Собор Дарвина. Как религия собирает людей вместе, помогает выжить и при чем здесь наука и животные

Сравнительное изучение объединяющих систем

Перед тем как мы перейдем к сравнению социальных систем, важно вспомнить, что объединяющие системы существуют в природе повсеместно. Та же самая теория, согласно которой группы людей предстают как адаптивные единицы, объясняет и колонии общественных насекомых, и отдельные организмы, и даже первую зародившуюся жизнь как объединенные группы взаимодействующих молекул, эволюция которых шла благодаря групповому отбору. Во Введении, в самом начале, я привел цитату из сочинений гуттеритов, сравнивающих свои религиозные общины с отдельными организмами и колониями пчел. И сколь бы поразительным это ни показалось, это сравнение в полной мере подтверждается наукой. Сравнив объединяющие системы на самом крупном из возможных масштабов, мы можем постичь очень многое.

Поскольку мы сужаем размах нашего предприятия до сравнительного исследования человеческих социальных организаций, нам нужно начать с нашей собственной эволюционной истории, которая по большей части шла в малых группах, по размеру примерно равных современным группам охотников-собирателей. На первый взгляд эти группы не особо подходят для группового отбора. На основе одной лишь наследственной изменчивости мы могли бы предположить, что в большинстве случаев преобладать будет отбор внутригрупповой. Однако фенотипическая изменчивость, имеющая место внутри групп и между ними, кардинально отличается от наследственной и, несомненно, делает групповой отбор поистине мощной силой. Не будем забывать о том, что естественный отбор «видит» одну лишь фенотипическую изменчивость. Генетическая эволюция остается важной, но, чтобы оценить ее значение, мы должны выйти за границы неимоверно узкой разновидности генетического детерминизма – разновидности, ставшей широко распространенным упрощающим допущением в тех эволюционных моделях, в которых гены определяют модели поведения напрямую. Напротив, мы должны брать за образец то, в истинности чего уверены: гены кодируют психологические особенности, а эти особенности приводят к тому, что люди усваивают различные модели поведения с невероятной (хотя и не бесконечной) гибкостью и меняют среду, определяющую, что считать адаптивным. Возможно, мы в большей степени, нежели любой другой вид, живем в среде, нами же и сотворенной. Групповой отбор служит мощной силой, поскольку мы сделали его таким. Формально говоря, эволюция человека – это процесс с обратной связью между теми характеристиками, которые меняют параметры многоуровневого отбора, и теми, что развиваются в результате таких изменений[62].

Когда мы пытаемся изучить эту обратную связь, главным феноменом становится мораль. Я попытался это показать в главе 1 (см. также Sober and Wilson 1998; Boehm 1999). Это важный результат, поскольку в прошлом мораль и эволюция в наших представлениях обитали на разных полюсах. Сейчас все видится иначе: в мире науки признают, что они должны изучаться вместе и что даже с чисто биологических позиций мораль входит в понятие «быть человеком». Вот одно словарное определение морали: подчинение правилам надлежащего поведения. Оно точно характеризует ее глубинную связь с теорией многоуровневого отбора. Подчинение устраняет определенные виды фенотипической изменчивости внутри групп – независимо от того, какая наследственная изменчивость может наблюдаться. Модели поведения, которые считаются правильными, определены не генами – они зависят от психологических и культурных процессов, находящихся в процессе развития. Повторим еще раз: некоторые психологические процессы могут определяться генами – но это вовсе не значит, будто так определяются и поведенческие модели. Сама суть верного поведения способна к дальнейшему развитию, и это означает, что фенотипическая изменчивость между группами будет существовать, даже если она снизится внутри групп по причине того, что людей заставят подчиняться правилам. По самой своей природе мораль смещает баланс между уровнями отбора в пользу отбора группового (Boehm 1999).

