10000 лет во льдах

– Еще только семь часов, – заметил я, взглянув на часы. – Солнце едва ли в часе высоты.

– Мы должны выбросить больше балласта, – сказал доктор, – и во что бы то ни стало достичь более высоких слоев.

Он выбросил сорокафунтовый мешок с песком.

Мы несколько минут летели вверх с огромной скоростью, когда наш подъем снова не стал плавным. Теперь мы с огромным облегчением заметили, что столбик термометра не поднялся – что, на самом деле, он упал примерно на два градуса; хотя это облегчение уравновешивалось чрезвычайной затрудненностью дыхания разреженным воздухом на этой огромной высоте, которую мы оценили по барометру в двадцать пять тысяч футов, или почти пять перпендикулярных миль. Поэтому мы открыли клапан и выпустили некоторое количество газа, и вскоре спустились в слой густого тумана. Этот туман напомнил мне пар, который поднимается от тропической растительности в сезон дождей, и я упомянул об этом доктору.

– Если бы эти туманы, – ответил он, – только лежали на городе, они могли бы защитить его от разрушения, но в таком случае у нас нет метеорологических данных, на которые можно было бы опереться. Никто не может оценить ни количество тепла, ни метеорологические результаты, которые они сейчас производит на поверхности земли в пяти милях под нами.

Слой тумана, в котором мы сейчас находились, был плотным и непроницаемым. Мы лежали в нем, как в паровой бане, воздушный шар, казалось, не дрейфовал, а лениво покачивался из стороны в сторону, как парус, лениво хлопающий на мачте в штиль.

Так проходил час за часом, температура по-прежнему колебалась от 130 до 140 градусов по Фаренгейту. Доктор сохранял свою обычную невозмутимость.

– У меня серьезные опасения, – выразительно заметил он, как бы в ответ на мои мысли, – что последний огненный катаклизм, предчувствие которого пронизывало все системы философий и религий на протяжении всех веков, и который, кажется, как бы укоренился во внутреннем сознании человека, теперь с нами. Я полон решимости, однако, не пасть жертвой вызванной огненной энергии и предвижу такую судьбу более легкой и менее неприятной, – и, говоря это, он многозначительно указал на свое правое бедро.

– Значит, вы думаете, – сказал я, – что наш поступок при таких обстоятельствах – намеренно используя неопределенную перифразу на такую неприятную тему – морально оправдан?

– Какое это может иметь значение? – ответил доктор, пожав плечами. – Из двух альтернатив, ведущих к одному и тому же концу, здравый смысл выбирает более легкую. Отказ прикоснуться к болиголову не спас бы Сократа.

Несмотря на ужасные предчувствия, которые переполняли меня, острота ситуации, казалось, сделала мой мозг сверхъестественно сосредоточенным и ненормально активным. Окружающая тишина, отсутствие каких-либо звуков, сонное тепло густого тумана, в котором мы лежали, оказывали успокаивающее воздействие и делали разум особенно восприимчивым к воздействию изнутри.

– Значит, у нас нет возможности рассчитать вероятную интенсивность тепла на поверхности земли? – спросил я.

– Абсолютно никакой, – ответил доктор. – Сейчас мы находимся на указанной высоте, по барометрическому давлению, в двадцать две тысячи футов. Мы, вероятно, на самом деле намного выше, так как пар, в котором мы лежим, действует на барометр. Атмосферные условия, подобные нынешним, на такой высоте, полностью недоступны научному знанию. Они могут быть и, вероятно, вызваны воздействием сильного тепла на более горячие поверхности под нами. Однако факту их присутствия мы обязаны своим существованием. Эта атмосфера, хотя и особенно благоприятна для прохождения через нее тепловых лучей, не способна удерживать их.

– Предположим, – продолжал я в безумно спекулятивном настроении, порожденном волнением по этому поводу, – предположим, что жар поверхности земли был достаточно сильным, чтобы расплавить металлы – железо, например, – на самом деле самые тугоплавкие вещества. Совершим дальнейший полет мысли: предположим, что такое тепло усилилось бы в десять раз, каково было бы его воздействие на нашу планету?

– Твердые участки – земная кора со всем, что на ней, – первыми испытали бы на себе последствия такой катастрофы. Тогда океаны вскипели бы, и их поверхностные воды, во всяком случае, превратились бы в пар.

– Что тогда? – продолжил я.

– Этот пар поднимался бы в верхние слои атмосферы, пока не достиг бы равновесия разрежения, когда его расширение охладило бы его, после чего последовала бы быстрая конденсация, и он опустился бы на землю в виде дождя. Чем более внезапный и сильный жар, тем скорее будет достигнут этот результат, и тем обильнее будут осадки следующего дождя. После первого ужасного кризиса в игру вступила бы грандиозная компенсация естественного закона, и лицо планеты было бы защищено от дальнейшего вреда щитом из влажных паров – vis medicatrix naturae32, так сказать. Равновесие было бы восстановлено, но большинство организмов тем временем погибли бы.

– Большинство организмов, вы говорите? – повторил я вопросительно.

– Возможно, – сказал доктор, – что океанские инфузории и даже некоторые из сравнительно высших форм океанской жизни могут выжить. Также возможно, что наземные животные, обитающие на больших высотах – например, альпинисты, чьи дома глубокие снега и ледники, обитатели зоны замерзания и существа, находящиеся в аналогичном положении, – могут избежать гибели. Это будет полностью зависеть от интенсивности и продолжительности жары. Мы должны помнить, что размер, рассматриваемый с универсальной точки зрения, является просто относительным. Если мы рассмотрим нашу планету как шестидюймовый шар, наши океаны с их незначительной средней глубиной в несколько миль будут точно представлены пленкой из тончайшей писчей бумаги. Как вы думаете, как долго продержится водянистая пленка, подобная этой, в нескольких футах от внезапно вспыхнувшего огня?

