Синие дали

НАШ ЛАГЕРЬ

Местом своей стоянки мы выбрали маленький островок, расположенный в сорока километрах от базы. Добраться до него нам помог рыбак Гаспар, мужчина лет пятидесяти пяти, худощавый и молчаливый. Он привез нас туда под парусами на своем легком куласе и принял самое деятельное участие в устройстве лагеря.

Островок наш безымянный, имел в длину не более двухсот шагов, в ширину шагов тридцать — сорок, а над водой он возвышался всего четверти на две. Наверное, в шторм и даже при большом ветре волны легко перекатывались через него. Справа и слева островок омывали протоки; к северу от него на десятки километров раскинулась дельта; с юга, насколько видел глаз, плескался сердитый Каспий. Островок густо зарос камышом, чеканом и ивовыми кустами. Среди сотен других таких же незатопленных кусочков земли он не выделялся ничем.

В северной его части мы расчистили небольшую площадку, установили на ней надувные лодки, над лодками натянули палатки, внутри лодок устроили места для ночлега и отдыха и, таким образом, обеспечили нашему лагерю относительную незатопляемость. Мысль о том, что кипучий Каспий в любую минуту может слизнуть нас в свои объятия, не оставляла нас на протяжении всего месяца. Мы постоянно помнили об этом и старались быть всегда наготове.

Длинен и труден путь от Москвы до нашего островка. Но был бы он труднее хоть вдвое, хоть втрое, его все равно и непременно стоило бы проделать ради того, что мы увидели в дельте.

Нас поразили просторы низовья Волги и то несметное множество дичи, которое обитает здесь. Нигде и никогда не видел я ничего подобного. Ни на севере, ни в Сибири, ни даже на озере Ханка в самый разгар знаменитых весенних перелетов не бывает, по-моему, такого количества гусей и уток, какое мы встретили здесь. Небо над дельтой буквально кишело пернатыми. Стая за стаей непрерывно тянулись над нами, пока мы добирались от базы до островка. И каких только пород уток не было тут: гоголи, краснобаши, шилохвостьи, чернеть, кряквы! Воздух свистел от утиных крыльев. Над водой летели чирки, вереницами проносились бакланы. Казарки стремительно пролетали большими и шумливыми стаями. Тянули гуменники, оглашая воздух разноголосицей переклички, а откуда-то сверху, из самой голубой выси лилось лебединое ячканье. В камышах, в протоках, на плесах разливов копошились и плавали сотни лысух. Жирные и неповоротливые, они почти не боялись нас и очень неохотно уступали дорогу нашим куласам. Я уж не говорю о чайках, куликах и прочей болотной мелочи. Ее в дельте набралось великое множество.

Большая часть всей дичи была пролетной. Но и местной, гнездившейся здесь, было столько, сколько иногда в хорошую погоду собирается над нашими болотами комаров и мошек. Утки то опускались, то взлетали над водой, и целый день велась нескончаемая птичья карусель. Ее хорошо было видно со всех сторон, чему, впрочем, немало способствовал пейзаж дельты — красивый, но несколько однообразный и потому даже утомительный. Чекан да вода, кое-где над островками низкорослые ивы, десяток тополей видны по горизонту, и небо, нескончаемое, бездонное, лиловое, прозрачное и холодное, как родниковая вода.

По мере сил мы старались удержать себя от соблазна и не начинать охоты до окончания устройства лагеря, но толком ничего из этого не вышло. Утки, словно нарочно, то и дело со свистом носились над островом, и мы не утерпели.

Первым пойти добыть что-нибудь на ужин вызвался Кирсанов. Не глядя на нас, он положил лопату, взял ружье, опоясался патронташем и скрылся в камышах. Больше в тот день мы его не видели. Мещерский, Зимовьев, я и дядя Витя, так между собой мы называли Виктора Сергеевича, продолжали трудиться. Но как только вдали загремели дуплеты кирсановского «зауэра», наша работа тоже приостановилась. Побросав топоры, мы быстро разбрелись по кустам. В лагере остались только дядя Витя и Гаспар.

Я перебрался на соседний островок и встал там под высоким кустом ивняка. На меня, помню, тотчас же налетела стайка белогрудых гоголей. Я вскинул ружье и выстрелил. Две птицы круто нырнули вниз. Свист крыльев, удар, знакомый всплеск воды. И вот она — первая добыча! Сердце в волнении заколотилось от удачи. Глаза неотрывно смотрят на убитых птиц, а руки сами уже перезаряжают ружье.

Над головой проносится новый табунок. Опять короткая вскидка. Воздух раскалывается от резкого грохота, и рядом в камыши тяжело падает селезень. Снова трепет охватывает душу и снова волненье приятной дрожью пробегает по телу. Великолепен охотничий азарт! В нем все: и быстрота, и ловкость, и радость меткого выстрела, и стремительный полет птиц! От прилива сил трудно устоять на месте. Хочется броситься к воде и скорее взять добычу в руки. Но с места сходить нельзя. Табунки уток проносятся над островком один за другим. Ниже, выше, но все летят и летят.

Сколько продолжалась эта охота: час, полтора? Не помню. Помню только, что патронташ мой опустел очень скоро. Я с досадой переворошил кучу стреляных гильз и осмотрел плес. На воде, в прибрежной траве и на лугу восемь[9] убитых птиц. Собрал их, связал птиц за шеи, взвалил на плечо и довольный, не чувствуя под собою ног, побежал к лагерю.

В лагере меня встретил Гаспар.

— Маладэц, — усмехнулся он, — отвел душу… ва!

Подошел дядя Витя, посмотрел на убитых уток и покачал головой.

— Куда же тебе столько? — недовольно спросил он.

Я растерялся.

— Как куда? Такой лёт был, не пропускать же их.

— Лёт тут всегда хороший, — перебил меня дядя Витя, — а вот бить всех подряд ни к чему. Мы не заготовители и торговать дичью тоже не собираемся.

Мне от этих слов сразу как-то не по себе стало.

— Зачем же тогда ехали сюда! — обиделся я. — Отмахали тысячи полторы верст, а приехали, и пострелять вволю нельзя.

— Пострелять можно, — подобрел дядя Витя, — только знать надо, по какой дичи. Бей бекасов, куликов. Их много не убьешь, а настреляешься вдоволь. Понятно?

В это время в лагерь вернулся Мещерский. На поясе у него висело не менее десятка отборных селезней.

Дядя Витя почесал затылок.

— Вот, вот. И те двое тоже принесут по столько, — проговорил он и вздохнул. — Этой дичью роту накормить можно. А нам разве съесть ее? Ну нет, отпускать вас одних, я вижу, нельзя. Да и потом, что это за удовольствие уток стрелять? В дельте есть кое-что поинтересней.

Мы молча выслушали выговор и точно провинившиеся школьники исподлобья оглядели дело рук своих. Уток и впрямь набралось многовато. И особенно после того, как под вечер на остров со своими трофеями явились Зимовьев и доктор. Но пропасть этой дичи мы, конечно, не дали. Большая часть ее была законсервирована, часть тут же пустили в котел, а часть, выпотрошив и подсолив, вывесили на вешала.

Однако алчность наша была осуждена справедливо. Мы поняли это и установили строгий лимит отстрела.

Ночью дядя Витя повел нас на места пролета гусей.