В социальных науках сочинили немало сценариев, посвященных тому, как жили и мыслили наши предки до появления цивилизации. Руссо воображал благородного дикаря, испорченного обществом. Гоббс – жестокого дикаря, которого общество должно приручить. Фрейд – виновного дикаря, совершившего отцеубийство, неким образом запечатленное в коллективной памяти. Экономисты воображают эгоистичного дикаря, который становится цивилизованным только благодаря корысти; иногда его даже называют Homo economicus – Человек экономический. Но стоит спросить: зачем нам эти мифы о происхождении, если фактических оснований у них не больше, чем у истории про Эдемский сад? Полагаю, что в системах верований, благодаря которым эти мифы создаются и поддерживаются, сами мифы играют практическую роль – почти как искаженные версии исторической хроники в четырех Евангелиях. В любом случае мы стоим перед возможностью заменить эти мифы о происхождении на более достоверную картину того, как жили и о чем думали наши предки. Конечно, придется потрудиться, чтобы усовершенствовать наши представления об охраняемом эгалитаризме и о врожденной психологии, которая его поддерживает. Но даже черновые наброски этой идеи могут стать отправной точкой для изучения всех современных социальных институтов, как религиозных, так и иных (Bowles and Gintis 1998).

На мой взгляд, такова суть предложенного Тернером (Turner 1969) различия между организованной структурой и общиной; мы говорили об этом различии в главе 2. Человеческие общества обретают структуру по-разному, и при этом в них часто возникает множество социальных страт. Но за всеми этими способами стоит сильное нравственное чувство, призывающее к тому, что общество должно работать на благо всех своих членов, от высших до низших. В этом духе общности мне видится стремление охотников-собирателей работать на общее благо – но при этом всегда бдительно следить за тем, не начнут ли одни члены общины эксплуатировать других. В малых группах дух общности приводит к появлению эгалитарных обществ, в которых отсутствуют предводители. В более крупных группах, которые должны видоизмениться, чтобы действовать адаптивно, дух общности служит своего рода этическим якорем. Крупное общество устойчиво именно в той степени, в какой его структура соответствует этому духу. Если достичь этого не удается – а так случается очень часто, поскольку в обществе многие поддаются соблазну получить выгоду за счет других – то все, кто составляет данное общество, утрачивают приверженность и направляют силы на разрушение того, что поддерживали прежде. Медленно, рывками, часто возвращаясь обратно, социальные структуры – совершенно не предназначенные к тому, чтобы идти вперед – тем не менее развиваются, что, в общем-то, работает на общее благо. У здорового общества есть одна важная особенность: двунаправленный контроль. В крупных обществах за координацию действий отвечают предводители и другие наделенные властью лица, но их тоже следует контролировать, чтобы они не злоупотребляли властью. По мнению Бёма (Boehm 1999), антрополога, имеющего высочайший авторитет в разработке концепции охраняемого эгалитаризма, даже самые влиятельные вожди традиционных обществ в конечном итоге были подотчетны перед своими «подданными».

В моей книге я попытался показать, как теория врожденной психологии может оживить изучение религии – и как именно она способна прояснить, а не отвергнуть, ключевую роль культуры. Эту же теорию в наше время можно применить к любой человеческой социальной организации. Как пример, военизированные группы имеют сильный фактор двунаправленного контроля, скрытого за их проявленной иерархической структурой. Армейские командиры заслуживают уважение своих «последователей», принимая мудрые решения и особенно разделяя те риски, каким подвергают других. Офицеры ведут солдат в бой, а не гонят, подобно стаду, – и на то есть причина[63]. Командир, потеряв уважение подчиненных, рискует получить пулю в спину. Ричерсон и Бойд (Richerson and Boyd 1999) объясняют различие в боеспособности американских, немецких и советских войск во время Второй мировой войны на основе тех же эволюционистских принципов, которые я использовал для объяснения религии[64]. В качестве другого примера могу сослаться на таких экономистов, как Боулз и Джинтис (Bowles and Gintis 1998). Они начали изучать то, как охраняемый эгалитаризм и психология, скрытая в его сути, влияют на экономическую теорию. Возможно, настанет день, и концепция Человека экономического уступит место более точному и научно обоснованному представлению о человеческой природе. И есть все основания включить религию в этот зарождающийся синтез наравне с другими современными формами социальной организации, а не заключать ее в кокон определений, оставляющих ее в стороне.