Собор Дарвина. Как религия собирает людей вместе, помогает выжить и при чем здесь наука и животные

Культурная эволюция этических систем

Вторым основным фактом, который нам необходимо рассмотреть в свете теории эволюции, становится то, что системы моральных норм, помимо психологического измерения, присущего нам от рождения, включают и допускающий изменения культурный аспект. Наши разумы, прошедшие генетическую эволюцию, позволяют иметь систему моральных норм, но конкретное содержание таких систем может меняться внутри группы и широко различается от группы к группе, что влечет важные последствия для выживания и размножения. И это вовсе не карикатура на генетический детерминизм, ограничивающий способность к изменениям. Наша врожденная психология создает для нас такую способность, запуская процесс культурной эволюции.

Хотя культуру десятилетиями представляли как эволюционный процесс, ученые так и не пришли к согласию в понимании ее истинной природы, ее важности и ее отношения к генетической эволюции. Наиболее строгие критики социобиологии видят в культуре альтернативу и полагают, что ее можно исследовать без отсылок к биологии (напр., Sahlins 1976). Ряд биологов считает культуру «служанкой» генетической эволюции – по их мнению, культура развивает те же фенотипические адаптации, только быстрее (напр.: Alexander 1979, 1987); другие же пытаются разложить культуру на формы, подобные генам, которые, однако, не всегда приносят пользу их обладателям, людям (напр.: Dawkins 1976; Blackmore 1999), а скорее действуют как болезнь, передающаяся от сознания к сознанию[18].

Проложим путь через эти дебри возможностей! Давайте начнем с модели, представляющей наш разум в виде собрания специализированных органов, о которых я особо говорил в предыдущем разделе. Как полагают, такие органы непременно специализированы, поскольку универсальные когнитивные органы невозможны (Tooby and Cosmides 1992; Cosmides and Tooby 2001). Первые разработчики искусственного интеллекта наивно полагали, что им удастся создать умные универсальные машины, способные к самообучению. Но вскоре оказалось, что единственный путь сделать машину действительно умной – это приспособить ее к решению конкретной задачи. Шахматные компьютеры искусны в игре в шахматы – и только. Точно так же нейронные цепочки, позволяющие перелетным птицам учитывать поворот ночного неба, вызванный вращением Земли, больше не могут ничего. В общем, мир настолько полон стимулов и возможных реакций на них, что умная машина или распознающий орган должны быть очень избирательны в том, как воспринимать и принимать информацию. Как гласит китайская пословица, мудрец знает, на что не обращать внимания.

Да, это правомерные замечания. Но Космидес, Туби и другие исследователи, теснее всего связанные с «эволюционной психологией», на их основе создали незавершенную картину человеческого разума, уподобив его музыкальному автомату, где развившиеся когнитивные модули – это диски с композициями, а окружающая среда – оператор, нажимающий на кнопку[19]. То, какой модуль «играет» в настоящий момент, зависит от информации о среде – точно так же, как компьютерная программа зависит от ввода данных. Скажем, представьте, что вы едете в автобусе, а напротив вас сидит человек противоположного пола. Модуль, отвечающий за выбор полового партнера, включается немедленно – и заставляет вас считывать с визави сведения, связанные с продолжением вашего рода: возраст, здоровье, благосостояние, доступность… Во время этого процесса происходит нечто отдаленно напоминающее изучение, но очень шаблонное. Точно так же, как компьютерная программа, «изучив» размер вашего дохода, торговые издержки и иные уместные сведения, говорит вам, сколь велики те налоги, которые вы должны уплатить, так и модуль выбора партнера, «узнав» основные характеристики, говорит вам, насколько партнер привлекателен.

Замечу еще раз: проблема с таким представлением человеческого разума не в том, что оно неверно, а в том, что оно не охватывает всей картины (Wilson 1994, 1999b, 2002). На фоне универсальной теории научения (Космидес и Туби называют ее «Стандартной моделью общественных наук» [“Standard Social Sciences Model,” SSSM]) оно полно прозрений и возможностей. Впрочем, само по себе оно как будто отказывает обучению, развитию и культурным переменам в праве считаться незавершенными процессами. И обучение, как уже отмечалось, становится крайне ограниченной обработкой информации. Развитие превращается в процесс включения и выключения модулей на разных стадиях жизненного цикла. А культура делается отражением того, сколь гибко поведение индивида. Ведь если люди в разных местах воспринимают разную среду, то и работать у них будут разные модули – и вести они себя будут по-разному! Мы, конечно, можем назвать такие различия культурными, но они ничего общего не имеют с социально передаваемой информацией как таковой[20].

Те, кто причисляет себя к «эволюционным психологам», могут пожаловаться, что я здесь рисую карикатуру на их позицию. Может, и так – но я не слишком грешу против истины. Стоит взглянуть на предметный указатель в книге Дэвида Басса «Эволюционная психология: шаг к новой психологии мозга» (Evolutionary Psychology: Toward a New Psychology of the Mind), и мы увидим, что только одна страница книги посвящена «обучению», семь – «развитию» и еще семь – «культуре». Содержание этих страниц совпадает с тем, о чем я говорил в предыдущем параграфе (см. подробную критику в издании: Wilson 1999b). При этом и книга, и представленная в ней область исследований по большей части раз за разом используют один и тот же алгоритм: любая черта поведения и психологии людей понимается как адаптация к особенностям анцестральной среды, возникшая в ходе генетической эволюции, а затем психологический механизм изображается как специализированный модуль.

