Синие дали

Старик снял котелок и осторожно отхлебнул несколько глотков кипятку, поел, потом завернулся в одеяло и снова закрыл глаза. После выпитого чая ему стало гораздо теплее. Он снова погрузился в свои мысли. Думал о том, что, если к утру поднимется ветер или пойдет снег, след засыплет. Придется пережидать непогоду несколько дней и только потом снова начинать гон. Он знал, что в ненастье соболь тоже не пойдет дальше, и не беспокоился о том, что отстанет от него или потеряет его совсем. Но ему не хотелось засиживаться в лесу, и он от души пожелал мороза.

«А след хороший, — опять вспомнил он о соболе, — свежий. Урча чует: спит зверь где-нибудь в колоде. Проходной зверь. Ему без отдыха никак нельзя. Голодный, наверное, к тому же. С ягодой нынче плохо, и ореха не густо. Мышь тоже пропала. Значит, мех густой будет», — решил неожиданно старик и тут же представил себе, как он положит добытую шкурку соболя на прилавок перед Ефимом, как ловко подхватит ее Ефим желтыми прокуренными пальцами, дунет для пробы в бурую искрящуюся ость и, утопив замаслившийся взгляд в подшерстке, почешет свой исклеванный подбородок и скажет: «Вот так белочку добыл Кузьмич!»

От этих мыслей старику стало совсем хорошо. Он провалился в темную, теплую бездну и больше уже ни о чем не думал. Старик уснул и спал до тех пор, пока не услыхал громкий собачий лай. Урча, прыгая возле костра, лаяла на кого-то в темноту. Старик проворно нащупал ружье и встал. Урча, осмелев, сразу же бросилась на невидимого врага.

«Росомаха шкодит али волки. Не к добру это», — подумал старик и осмотрелся. Небо в дальнем конце выгарины начинало светлеть. Тусклый рассеянный свет, похожий на разведенное молоко, пробиваясь через облака, опускался над тайгой серыми сумерками.

Старик начал собираться. Он вернул собаку, накормил ее, поел сам и снова стал укладывать свой мешок. Ему хотелось опередить соболя, перебить ему утреннюю охоту и голодного гнать дальше.

Наступил день. Но идти стало труднее. Почуяв преследователей, соболь нарочно выбирал теперь самые непролазные завалы. Он грядничал[7], прыгал в снег, пролезал сквозь гнилые колоды, проходил под сугробами и снова вскакивал на деревья.

В одном из сугробов он наткнулся на рябчика, задушил его и долго тащил в зубах, выбирая безопасное место для жировки. Но съесть свою добычу ему не удалось. Урча наседала совсем близко.

Соболь выгрыз у рябчика бок и, бросив его, на радость полуголодной Урче, пустился наутек.

За весь этот день ему не удалось больше поживиться даже мышью. Старик и собака упрямо преследовали его без остановки до ночи. Следующий день тоже прошел в погоне.

Утром четвертого дня старик нашел на снегу несколько ягод рябины. Ночью соболь обгладывал уцелевшие кисти. У него было еще много сил, но старик знал, что без свежей крови их хватит уже ненадолго, и где-то в глубине души обрадовался скорой победе. Он не чувствовал зла к этому зверю и делал свое дело с привычной деловитостью. Но у него не было к нему и жалости, потому что сам он уже тоже шел через силу. Ночи стали холоднее, старик зяб, не согреваясь даже костром. Крупа кончилась. Старик питался теперь только солониной, после которой ему весь день потом хотелось пить и неприятно сосало под ложечкой. Губы у него растрескались. Глаза покраснели от бессонных ночей и едкого дыма и начали слезиться. Но без добычи он не мог возвращаться домой и, если понадобилось, продолжал бы погоню до тех пор, пока окончательно не свалился бы с ног от усталости. Ему все помнился беспокойный вопросительный взгляд жены, которым она провожала его на охоту, и он упрямо продолжал преследовать зверя, думая о том, что по ночам, без него, она тоже не спит. Прислушивается к каждому шороху на дворе, к каждому скрипу калитки и все ждет, когда он вернется. Маленькая мягкая шкурка зверя была для него сейчас дороже всего на свете.

