диверсия, — хмуро изрекла Хельгамина.

— Но кто… — ошеломлённо начала Салли.

— Тот же, кто похитил Виктора, — отрезала Хельгамина. Она обернулась к Джуэл, на этот раз глядя ей прямо в глаза. — Хэллоуинцы сидят здесь уже много дней, только мы с Зельдой отлучались за Ведьминым корнем. И всё было нормально. Но сегодня ночью я слышала, как поле кого-то впустило. Кто это был?

Все посмотрели на Джуэл. Она нерешительно попятилась.

— Но…

В этот момент дверь распахнулась, и вприпрыжку, насколько это для него возможно, вбежал взлохмаченный во все свои три волосины Гарик. Глаза его выпучились в два раза больше обычного.