В этом алгоритме все изобретения начиная с земледелия считаются ничем – разве что причиной поведения, не способствующего адаптации. Авторы спрашивают: почему мы переедаем? И отвечают: потому что мы генетически приспособились алчно поглощать жиры и сахар в анцестральной среде, где еды не хватало, и сегодня, в эпоху изобилия еды, мы отданы на милость любой закусочной-бистро (Stevens and Price 1996). Почему нам не нравятся наши супруги? Потому что медиа бомбардируют нас образами красивейших людей планеты, и в сравнении с ними даже симпатичный покажется жабой. А с кем себя было сравнивать во времена наших предков? В лучшем случае – с несколькими сотнями людей (Buss 1999). Почему мы зачастую ведем себя глупо в условиях психологических экспериментов? Потому что не получаем информацию в форме повторений, а именно под такое ее получение мы «затачивались» в анцестральной среде (Gigerenzer and Hoffrage 1995). Указанный алгоритм не объясняет того, почему современная среда стала столь отличаться от прежней, он лишь принимает этот факт и пытается иметь дело с ним, как биолог, изучающий ящерицу из дождевого леса, неведомо как перенесенную в пустыню.

Я должен подчеркнуть еще раз: мне нравятся эти идеи, поскольку они привели ко многим правомерным догадкам, новым на фоне традиционных психологических исследований. И я уже говорил о том, сколь важна врожденная психология в изучении человеческих этических систем. Я недоволен не тем, что алгоритм плох, но лишь тем, что он неполон и как будто бы исключает саму мысль о том, что обучение, развитие, культура и другие аспекты человеческого интеллекта могут допускать изменения и свободно развиваться. Так расширим наш кругозор – и вернемся к вопросу о том, должны ли когнитивные процессы иметь специализацию, чтобы причислиться к сфере интеллекта.

Рассмотрим иммунную систему млекопитающего. Ее, как и разум, можно счесть совокупностью специализированных механизмов, прошедших генетическую эволюцию и призванных помочь нам выживать и размножаться в анцестральной среде. Если вникнуть в детали, то количество и сложность таких механизмов, составляющих иммунную систему, поражает. Но ее основа – это незавершенный процесс слепой изменчивости и выборочного сохранения. Антитела производятся случайным образом, и отбор проходят те, которым удается успешно бороться с вторгшимися болезнетворными организмами. Болезней же так много, и эволюция их идет так быстро – из-за краткого срока между инфицированием первого больного и заражением от него, – что с ними позволяет бороться лишь другой эволюционный процесс.

Сравнение разума с иммунной системой выглядит просто, но влечет самые серьезные последствия[21]. Оно показывает, что генетическая эволюция не обязательно ведет к модульности, исключающей незавершенные процессы. Напротив, она может порождать процессы, по сути своей эволюционные и потому способные предлагать новые решения для новых проблем. Плоткин (Plotkin 1994) метко охарактеризовал эти процессы как «машины Дарвина»: эти два слова отражают суть развившейся системы, в саму структуру которой тоже заложена эволюция. «Машина» указывает на то, что внутренний эволюционный процесс должен в немалой степени проходить под управлением, и только тогда он приведет к биологически адаптивным исходам. Антитела, соответствующие антигенам, воспроизводятся чаще не просто так, а потому, что так устроена иммунная система. Упоминание «Дарвина» указывает на то, что внутренний процесс остается эволюционным, хотя и проходит под управлением – со всеми последствиями, связанными с генетической эволюцией, играющей свою роль на новой сцене. Возможно, самое значимое последствие – это адаптация к недавней (не к древней) среде, но нам следует ожидать тех же исторических случайностей и других ограничивающих факторов, из-за которых адаптации не достигают совершенства.

Размышления о разуме по аналогии с иммунной системой позволяют нам оценить его особенности, развившиеся генетически и в высшей степени специализированные, и при этом не отрицать их потенциала к дальнейшим изменениям. В этом контексте мы можем вернуться к вопросам культурного развития, этических систем и религии. Как уже отмечали многие авторы, единой для всех людей анцестральной среды не существовало, но скорее было много сред, менявшихся во времени и пространстве. Во время появления человека как вида физическая среда из-за нестабильного климата была чрезвычайно изменчивой (Richerson and Boyd 2000). Кроме того, для социальных взаимодействий людей характерно качество «мои действия зависят от твоих» – как для отношений организма и поражающего его вируса. Когда физическая и социальная среды становятся в достаточной мере изменчивыми, решения по модели «музыкального автомата» не подходят, и единственный выход – развить машины Дарвина.

Культурная эволюция может рассматриваться как машина Дарвина в действии, в значительной мере проходящая под управлением, но при этом с неокончательным исходом. Поставим группу людей перед нестандартной проблемой, даже такой, которая ранее не встречалась в так называемой анцестральной среде, и люди, весьма вероятно, придумают работающее решение – или методом проб и ошибок, или путем рационального мышления. Однако само рациональное мышление – это машина Дарвина, стремительно порождающая и отбирающая символические образы в голове. Дадим ту же самую оригинальную проблему нескольким группам, и они предложат ряд разных решений, при этом одни будут намного лучше других. Если группы изолированы друг от друга, то они, возможно, никогда не совпадут в выборе лучшего решения: эволюция – не настолько детерминированный процесс. Но если группы общаются, они могут сравнить решения, и худшая группа быстро сможет имитировать деятельность лучшей. Если сближения через подражание не происходит, тогда худшая группа может просто уступить лучшей в межгрупповых взаимодействиях. В любом случае конечный исход – это мера адаптации к проблеме, и здесь нет никакой генетической эволюции. Конечно, эволюция произошла, но не на генном уровне.