К исходу пятого дня гарь осталась позади почти целиком. На пути среди валежника стали попадаться небольшие островки уцелевших от огня деревьев. Земля вздыбилась, приподнялась, покрылась сопками. Соболь чаще теперь прятался под сугробы, забиваясь в каменные россыпи. Урча бросалась за ним, рыла лапами лаз, с лаем бегала вокруг норы. Зверь не выдерживал шума, со злобным урчанием выскакивал из своего укрытия и снова пускался бежать. Старик подходил, когда соболь и собака уже успевали уйти далеко вперед. Он читал оставленные ими на снегу следы, восстанавливал картину встречи и спешил за ними. Ему непременно хотелось обложить зверя обметом. Но хитрый зверь не подпускал к себе человека. Он словно чувствовал его приближение и всякий раз покидал убежище, едва старик начинал приближаться к нему. Наконец уже в сумерках Урче удалось загнать его в небольшую каменную осыпь.

Старик, запыхавшись, подбежал к норе, когда Урча, облаяв осыпь со всех сторон, сама начала разрывать лаз. Дрожащими руками старик снял с плеча мешок и, опустившись возле узкого лаза на колени, принялся выбрасывать из мешка все содержимое. Обмет, как назло, запутался в веревках под одеялом. Старик спешил, суетился, но замерзшие пальцы плохо слушались, мешок то и дело падал на снег. Урча лаяла, визжала, прыгала. Наконец старик с трудом освободил сеть и наскоро окружил ею убежище зверя. Потом, не теряя ни минуты, он начал разрывать снег вокруг осыпи.

«Только бы не упустить, только бы успеть», — билась в голове у него беспокойная мысль, а рядом с ней уже прыгала, как сполох, готовая прорваться наружу необузданная веселость. «Догнал! Поймал! Мой зверь теперича, мой!» Он рыл снег топором, разгребал ногами, пригоршнями выбрасывал со дна рва сухие, как порошок, кристаллики льда, боясь остановиться хотя бы на минуту. Снег был глубокий. Ему пришлось закопаться почти по пояс, прежде чем обмет лег на мерзлую землю.

Над тайгой опустилась глухая ночь. Пятая ночь по счету, проведенная им в лесу. В темноте работать стало труднее. Старику пришлось наломать сухостоя и обложить осыпь со всех сторон кострами. Он зажег их сразу все, на случай, если соболь выскочит из укрытия, и снова приступил к работе. Урча, опасаясь колючих искр, бегала теперь в стороне.

«Только бы обметать», — приговаривал старик, пробивая траншею все дальше и дальше. Он рыл снег, не забывая наблюдать за кострами, и, если замечал, что один из них тухнет, быстро шел за сухими сучьями, подбрасывал прожорливому огню свежую порцию пищи и снова лез в снег. От работы ему давно уже стало жарко. Волосы слиплись под шапкой от пота, щеки горели, пот каплями выступал на лице. Борода его растрепалась и, мокрая, сбитая, висела на подбородке, как выжатая мочалка.

К полуночи ров протянулся вокруг осыпи кольцом. Старик вывесил сеть на колья, опробовал колокольчики и в совершенном изнеможении опустился на колени.

Соболь, за которым с таким упорством он гнался пять дней, был сейчас где-то внутри обмета. Теперь оставалось только дожидаться.

Старик так устал, что даже не мог есть. Ему хотелось лечь и забыться, хотя бы на час, хотя бы на полчаса, но он не решился позволить себе этого. Сон стал бы для него могилой. Пошатываясь, словно пьяный, он встал, обошел ненужные теперь уже костры, собрал в одну кучу все несгоревшие сучки и, распахнув шубу, сел возле яркого пламени. Рубаха задымилась на нем от пара. Он обсушился, попил чаю и накормил остатками солонины Урчу.

— Поймала, шельма, зверя, поймала… — ласково проговорил он, потрепав собаку по спине. — Теперь не уйдет. Схватим да обдерем, и делу конец. А сами домой, подарок понесем старухе. Да ты не вертись. Ишь юла, — заметил он неожиданное беспокойство собаки. — Куда полетела? Вот твое место. Обмет карауль, — проговорил он и стал устраиваться на отдых. Спать он не думал, но полежать хотелось — ныла спина.

