Синие дали

Наш сосед по дому Тимофей охотился удачнее всех Каждое утро небольшая остроносая лодка-долбленка увозила его в дальний залив, а к завтраку он возвращался с тремя-четырьмя отборными кряковыми селезнями. Мы тоже охотились на озере, садились в свои шалаши гораздо раньше Тимофея и позднее уезжали, но никогда не могли сравниться с ним своими трофеями. А мне, как приезжему, было особенно обидно отставать от Тимофея.

Без особых церемоний я зашел однажды к нему. Тимофей был дома. Он сидел в огороде на обрубке сосновой плахи, валявшемся возле тына, и, ловко орудуя топором, мастерил ящик. Топор послушно вел себя в его больших, заскорузлых от смолы и солнца руках. Удар обухом — и гвоздь по самую шляпку влезал в белесое тело доски. Удар острием — и доска разлеталась на две совершенно одинаковые чурки. Я был уже знаком с Тимофеем, так как не раз покупал у него рыбу, и поэтому начал разговор прямо с дела.

— Опять ты обстрелял всех, Тимофей Егорыч. И как это тебе удается? — не без зависти спросил я. — Слово ты что ли какое заветное знаешь?

Тимофей воткнул топор в доску и, вытерев рукавом рубахи обильно струившийся со лба пот, улыбнулся.

— Так у меня же подсадная, чудо-человек, — ответил он.

— И мы тоже с подсадными охотимся.

— Так у меня же не утка — ахтриса…

— Кто? — не понял я.

— Ахтриса. Чего скажу, то и делать будет.

— Это что-то новое, — не поверил я.

— А вот уж так, — совсем по-детски улыбнулся Тимофей и, повернувшись к сараю, позвал громким, чуть хрипловатым голосом: — Маруся, ну-ка, «кря-кря»!

И, о диво: из-за бревен прямо так и посыпалось:

«Кря-кря! Кря-кря!»

Никогда в жизни своей не слыхал я и не видел ничего подобного.

— Давай, давай, — подбодрил свою подсадную Тимофей. И воздух снова наполнился необычайно звонким, задорным кряканьем. — Я ж говорил — ахтриса!

— Где же ты взял такую? — только и смог выговорить я, совершенно пораженный увиденным.

— Из яйца, — невозмутимо ответил Тимофей. — Нешто еще где возьмешь?

— Больше, конечно, негде, — согласился я, начиная потихоньку приходить в себя. — Выучил-то ты ее как?

— Лаской, — нараспев протянул Тимофей. — Пойди сюда, милая. Пойди, моя карелочка!

Из-за бревен вперевалку вышла уточка и, посмотрев на меня удивительно внимательным черным глазком, не торопясь заковыляла к Тимофею. И до чего же она была хороша! Маленькая, аккуратненькая, чистенькая, как утреннее облачко, с очень ладной, словно точеной, головкой и нежным, голубоватым пробором на крыльях.

— И точно актриса, — невольно вырвалось у меня. — Прямо рисованная вся!

— А то как же, — согласился Тимофей и, намяв в руке хлеба, протянул его Марусе.

Уточка деликатно взяла несколько кусочков.

— Ты бы в работе на нее глянул. Ведь это что делает, воробья и того осадит. А уж селезню ни за что мимо не пролететь. Какой бы осторожный не был, все одно уговорит. Хоть день над ней будет кружиться, а сядет. Ни за что не утерпит. Вот до чего мастерица. И от утки его отзовет и после выстрела подманит! Ты моя любушка! — проговорил Тимофей и осторожно погладил Марусю по головке. Она изогнула шейку и, как мне показалось, не без удовольствия потерлась о шершавую ладонь бакенщика.

Я смотрел на нее совершенно очарованным взглядом и неожиданно даже для себя, будто кто толкнул меня, сказал:

— Тимофей Егорыч, продай утку.

Тимофей на секунду опешил.

— Нешто это рыба глупая? — удивился он.

— Продай утку, — с такой мольбой проговорил я, будто от этой крякушки зависела вся моя жизнь. — Сколько хочешь заплачу.

