Синие дали

Ветер, неожиданно изменив направление, подул с берега в океан. Колючая снежная пыль змеей поползла следом за ним между торосами. Ветер подхватил ее на свои широкие крылья и, завертев столбом, бросил навстречу быстро скользящим нартам. В нартах сидели два человека: большой и маленький, отец и сын. Отца звали по-чукотски — Эрмэчин, сына — по-русски, Пашка. Эрмэчину перевалило за пятьдесят. Он был охотником. Пашка прожил на свете в пять раз меньше отца. Он учился в школе и тоже был охотником. Это знали все. И мать, и учительница, и начальник зимовки Степанов, и врач Андрей Иванович, и радисты… Эрмэчин много раз ходил вместе с сыном в море. Пашка помогал ему управлять байдарой, первым замечал в разводьях осторожного зверя, свежевал нерпу, а однажды сам застрелил моржа. После этого случая отец и сын стали ездить на охоту, как равные. Сейчас Эрмэчин вез Пашку из школы на каникулы домой. Пашка хорошо учился всю зиму. Эрмэчин подарил ему за это новенькую берданку, а учительница — большую красивую книгу. На обложке ее были нарисованы зеленые пальмы, ярко-розовый попугай с изогнутым, словно моржовый клык, клювом и большой вислоухий слон. Ни того, ни другого, ни третьего Пашка не видел никогда в жизни.

— Кто это? — спросил он, ткнув пальцем в длинный нос диковинного зверя.

— Слон, — ответила учительница. — Он живет на теплом юге. Книга — лучший подарок. Читай ее внимательнее.

— Лучший подарок для охотника — это ружье, — усмехнулся Эрмэчин.

— Отец говорит правду, — согласился Пашка, — ружье — помощник охотника. Книга, однако, тоже хорошо.

Пашка еще раз взглянул на слона и спрятал подарок учительницы за пазуху, под теплую пушистую малицу. Потом отец и сын сели в нарты. Эрмэчин гикнул, собаки рванулись и понесли их по снежной целине. Пашка, прячась от холода за широкой спиной отца, то и дело ощупывал приклад берданки.

— Ружье не песец, само не убежит, — успокаивал он себя, но после каждого толчка нарт снова тянулся рукой к гладкому полированному прикладу. О книге он тоже не забывал. Она лежала у него под малицей и приятно грела грудь, словно крохотный кусочек того далекого, неведомого юга, который был нарисован на ее обложке. «Когда окончу школу, — думал Пашка, — сяду на пароход и уплыву туда, где живет этот слон. Говорят, там очень жарко. Ну что ж, я тоже узнаю, что это такое». Пашке очень хотелось поделиться этой мыслью с отцом, но у охотников не принято разговаривать без особой необходимости, и он молчал. «Расскажу все матери, — решил наконец он. — Она женщина. Она не осудит».

Когда ветер стал дуть им в лицо, Эрмэчин сел в нартах боком. Пашка сделал так же, как отец. Перед ними открылся океан и плавающие горы голубого льда. Океан был спокоен и ясен. Зимние штормы уже утихли, вода в разводьях посветлела, торосы загорелись фиолетовыми переливами. Зыбь лениво колыхала в заливе ледяную крошку.

У большого припоя, изрытого отдушинами, Пашка толкнул отца локтем.

— Надо ружье попробовать, — сказал он.

Эрмэчин остановил собак. Они тотчас улеглись на снег, упрятав носы в пушистый подшерсток брюха. Только вожак остался стоять с широко раздутыми ноздрями. Зимовье было уже на виду, и доносившийся оттуда стук движка будоражил собачий аппетит.

— Холодно, однако, — предупредил Эрмэчин, — совсем холодно.

Пашка молча кивнул в знак согласия.

— Тогда я пешком пойду, собак себе оставь, — довольный сыном, проговорил Эрмэчин.

Пашка снова молча кивнул головой и, как заправский каюр, гикнул на собак, едва Эрмэчин поднялся на ноги. Упряжка стремительно сорвалась с места. Пашка весил так мало, что собаки тащили нарты, почти не напрягаясь. Они бежали очень быстро, но Пашка все-таки стукнул их раза два увесистым хореем, чтобы чувствовали хозяина.