Он нарубил свежего лапника, сложил его в кучу, накрыл сверху одеялом и лег так, чтобы следить за обметом. Костер ярко освещал сеть, и старику хорошо было видно все, что делалось внутри ее. Снег возле лаза был вытоптан, но сам лаз отчетливо чернел на фоне осыпи. Старик внимательно пригляделся к нему, стараясь представить самого зверя, но мысли его почему-то не хотели работать в этом обычном для них направлении, сбивались, путались. Ему почему-то вдруг подумалось, что это, наверное, последний соболь в его жизни, что ему уже никогда больше не придется ходить за этим хитрым, выносливым зверьком, и старику стало грустно. Не то, чтобы он очень устал от охоты, он был еще крепок, но вот спина. Она заныла в первую же ночь, проведенную им в лесу, и не переставала болеть до сих пор. Глаза тоже стали подводить. Он все чаще принимал теперь какие-нибудь замысловато выкрученные сучки или пни за птиц и зверей. А однажды даже выстрелил в воронье гнездо — показалось, что глухарь. Это было очень обидно, потому что еще совсем недавно он был молодым, лесовал по две-три недели и не чувствовал немощи. А когда ушла сила — не заметил. «Ладно, скоро уедем, — подумал он, успокаивая себя, — сдам зверя, дождемся тепла и уедем. А там какая уж охота…» Однако вместо утешения от этой мысли ему стало совсем грустно. Душа опустела и заныла под стать спине. «Зато старуху ублажу, — мелькнула вдруг радостная надежда, — старуха будет довольна. Зверь-то крупный, должно быть. След-то эвон какой. Сиди, сиди. Мы тя утром выкурим живо», — ухмыльнулся он. Но ждать утра ему не пришлось.

Костер прогорел. Угли тускло тлели под седеющей пеленой пепла. Над тайгой взошла ледяная луна, обливая голубоватым светом сугробы и кедры. Старик поежился от холода. И в тот же момент Урча с громким лаем метнулась к густому ельнику. Старик, почувствовал недоброе, проворно схватил ружье.

— Чу? — сердито крикнул он.

В кустах можжевельника мелькнула тень, треснул сучок, и все стихло, кроме злобного лая собаки. Урча несколько раз обежала вокруг кустов, остановилась перед коряжистым, вывороченным из земли кедром и, прыгая сразу на всех четырех лапах, продолжала кого-то облаивать. Старик в нерешительности потоптался на месте. Неясным страхом повеяло на него из заснеженного бурелома. Он поднял из снега сухую ветку можжевельника и сунул ее в тускнеющий жар. Ветка с треском вспыхнула, осветив темноту. Косматое пламя бросало на лес неровные, прыгающие тени. Они кружились под деревьями, скользили по стволам, бесшумно опускались на снег и пропадали. Старик осторожно шагнул вперед. То, что увидел он в следующую секунду, заставило его вздрогнуть. На него из густой кроны в упор смотрели два жутких зеленоватых огонька. Старик поежился. Он не испугался. Не страшна для него была рысь. Просто ему не хотелось с ней связываться. Он вздрогнул от неожиданности и сразу же рассердился на то, что эта большая, не знающая жалости кошка, как вор, подкралась к нему.

— Кыш, шалая! — в сердцах крикнул он осипшим голосом. — Ишь глаза вылупила! Вот чесану дробью, будет морда, как у Ефима!

Зеленые огоньки потухли. С веток свесилась борода снежной пыли. Большой темный ком бесшумно перескочил на развесистый сук и затаился. «Не хошь по добру уходить, хуже будет», — рассердился старик, перезаряжая стволы картечью. Густые, опушенные инеем ветки скрывали зверя. Но старик примерно чувствовал, где он, и, закрыв стволами темное, проглядывающее сквозь серую навязь пятно, выстрелил наугад. Морозная тишина раскатилась над лесом гулким эхом. В ветвях кедрача что-то дернулось, забилось и медленно поползло вниз. Урча стремительно бросилась наподхват.