Тимофей почесал седеющий затылок и совершенно серьезно ответил:

— Об этом больше говорить не будем. Не дело это. А вот ежели очень хочешь, на зорьку могу ее тебе дать. Посиди, послушай. Я в аккурат сегодня нароты[6] на озеро повезу. Домой вернусь только завтра, к обеду. А ты на утрянку можешь идти. Только смотри, осторожней, У нас тут и совы белые, и ястреба… да и браконьеров хватает!

— Что ты, Тимофей Егорович, не беспокойся. Глаза с нее не спущу, — пообещал я. — Все будет хорошо!

— Ну и разговору конец, — рассудил Тимофей и снова взялся за свой топор.

Чтобы не терять времени, я еще с вечера забрал со двора у него Марусю и отправился на берег одного из дальних заливов, где у меня был сделан шалаш. В нем я и решил переночевать.

Спрятав лодку в кустах, я не торопясь добрался до шалаша и, усевшись на куче сухого камыша, прикорнул. Место вокруг было глухое, необстрелянное. Я не боялся, что мой отдых кто-нибудь потревожит, и, хоть не очень удобная была у меня поза, уснул довольно крепко. Маруся, очевидно, тоже спала, так как ее почти не было слышно.

Весенняя ночь коротка. Не успеет погаснуть одна заря, как небо уже вновь начинает белеть, и яркие звезды, так и не догорев, тают в потоках веселого, ясного света. Я не проспал эту пору. Еще в потемках вылез из шалаша и с удовольствием размял затекшие суставы. Во всем теле чувствовался легкий озноб. Но я знал, что это пройдет с первым выстрелом и, подтянув сапоги, усадил в воду Марусю. Она сейчас же отплыла в сторону на всю длину шнурка, которым была привязана за лапку к небольшой, скрытой под водой сидушке, и, дождавшись моего возвращения на берег, энергично принялась плескаться. Я не видел ее. Но знал, что она, как впрочем и все утки, поддев носиком воду, невероятно ловко прокатывает ее через голову вдоль всей спины, повторяя это упражнение до тех пор, пока на спине и на крылышках не будет промыто каждое перышко.

Когда стало чуть-чуть светлей, я разглядел, что Маруся уже забралась на сидушку и перешла к следующей операции своего туалета — смазыванию перышек жиром. А когда и это было сделано, весело встряхнулась и запустила в воздух звонкую осадку. Почти тотчас же в ответ ей послышалось мягкое, приглушенное шварканье селезня. Маруся, подняв на затылке дыбом перышки, повторила свой призыв с еще бо́льшим азартом. Селезень на этот раз отозвался издалека и откуда-то сбоку. Я насторожился. Селезень кружил над нами, но не торопился садиться. «Ничего, клюнешь», — успокаивал я себя, вспомнив рассказ Тимофея. И верно, следующий отклик послышался уже ближе. Маруся, не переставая кричать, давала осадку за осадкой, одну соблазнительней другой. И скоро, действительно, добилась своего. Мягко прошуршав в воздухе крыльями, над шалашом мелькнула короткая тень, в заливчике плеснулась вода, и возле моей Маруси закачалась пара кряковых: селезень и утка.

Оба они были крупнее Маруси и выглядели по сравнению с ней тяжелыми и надутыми. Утка очень недружелюбно посматривала на свою соперницу и не спешила подплывать к ней близко. Зато селезень весь прямо так и вытянулся вперед, чтобы поскорее приблизиться к ней. Он был великолепен в своем свадебном наряде. Перья горели на нем разноцветными переливами. Хвост загнулся крутым кольцом. Он мягко и нежно шваркал и был так увлечен, что, вероятно, даже не слыхал моего выстрела. Так неожиданно опрокинул его навзничь сноп дроби. Утка мгновенно взлетела. А Маруся с недоумением посмотрела на мой шалаш, словно хотела сказать: «Все так. Но разве нельзя было чуточку обождать?» Впрочем, она сердилась недолго и снова принялась подзывать «кавалеров», едва первого прибило волной под высокий берег.

Второго и третьего селезней мы добыли сравнительно с небольшими интервалами. Я ликовал. И не только потому, что сделал замечательных три выстрела, но и по той простой причине, что впервые за всю охоту смог по-настоящему вдоволь налюбоваться работой подсадной.