Обогнув высокий торос, нарты неожиданно остановились перед извилистой трещиной, протянувшейся вдоль основания припоя. Трещина была самая обычная, похожая на десятки других, то и дело встречавшихся на пути упряжки: такая же извилистая, зеленоватая, с такими же рваными, как и у всех трещин, зазубренными краями. Но собаки почему-то не захотели прыгать через нее и, насторожив уши, легли на лед, боязливо прижавшись друг другу. Пашке это не понравилось. Рассердившись, он ударил хореем вожака. Собака жалобно взвизгнула и попятилась назад. Тогда Пашка слез с нарт и посмотрел в ту сторону, куда ушел отец. Эрмэчин был уже далеко. Он, не оглядываясь, шел к зимовью широким, скользящим шагом, будто катился на лыжах. Пашка обрадовался тому, что отец не видел его позора, бросил хорей, снял с плеча берданку и шагнул к отдушинам. Там, прячась от ветра за ледяными, искрящимися торосами, обычно грелись на солнышке черноглазые белки и ленивые нерпы. Пашка не раз подходил к ним на верный выстрел и теперь крался, зорко вглядываясь между торосами. Снег вокруг него на равнинах был синим, на вершинах сугробов — розоватым, края отдушин казались зелеными, а океан в полыньях и размоинах — блестящим и черным. К этим краскам Пашка привык уже давно и знал, что все они живут только тогда, когда светит солнце. Но, стоит ему лишь на минуту спрятаться за тучи, вокруг все сразу потускнеет, станет серым и только вода останется по-прежнему блестящей и густой.

Пашка сделал уже несколько кругов, осмотрел десяток больших и маленьких отдушин, но не заметил ни одной лежки. Тюленей на припое не было. Тогда он вскарабкался на большую ледяную глыбу и почти тотчас же в стороне увидел собачью голову крупной нерпы, вылезавшей из воды на лед. Пашка дал нерпе уползти подальше от края отдушины, поднял к плечу берданку и нажал курок. Сухой треск выстрела разорвал морозный воздух. Отдача легонько толкнула Пашку в плечо. Лед под ногами у него дрогнул, но он, не обратив на это никакого внимания, проворно скатился с глыбы вниз и побежал к отдушине. Нерпа, тяжело переваливаясь на ластах, неуклюже уползала к воде. Пашка с короткой остановки выстрелил в зверя еще раз. Нерпа ткнулась носом в снег и застыла. Пашка почувствовал, как в груди у него все затрепетало от радости. Он высоко поднял над головой отцовский подарок и очень пожалел о том, что в этот момент рядом с ним нет Эрмэчина. Уж кто-кто, а он-то по-настоящему сумел бы оценить такую удачу.

Пашка невольно посмотрел отцу вслед и вдруг заметил, что припой, на котором он охотился, медленно уносит в океан. Узкая трещина, преградившая путь упряжке, расползлась в широкий пролив. Расстояние между припоем и берегом увеличивалось с каждой минутой. Пашка растерянно заморгал и уронил в снег берданку.

— Отец! — что было сил крикнул он, опомнившись, но услыхал в ответ только жалобные голоса собак. Задрав кверху морды, они облаивали Пашку, словно прощаясь с ним. Забыв о нерпе, и о берданке, и вообще обо всем на свете, Пашка бросился к краю припоя. Зловещим холодом дохнуло на него из черной пучины.

— Мама! — крикнул Пашка еще раз и прислушался.

Ледяная пустыня была безмолвна. Пашке стало очень жарко, потом очень холодно, потом он вообще перестал ощущать что-либо.

— Ма! — снова позвал он и, уже сам не веря в то, что его могут услышать, запнулся на полуслове.

Он плыл один в огромном, пустом океане. И, хотя до берега было совсем недалеко, всего каких-нибудь пятьдесят метров, ему уже не от кого было ждать помощи.

