Синие дали

Старуха слегла перед Новым годом. Старик два дня отпаивал ее настоем малины и мяты. Потом съездил в сельсовет и вызвал врача. Врач приехал. Осмотрел больную, послушал сердце, пощупал разбухшие от простуды и времени суставы, замысловато переплетенные синими жилками, и, сняв очки, отвел старика к печи.

— Вот какое дело, Иван Кузьмич, — словно оправдываясь, проговорил он. — Выходит, в общем-то, мне и помочь вам нечем. Супруге-то сколько лет?

— Шесть десятков, — ответил старик.

— Н-да… — покачал головой врач. — Ну что же, лечить мы ее, конечно, будем, только грелками тут вряд ли поможешь. Климат для нее этот неподходящ. Тепло ей другое нужно, солнце нужно пожарче… Переехать бы вам куда-нибудь?

— Лекарства, может, какие пропишете? — робко спросил старик.

— Это непременно, — согласился врач, — выпишу все, что полагается. Только толку от этого немного будет. В теплый край ей перебраться надо, — повторил он и, сев за стол, исписал несколько клочков бумаги. — Поедешь в больницу, там получишь все, — проговорил он и, попрощавшись, вышел из дому.

Старик проводил его до сеней и, вернувшись, подсел на кровать к жене.

— Ну? — спросила она, испытующе глядя на него немигающими глазами.

Старик потер шершавой ладонью лоб и пропустил, словно выжимая, через кулак бороду.

— Ничего, поживешь еще. Пройдет это. Должно пройти, — ответил он.

— Так и сказал? — не поверила старуха.

— Да…

— А чего велел?

— Лекарства разные пить… а еще теплом велел лечиться. Многое от этого, говорит, зависит.

Старуха вздохнула, закрыла глаза и что-то зашептала. Старик не слышал слов, но по тому, как неторопливо и выразительно шевелились ее губы, а на лице вместо тревоги разлились необычная ясность и покой, понял, что она просит у бога сил дожить до весны и дождаться тепла. Вдруг старуха остановилась на полуслове, открыла глаза и снова спросила:

— А еще что велел?

Старик замялся. Он чувствовал, что ответить надо только правду, но не знал, как лучше объяснить все, что посоветовал доктор и, подбирая слова, медленно проговорил:

— Еще сказал, что уехать отсюда надо. Совсем уехать, туда, где солнышко потеплее…

— А ты что? — допытывалась старуха, в упор глядя на него. Но теперь на ее лице уже не было покоя. Она снова насторожилась. В глазах у нее появились испуг и такая тоска, какую он видел только у раненых косуль да у собак, когда ему приходилось убивать их на мясо для того, чтобы самому не умереть в пути от голода. От ее горячего, хрипловатого шепота старику стало не по себе. Он смутился и, поняв, что не имеет права ей отказать, ответил:

— Сказал, что уедем. Доживем до весны и уедем к брату твоему Петру. Деньжонок вот только не хватит, сколотить бы деньжонок маленько, — вздохнул он. — Ну, да ладно, дом продадим и корову, и ружье, и шкурки все, какие есть, авось хватит.

— Корову жалко, — всхлипнула старуха.

— Обойдемся, — успокоил ее старик, — сами были бы целы.

Он оглядел дом, словно попал в него впервые, и насупился. Обстановка, которую он видел каждый день, к которой привык, считая ее вполне пригодной для жилья, теперь, когда дело дошло до ее распродажи, показалась ему вдруг необычайно убогой и грубой. Добротный стол, сделанный им лет двадцать назад из вылежавшегося кедра, был надежен и хорош. Он прослужил бы еще полвека. Но кто мог его купить, если в деревне такие столы были в каждом доме? Возле стола стояли две лавки и три табурета, такие же надежные и крепкие, но также не представлявшие собой никакой ценности для продажи. У стены приютилась горка с посудой. Возле печки кровать. На стенах висели полотенца. По углам на кухне, в комнате за перегородкой было еще немало всякой всячины, от продажи которой, однако, тоже вряд ли появились бы средства.