После третьего выстрела наступил довольно длительный перерыв. Солнце поднялось уже высоко, и лёт заметно ослаб. Напрасно старался я высмотреть в небе знакомый силуэт птиц. Голубое марево оставалось пустым. И хотя Маруся продолжала кричать во весь голос, к ней больше никто не подсаживался. Воздух между тем нагрелся. Вода сверкала ослепительными, режущими глаза бликами. Меня потянуло в сон. Я, конечно, не уснул, но впал в то особое дремотное состояние, когда уже был бессилен открыть веки и в то же время продолжал отчетливо слышать все, что делалось вокруг. Так я дремал, прислушиваясь к разноголосой перекличке деревенских петухов, лаю собак и далеким пароходным гудкам. Где-то поблизости проскрипели уключины и стихли, уступив место несмолкающим крикам Маруси.

Удивительное это было создание. Честное слово, она не меньше меня радовалась весне и жизни и всему этому ясному, переливающемуся в золоте лучей майскому утру и спешила объявить об этом на весь мир. Она звала друга. Была уверена, что он появится, и не ошиблась. Скоро на ее призыв отозвался очередной селезень. Я сразу же разглядел его сквозь ветки своего убежища. Селезень летел, опустив голову вниз. Мне хорошо было видно, как раскрывался его клюв при каждом ответном крике. Он явно шел на посадку. Но перед самым шалашом неожиданно взмыл вверх и стал быстро-быстро удаляться. Я проводил его недоуменным взглядом. Чего он испугался? Маруся требовала встречи. Меня надежно скрывал шалаш. Селезень сделал большой круг и снова стал приближаться к нам. Однако и на этот раз что-то заставило его насторожиться, и он облетел наш залив стороной. Так повторилось несколько раз. Тогда, потеряв терпенье, я решил стрелять в него на подлете. Время от времени он пролетал над шалашом довольно низко, и от меня требовалось лишь вовремя вскинуть ружье. Я разобрал заднюю стенку шалаша и приготовился. Селезень сделал очередной разворот. Маруся неистовствовала. Но неожиданно оборвала свой крик, вытянула шею, распласталась на воде и замерла. Я мельком огляделся по сторонам. Над прибрежной бровкой камыша, почти касаясь шелковистых метелок, бесшумно скользил болотный лунь. Так вот кто пугает вас, мои милые друзья! У меня по спине пробежали мурашки. Хорош же я был! Чуть не прозевал свою утку! Недаром предупреждал меня Тимофей. Забыв о селезне, я развернулся в сторону крючконосого разбойника и замер, считая метры: триста… двести… сто… пятьдесят… «Давай, давай ближе. На верный дуплет!» Вдруг что-то грохнуло у меня за спиной. Лунь, как тень, метнулся в сторону, а Маруся перевернулась и, дрыгнув лапкой, затихла. На воде закачались ее перья и медленно, словно нехотя, поплыли к берегу. Не понимая толком, что случилось, я закричал:

— Не стреляйте! Что вы делаете?! — и пулей выскочил из шалаша. Шагах в тридцати от засидки стоял худощавый парень и растерянно смотрел то на меня, то на Марусю.

— Ты что, ослеп? — снова закричал я.

Парень заморгал, деланно усмехнулся и неторопливо зашагал к воде. Я побежал за ним. Парень быстро поднял голенища сапог и, не оглядываясь, ступил в воду. Я подбежал к заливу, когда он зашел уже выше колен.

— Вернись! — потребовал я.

Парень остановился и нахально посмотрел на меня.

— Вылезай!

— А то что? — спросил он.

— А не то я пойду следом, и тогда пеняй на себя!

Парень шагнул вперед.

— Немедленно поворачивай назад! — снова скомандовал я.

Парень упрямо продолжал идти вперед, но, почувствовав, что вода вот-вот зальется ему в сапоги, остановился и недоверчиво посмотрел в мою сторону.

— Чего шум поднимать? — проговорил он. — Я ж не знал, что она подсадная. Я с другой стороны подползал.