Он забегал по краю припоя, окликнул собак, этих единственных живых существ, которые, сидя на берегу, следили за ним, и, не зная, что делать дальше, упал на лед. Вода и трещина пропали из виду, но берег сразу отодвинулся куда-то далеко в сторону. Тогда он вскочил на ноги и начал быстро раздеваться. Рукавицы, малица, улы полетели на лед в одну минуту. За ними последовали рубашка и штаны. Мороз лизнул Пашку в шею, обжег спину и грудь. Но все это было ничто по сравнению с тем, что он ощутил, когда стал ногами на лед. Словно десятки крохотных игл вонзились ему под кожу, едва он сделал первый шаг. Пашка сжался в комок и прыгнул в воду. Теперь он уже не испытывал страха. Он не думал об опасности, и страх прошел сам собой. Вся его воля, все силы были подчинены сейчас одному стремлению: переплыть трещину и вылезти на берег. Его собственная жизнь была у него в руках, и он боролся за нее, маленький человек с мужественным сердцем настоящего охотника.

Вода оказалась не такой жгучей, как ветер, но очень густой и тяжелой. Пашка еле двигался. Руки и ноги повиновались ему с трудом, а вскоре, когда он перестал их чувствовать, ему стало казаться, что его вместе с льдиной ветер относит в океан и он плывет не вперед, а назад. Ему захотелось оглянуться посмотреть, где припой. Он изловчился и мельком взглянул на эту оторванную от берега льдину, чуть не ставшую для него могилой. Припой был уже далеко. Но Пашка все-таки успел разглядеть на нем свою одежду. Тогда он поплыл быстрее.

Как он очутился на берегу, Пашка уже не помнил. Он хватался за что-то руками, но не чувствовал, за что. Упирался во что-то ногами, но тоже не чувствовал, во что. Были ли это острые камни или гладкий лед, он не ощущал ничего. И только случайно оглянувшись, заметил на снегу розовые от крови следы собственных ног. Мокрая кожа мгновенно примерзала ко льду и оставалась на ней причудливыми лоскутками.

Собаки испугались голого человека, вылезшего из воды, и рванулись с места, не дожидаясь команды. Пашка едва успел ухватиться за нарты. Несколько метров они тащили его, волоча по снегу, но потом ему кое-как удалось забраться и лечь на нарты животом. К его счастью, верх нарты был покрыт тюленьей шкурой, краями которой закрывали ноги при длительной езде. Пашка завернулся в нее весь. Холода он уже не чувствовал давно, но под шкурой легче дышалось и на нартах держаться в таком положении тоже было гораздо удобней. Собак он не подгонял, у него не хватало для этого сил. Но они и сами бежали очень быстро.

Пашка вначале попытался было разобраться, в каком направлении его везут, но вскоре потерял к этому всякий интерес. Ему стало тепло и потянуло в сон. Он закрыл глаза и сразу почувствовал себя не на нартах, а на байдаре. Байдара плыла по волнам, и его приятно качало. Перед глазами мерцали оранжевые сполохи, за кормой байдары весело плескалась волна. И сполохи, и байдара, и волны — все было теплое. Потом откуда-то прямо из-под воды вынырнула большая зеленая пальма, на ней сидел ярко-розовый попугай и смотрел на Пашку. От попугая и пальмы тоже веяло теплом. Пашка сразу же узнал длинноносую птицу, улыбнулся и погрозил ей пальцем. «А где же слон? — вспомнил он. — У него такие мягкие и теплые уши. Вот бы показать его матери. Она бы обрадовалась», — снова подумал он. Слон, покачивая головой, вышел из-за пальмы. Пашка потянулся к нему, но вдруг раздался шум и блеснул яркий солнечный свет. Байдара, сполохи, попугай, зеленая пальма и слон сразу исчезли. Пашка увидел крыльцо зимовки и свалился в снег. Собаки залаяли, дверь зимовки открылась, на порог вышла Пашкина мать, что-то закричала и бросилась к Пашке. Пашка сразу успокоился, сказал: «Мама», — и закрыл глаза. Больше он ничего не видел и не слышал. А на крыльцо зимовки следом за матерью выбежали Эрмэчин, начальник Степанов, врач Андрей Иванович и радисты. Они подхватили Пашку на руки, занесли его в дом и положили на стол. Андрей Иванович достал самую большую бутылку спирта, намочил спиртом шерстяную перчатку и стал быстро-быстро растирать Пашку этой перчаткой с головы до ног. Ему стали помогать все.