Два окна на Арбат

ТОГДА ОН БЫЛ НЕ БОРДЮРОВ

Новый кавалер был учтив и предупредителен, как гость перед выпивкой. Он галантно шаркнул ножкой и представился:

— Бордюров. Сергей Сергеич Бордюров. Научный работник.

Он не сел, пока не села дама. Церемонно осведомился об имени-отчестве уважаемой хозяйки дома, справился о ее здоровье, посетовал на некоторые упущения отечественной медицины. Затем столь же учтиво справился о самочувствии мадемуазель и одобрительно отозвался о несомненной пользе путешествий.

Между тем Агриппина Львовна все присматривалась к новому посетителю, и ей все больше казалось, что она его где-то уже встречала. А где? Она гнала от себя этот праздный вопрос: за прилавком столько всяких рож прошло, в том числе и таких — с поношенными черненькими усиками и бегающими глазками, — не пересчитать и уж конечно не запомнить. Что он там такое мелет?

— Уважаемая Агриппина Львовна, я ценю ваш смелый поступок. Только человек, не скованный путами мещанских предрассудков, способен на такой честный и откровенный шаг. Конечно, ревнители морали, ханжи будут…

«И все-таки, — опять подумала Агриппина Львовна, — где видела я этого хлыща?» И, не обученная тонкой дипломатии, спросила у красноречивого гостя напрямик:

— Кажется, мы с вами уже встречались? Личность ваша мне знакомая.

— Все возможно, достопочтенная Агриппина Львовна, — склонил свой идеальный пробор Бордюров. — Однако я, несмотря на свою феноменальную память, не припоминаю. К великому сожалению, разумеется. В противном случае нам, несомненно, было бы легче установить взаимопонимание. Сейчас же, в данной ситуации, мне придется, как сказал поэт, самому рассказать о времени и о себе. Я буду с вами предельно откровенен, дорогая Агриппина Львовна. Плачу вам той же монетой.

— Какой монетой?

— Откровенность за откровенность. Моя научная карьера (наши ревнители морали не любят этого слова), моя будущность, как сказали бы они, складывалась до сих пор довольно трудно. И на данном этапе только вы можете мне помочь. Нужна же взаимовыручка.

— Вы в торговле случайно не работали? — спросила Агриппина Львовна.

— Простите, я уже сказал — я научный работник. От сферы торгового обращения весьма далек. Только как покупатель. Я аспирант кафедры педагогики. Ушинский, Песталоцци, Ян Коменский, Макаренко, академик Комов — вот, так сказать, моя сфера. А вы, насколько я успел уловить, трудитесь в нашей советской торговле?

— Тридцать лет оттрубила. От звонка до звонка.

— От звонка? — почему-то побледнел Бордюров.

— Да нет, — успокоила его Агриппина Львовна, — это не то, что вы подумали, — от этого бог уберег.

— Ну да. А я окончил, с вашего позволения, педагогический вуз и после некоторых практических шагов, как подающий надежды, был зачислен в аспирантуру, на кафедру профессора Бравоживотовской Инессы Ивановны.

— Не слыхала, — в свою очередь призналась Агриппина Львовна. — Один профессор был у меня знакомый. По резиновым изделиям спец. А больше не было.

— Видите ли, Любезная Агриппина Львовна, сознаюсь вам честно, я нахожусь в весьма затруднительном положении. От вашего решения зависит моя судьба. Когда я могу получить ответ?

— В субботу, когда вернется дочь. Не раньше.

— М-да… А скажите, не мог бы я до субботы остановиться у вас? В качестве квартиранта, разумеется. Я бы вас не стеснил, поскольку я человек интеллигентный…

— Комнат не сдаю, — сухо ответила Агриппина Львовна.

Бордюров откланялся. А Агриппина Львовна всю эту ночь ворочалась с боку на бок, все вспоминала, где она видела человека с бабочкой.