— Да, деньжонок маловато будет, — снова вздохнул старик и уже не мог отделаться от этой мысли весь день. И тогда, когда он ходил к председателю просить лошадь, и позднее, когда запрягал ее, и потом, по дороге в больницу за лекарством, и даже на обратном пути через Витим — забота о деньгах не давала ему покоя.

Лошадь легкой рысцой тащила сани по скользкой, укатанной дороге. Полозья тонко поскрипывали на раскатах. Старик прислушивался к хрусту снега, время от времени зябко кутаясь в тулуп, не переставая думать о том, где взять деньги.

Вдруг впереди в кустах мелькнула собака и побежала в сторону от дороги. Старик совсем было забыл о ней, но, увидав, невольно подумал: «Белку, должно, причуяла». Собака продолжала бежать. «А может, по следу пошла?» — снова подумал старик и, приподнявшись на локте, выглянул из-под широкого воротника тулупа. «Пойти посмотреть разве?» — неожиданно решил он, остановил лошадь и вылез из саней.

Собачий след увел его от дороги в густой ельник. Зверь шел низом, выбирая для своего пути самый густой чепыжник. Старик, с трудом пробираясь через сугроб, обошел ельник стороной, перелез через колоду и замер над четкой, словно вычеканенной на серебре, цепочкой следов, тянувшейся от ельника в гущу леса. Собака гнала соболя. Чистый, ровный, без единой неряшливой черточки след был совершенно свежим. Его даже не успело присыпать снежной пылью, то и дело сдуваемой ветром с мохнатых кедровых веток. Старик не поверил своим глазам: счастье само шло в руки.

Пот выступил у старика на лбу от неожиданности. Он опустился на колени и, заслоняя от поземки корявыми, загрубевшими на морозе руками отпечатки маленьких лап, пристально оглядел их. На минуту ему вдруг показалось, что он ошибся, что след этот вовсе не соболий, а колонковый. Но сомнения быстро рассеялись. Колонок оставлял след помельче и не такой чистый. Длинные волоски у ногтей колонка опушали снежную мякоть неострым, расплывчатым треугольником. Старик непременно заметил бы это. Но перед глазами его на снегу виднелся такой совершенный узор, повторить который было бы трудно даже умелой руке человека. Коготь в коготь, палец в палец ставил соболь свои аккуратные лапы. И не было ни одного неряшливого штриха ни внутри, ни снаружи следа, по которому можно было бы усомниться в зрелости быстроногого зверя.

Пробежав сквозь густую поросль, соболь на ровном снегу поляны два раза сменил ход, оставляя то парные следы на прыжках, то строенные на тихом ходу. Старик с волнением разглядывал эту привычную для зверя манеру, моргая выцветшими от времени глазами, глотая воздух полуоткрытым ртом. Теперь в своей догадке он уже не сомневался нисколько. Собака нашла след соболя — это точно, и надо было только скорее действовать, чтобы не дать ему далеко уйти.

Оторвавшись наконец от следа, старик первым делом окликнул собаку.

— Урча! Назад! Уймись, оглашенная! Урча, Урча, — снова и снова звал он до тех пор, пока собака, то и дело сердито оглядываясь назад, не вернулась к нему из чащи. Притопнув на нее ногой, старик проворно выбрался на дорогу, прыгнул в сани, и погнал лошадь размашистой рысью.

Дома, коротко рассказав жене о случившемся, он поспешно стал собираться в лес. Старуха, охая, поднялась с кровати, чтобы помочь ему.

— Добудешь? — несколько раз спрашивала она, глядя на мужа беспокойным взглядом.

— Неужто нет, — обнадеживающе отвечал он.

Старуха крестилась и вздыхала.

— Ну вот и слава богу. Воротишься с охоты, и деньги будут.

— Будут, будут, — кивал он головой, хотя думал совсем иное.

Работа предстояла трудная. К Новому году охотники редко выходят на соболя с собакой. Мешает глубокий снег и мороз. Старик знал это, но знал и то, что в одиночку ему никогда не справиться с хитрым выносливым зверем, и даже не мыслил себя в лесу без Урчи.