Я поклонился, соглашаясь с выводом, сделанным из сравнения, и доктор продолжил:

– Больше не может быть никаких сомнений в том, что нынешнее стихийное бедствие вызвано столкновением кометы с солнцем. Зная, что мы знаем о ее орбите из прошлогодних вычислений, ее падение на поверхность Солнца произошло на стороне, наиболее удаленной от нашего собственного положения в пространстве. Поэтому мы не испытываем такого внезапного и такого сильного атмосферного возбуждения, которое могло бы последовать в противном случае. Теперь остается выяснить, какой будет продолжительность эффекта.

Во время последней части нашего разговора низкий стонущий звук, который был слышен в течение последних нескольких минут, становился все более отчетливым и, казалось, приближался. В то же время было замечено, что барометр быстро падает.

– Это звук ветра, – воскликнул я. – Я слышал подобное в тропических пустынях и в тропических морях. Я не могу ошибиться. Он приходит с востока.

– Горячий воздух с выжженного континента приближается, – сказал доктор. – С научной точки зрения, происходит атмосферная конвекция, и мы примем основную тяжесть этого.

Пока он говорил, воздушный шар охватила сильная дрожь. Он вибрировал от вершины до корзины, и в следующий момент был поражен самым ужасающим торнадо, которое только можно себе представить. Порыв ветра был подобен раскаленному дыханию печи, и мы невольно накрыли головы одеялами и судорожно вцепились в хрупкие фальшборты корзины, которую тащил на огромной скорости и под ужасно острым углом вздувшийся впереди нас газовый баллон.

К счастью, мы оба машинально ухватились за перила с той стороны, откуда дул ветер, отпустить которые означало бы мгновенное падение с противоположной стороны корзины в зияющую внизу пропасть. Меньше минуты, насколько могли вычислить мои пораженные и рассеянные чувства, мы были охвачены этим потрясающим шумом, когда внезапно мы оказались, как и прежде, посреди сверхъестественного спокойствия. Мы, очевидно, попали в водоворот циклона, потому что я мог слышать его мрачный и ужасный рев на некотором расстоянии справа от нас. Едва мы успели успокоиться, как взрыв снова поразил нас; на этот раз с противоположной стороны. Неудержимая ярость стихий снова швырнула нас вперед, но на этот раз в векторе, направленном вниз. Удар обрушился на нас сверху и швырял перед собой – вниз, вниз, к неизбежной гибели. К счастью, сравнительная масса воздушного шара оказала большее сопротивление этому нисходящему движению, чем автомобиль. Мы мчались все ниже и ниже, пока внезапно не вынырнули из облачных слоев и не получили краткий и четкий взгляд на картину внизу. Контрудары последних нескольких минут, по-видимому, компенсировали действия друг друга, поскольку мы оказались прямо над городом.

Город? Города не было. Я действительно узнал контур полуострова и хорошо знакомые очертания залива и островов по случайным разрывам в плотных облаках пара, которые поднимались снизу. Каким бы ошеломленным и обезумевшим я ни был от сильной жары, мной овладело ужасное любопытство заглянуть в страшную тайну внизу, и в то время как одной обожженной рукой я прижимал одеяла, которые еще не расстались с влагой, собранной из облаков наверху, к моей ноющей голове и вискам, другой рукой я поднес к глазам мощный бинокль.

Сквозь дрейфующие разрывы облаков пара, которые скрывали сцену, я уловил проблески, которые наполнили меня невыразимым и невысказанным ужасом. Ни улицы, ни здания не поддавались узнаванию там, где когда-то был город. Взгляд не остановился ни на чем, кроме неправильных и бесформенных куч остеклованного шлака и обожженного пепла. Все было покрыто шрамами в мертвой тишине, как разрушенная поверхность Луны. Не было видно ни пламени, ни огня. Казалось, что вещи давно прошли стадию активного горения, как будто все элементы, необходимые для поддержания пламени, уже были извлечены из них.

Здесь и там зловещее темно-красное свечение показывало, однако, что лава, в которую превратился прекрасный город, все еще раскалена. Песчаные дюны на западе сияли, как ледники или тусклые зеркала, сквозь парящие трещины, а длинные бесформенные массы чего-то похожего на обугленное дерево были разбросаны тут и там по поверхности залива.

Менее чем за пять секунд открылось все то, на описание чего у меня ушло так много времени. Бинокль, слишком горячий, чтобы держать его, выпал из моей руки. В тот же миг воздушный шар снова попал в циклон и понесся на восток с той же яростью, что и раньше. Доктор судорожно вцепился в поручень корзины, не удержался и с диким, отчаянным криком, раскинув руки и устремив на меня испуганный взгляд, исчез головой в пропасти.

Я один на воздушном шаре – возможно, один во всем мире. Мой товарищ был брошен на огненную смерть внизу. Его ужасный крик все еще звенит у меня в ушах. Он звучит сквозь угрюмый рев циклона. Меня неудержимо несет вперед.

Циклон смещается. Снова воздушный шар останавливается в одном из странных вихрей, образованных этим странным симумом33. Ветер затихает до стона. Оно снова восходит. Он корчится вокруг корзины, как конвульсивная борьба какой-то гигантской рептилии в предсмертных муках. Он снова подхватывает меня в свои непреодолимые объятия. Воздушный шар вращается по направлению к земле.