Человек с бабочкой не выдержал до субботы и явился с новым визитом на другой день. Сейчас он держался уже свободнее. А Агриппиной Львовной с новой силой завладела мысль: где она его видела? Бордюров рассказывал о своей неудавшейся научной карьере, а хозяйка ходила по комнате, делала свои какие-то дела и все вспоминала, вспоминала…

— Вы, очевидно, помните, Агриппина Львовна, — говорил между тем Бордюров, — что в ту пору было введено в нашей школе раздельное обучение. Я выбрал тему, которая разрабатывала один из самых насущных, самых кардинальных вопросов этики взаимоотношения полов в этих условиях.

Я проделал гигантскую исследовательскую работу, я собирал огромный материал…

— А у сестер Прахацких на даче вы никогда не были? — спросила Агриппина Львовна, занятая своими мыслями.

— Простите, как вы сказали? У Прахацких? Нет, не был. Да, так я продолжаю…

Моя работа убедительно доказывала, что раздельное обучение — это единственно верный путь дальнейшего нравственного совершенствования нашего подрастающего поколения. И когда я уже всерьез задумывался над проблемой, где лучше всего устроить банкет — в «Арагви» или в «Праге» — по случаю защиты кандидатской диссертации, в этот самый момент моя научная руководительница сказала мне…

— А у стариков Абрамских в преферанс вы не играли? — неожиданно опять спросила Агриппина Львовна, но Бордюров, увлекшись рассказом, даже не расслышал вопроса.

— Я… снял ресторан «Волга» в Химках. У причала дежурил прогулочный катер, оплаченный кровными моими аспирантскими. И что вы думаете — сногсшибательная новость. Меня точно мешком ударили из-за угла.

— А вы белье покупаете не на Петровке? — спросила вдруг Агриппина Львовна.

— На Петровке? — вздрогнул Бордюров. — Нет, нет… Я там вообще не бываю. Почему вы об этом спрашиваете? Хотя мне в тот момент белье, кажется, действительно требовалось. Накануне моей защиты школы сливают вместе. Совершенно убитый, я бегу к моей руководительнице, и что, вы думаете, говорит она? «Голубчик, Сергей Сергеич, что вы волнуетесь? Вам просто нужно несколько сместить акценты — и все. Начните с названия…

В раздельном и совместном обучении вы Америк не откроете, да и не очень сейчас кстати об этом распространяться. А хотелось, чтобы ваша работа прозвучала. Вы же очень способный юноша. Знаете, я недавно встретила одну мою приятельницу, правда, она гораздо старше меня, у нее на преферансе бывает один член ВАКа…»

— А вы сами, стало быть, в преферанс никогда не играли? — снова спросила Агриппина Львовна.

— У сестер Прахацких я не играл, — слегка раздраженно ответил Бордюров.

— При чем тут Прахацкие? Я вас спрашивала про Абрамских.

— Не имел чести быть знакомым и с Абрамскими тоже, — галантно ощерился Бордюров. Но Агриппина Львовна, казалось, снова забыла о своем госте. Между тем он продолжал свою страстную и печальную исповедь: — Так вот, этот член ВАКа, сидя на мизере при трех взятках, как бы случайно обронил, что сейчас в педагогике самые диссертабельные темы такие: «Восьмилетнее обучение — шаг вперед», «Восьмилетку — во главу угла». И другая: «Одиннадцатилетка — новый светлый путь нашей школы». И третья: «Интернаты и группы продленного дня — прообраз школы будущего».

Что мне было делать после этого? Что называется, я стоял, как витязь, на распутье…

— И с Секутиным вы, скажете, незнакомы? — спросила Агриппина Львовна.

— Помилуйте, кто такой Секутин?

— Как это кто такой Секутин? Да Секутин — это был, если хочешь знать, почище любого вашего профессора в нашем галантерейном деле. Король это был, вот кто!

— Нет, — признался Бордюров, — с королями я не был знаком.

— Так чего вы тут мне голову морочите? Для чего мне эти ученые рассусоливания? Я в них все равно ни черта не понимаю.

— В них, уважаемая Агриппина Львовна, я пришел к выводу, никто ничего не смыслит. Все только прикидываются, что понимают. А рассказываю я вам все это к делу. Позвольте же закончить, я задержу вас еще на несколько академических минут.