Он уложил в мешок крупу, соль, сухари, половину мягкого, пахнущего подом каравая, кусок солонины, обмет с колокольцами, мохнатое одеяло, котелок, взял ружье, топор и подпоясался патронташем. Ноша получилась тяжелая. Но без нее в тайге нечего было делать. Гонный соболь мог уйти далеко. Охота обещала затянуться надолго. Собравшись, старик на удачу молча присел. Старуха тоже, поджав губы, опустилась возле него на лавку.

— Пора, — сказал наконец старик, вставая.

Старуха повязала ему на шею узловатыми, скрюченными пальцами свой платок.

— Соседям никому не сказывай, — предупредил он, — созорничать могут, а то и оговорят…

Она понимающе кивнула головой. Старик вышел на улицу и встал на лыжи. Урча, остроухая, тонкомордая, с круто загнутым, словно крендель, хвостом и толстым загривком, оживленно вертелась у его ног.

— Пошли, — просто сказал ей старик. Урча побежала вперед. Старик мог бы сказать ей и еще многое, если бы не был уверен в том, что она не хуже его знает, зачем они идут в лес и что предстоит им там делать. К тому же он был суеверен, а длинные разговоры перед охотой не сулили ничего хорошего.

Чтобы не встретить кого-нибудь на пути, старик пошел огородами. Но возле лабаза его, словно нарочно, окликнул кривой от оспы прасол Ефим.

— Побелковать собрался, Кузьмич? — спросил Ефим, скривив щербатую, словно в нее стреляли дробью, скулу.

— Маленько, — нехотя ответил старик и быстро прибавил шагу.

— Ни пуха тебе… — хитро осклабился Ефим.

Старик крякнул. «Вынесло же такую образину некстати», — сердито пробурчал он и уже больше не отвечал ни на какие вопросы.

Остаток дня старик тропил по следу. Зверь, проскочив урман, забился в гарь. Сумерки застали старика среди огромного лесного кладбища. Лет пятнадцать тому назад на этом месте от неосторожного костра тайга занялась пожаром. Столетние сосны вспыхивали, как лучина, и, почерневшие, обуглившиеся, валились друг на друга в черные выгарины, устраивая непроходимые завалы. Пожар низиной дополз до Витима, лизнул прожорливым языком холодную воду и, зашипев, угас, оставив за собой дымящееся пепелище. Идти через это место даже теперь было трудно. Заваленные снегом колоды и частая поросль мешали на каждом шагу. Тяжелая ноша давила спину. След постепенно стал теряться в темноте.

Старик подозвал собаку и сошел с лыж. Если бы день не погас так скоро и можно было бы пройти по гари еще километра три, он отыскал бы знакомое ему по многим охотам зимовье. Тогда можно было бы раздеться и на полатях спокойно отдохнуть возле печки. Но для этого надо было карабкаться во тьме по валежинам час или два. А старик и так еле нашел в себе силы, чтобы снять с плеч мешок. Немного отдохнув, он раскопал снег, сложил из сухостоя нодью и повесил над ней котелок. Ночь наступила холодная, тоскливая, длинная. Не дожидаясь, когда закипит вода, старик закутался в одеяло и задремал. Урча улеглась у него в ногах. В лесу было тихо. Сизый дым, лизнув мохнатую снежную навязь, улетал вверх. Дым был легкий, как мысли, которые то и дело наплывали на старика откуда-то из темноты и так же быстро уносились прочь.

Сначала старик вспомнил о жене, о ее встревоженном, обращенном к нему с надеждой взгляде, робком приглушенном голосе, о враче и о том, что он непременно должен добыть ценную шкурку.

Потом перед глазами его всплыло лицо Кривого Ефима. Ефим, улыбаясь, показывал куда-то под ноги. Старик нагнулся и увидел весь день маячивший перед ним след зверя. Только теперь он почему-то показался старику почти запорошенным и не таким большим. Позади продолговатых ямок от задних лап появились совсем маленькие, похожие на точки углубления. Старик пригляделся к ним пристальнее и вдруг понял, что след этот точно не соболиный, а беличий. Кривой Ефим засмеялся. Старику стало обидно, он заплакал и проснулся.