Итак, я остановился на том, что я уже проводил исследования в группе продленного дня. К сожалению, мне удалось установить очень не много… Дело в том, что моя… мой объект, за которым я наблюдал, неожиданно… э-э-э… перестал ходить в группу продленного дня. Начались какие-то осложнения, я был незаслуженно оклеветан…

Сами понимаете, месяцы напряженного труда, треволнения не прошли бесследно. Мне требовался отпуск, и… мне его дали…

И вот сейчас я, научный работник с большим стажем, оказался в тупике, вывести из которого можете меня только вы. Я понимаю, что в данный момент я не по всем пунктам объявления, которое вы дали, выдерживаю конкурс. Но для меня это единственный верный шанс продолжить мою любимую работу, которую ждет вся наша школа, и стать кандидатом наук. Только связав свою судьбу с вашей дочерью, я смогу спокойно сесть за письменный стол и работать.

Конечно, вы и ваша дочь пойдете на определенный риск… Но клянусь вам честью, — риск в данном конкретном случае благороден. Он окупится. Отечественная педагогическая наука, которой я себя посвятил всего без остатка, она не забудет этих жертв и вознаградит за них щедрою рукою и меня, и вас, моих спасителей!

Я готов стать на колени, родная Агриппина Львовна, и умолять вас убедить свою очаровательную дочь… Только со мной вы найдете счастье… Вы умная женщина…

— Ну да, возможно, — согласилась Агриппина Львовна. — Стало быть, ни Абрамского, ни Секутина Павла Ивановича вы не знаете?

— Честное благородное слово, этих уважаемых граждан я не знаю, — со слезой в голосе признался Бордюров. — Поверьте, я говорю искренне!

— Ну что ж, не знаете, так не знаете.

— Когда мне прийти за ответом?.. Я очень хочу надеяться.

— За ответом? В субботу приходите, в субботу…

Агриппина Львовна вдруг притянула Бордюрова за пуговицу и перешла на шепот:

— Послушайте, а Малышкина-то уж вы, конечно, знаете? Сознайтесь.

— Малышкина? — побледнел Бордюров и тоже шепотом ответил: — Малышкина я очень хорошо знаю. Столько он из меня кровушки попил…

— Ну вот, — обрадовалась Агриппина Львовна, — я же говорила! В ОБХСС у Малышкина я вас и видела, а я все думаю…

— Какой ОБХСС? Малышкин — это председатель нашего Ученого совета. Главный враг всех моих научных работ.

— А-а… — разочарованно протянула Агриппина Львовна. — Малышкин, да не тот…

— Так я могу надеяться? — опять осклабился Бордюров.

— Надейся, надейся, — рассеянно ответила Агриппина Львовна.

Бордюров, раскланиваясь, задом вывалился за дверь, посылая Агриппине Львовне воздушные поцелуи.

А Залетникова долго стояла в глубоком раздумье, шевеля губами, словно пробуя какое-то слово, потом другое…

«Я же хорошо помню его, — думала она. — Видела его… и глазки эти масленые, и рот, постоянно мокрый… И вот где видела — в суде!»

— Вспомнила! — закричала она вдруг. — В суде, когда наших судили, галантерейщиков, на Каланчевке — Абрамского, Прахацкого… Старик Секутин вовремя смылся — он был в этом деле самая голова. Ну да, помню, пришла я, меня вызывали как свидетельницу, пришла пораньше, вся тряслась, переживала. Зашла на второй этаж, искала, где наших будут судить… И забрела в другой зал. И там он стоял, этот вот, с глазками… Научный работник. А около него конвой. Вспомнила! — еще громче закричала Агриппина Львовна. — Все вспомнила. И не Бордюров он тогда был, а этот… Ба… Ба… Бакалягин! Вот он кто! А судили его по статье 119, часть вторая. Там ему этот самый академотпуск и припаяли. А ведь я вижу, ну, вижу — морда знакомая! А он, подлец, еще отпирается!