Четвертый корпус, или Уравнение Бернулли

День 9-й

Говорят, что один из ведущих мировых трансовых диджеев Пол ван Дайк вырос в неполной семье. Его отец оставил жену и сына, когда мальчику было четыре года, и в дальнейшем никак им не помогал. Самое большее, на что мог рассчитывать Пол, – стать мастером по дереву, но совершенно случайно его увлекло радио, и он связал свою жизнь с музыкой. А еще говорят, что Пол ван Дайк родился в Кимрах. Правда, так говорят только те, кто не может выговорить название его настоящего родного города – Айзюнхюттенштадт, но все остальное – общеизвестные в музыкальных кругах факты. Поэтому теоретически у Коляна были все предпосылки, чтобы начать успешную карьеру диджея, чем он и занялся в семь утра в нашей вожатской.

– Я че к вам зашел-то? – задал сам себе вопрос Колян и тут же на него ответил: – Вы ближе всех оказалися. Нонка эта ваша совсем очмырела. Как я ей эту карусель заведу с одной розеткой? Если только вот к вам с удлинителем воткнусь. Есть у вас куда?

В руках Колян держал электрический провод, заканчивающийся белой вилкой, и искал глазами, куда ее можно воткнуть. Нас же с Анькой больше интересовало, где начало этого провода, потому что тогда мы бы имели представление, почему очмырела Нонка и к чему ближе всех мы имели несчастье оказаться. Но поскольку даже самый длинный провод вряд ли дотянулся бы до главного корпуса, а тем более до общежития, то ответ напрашивался сам собой: у нас новый сосед. На первый этаж впервые за два года кто-то заселился.

Два года назад на первом этаже четвертого корпуса прорвало канализационную трубу, что по времени неудачно совпало с отлучкой Бороды за переходными муфтами. В результате этаж под нами оказался практически полностью затоплен нечистотами. Это было самое зрелищное и веселое отрядное мероприятие за всю историю существования «Гудрона». Даже сам Дэвид Копперфильд, выступай он в актовом зале после ужина, не собрал бы столько восторженных зрителей, сколько собрало окно туалета, из которого бил неиссякаемый фонтан детской радости.

После этого происшествия этаж несколько раз подряд подвергся санитарной обработке, а Борода столько же раз – публичному аутодафе, но даже полная стерильность и устные гарантии Бороды, что он все починил и теперь все «потекет, куды ему скажуть», не позволили этажу снова стать жилым. На всякий случай Нонна Михайловна распорядилась перекрыть там воду навсегда и использовать помещения только для хозяйственных нужд. Первой такой нуждой стал склад сломанных кроватей в одной из палат, в которую Анька пожелала провалиться Женьке, а второй – Колян со своими большими планами на будущее.

– И говорит мне, значит, – продолжил Колян, – сделай там радиорубку, чтоб музыка на весь лагерь дудела. Если, говорит, коляску эту вывезешь, дам штукарь сверху. А как я ее вывезу, если розетка одна? Стоит на бетоне, и все тут! А если че, говорит, ну, шухер там какой, сразу на второй этаж беги, там ребята негалимые, любую мазу потянут.

Не вставая с кровати, Анька выдвинула верхний ящик тумбочки и вместе с двумя бархатными резинками для волос вытащила тройник.

– Подойдет тебе?

– Благодарочка, – сказал Колян, подставляя руку под тройник как для милостыни. – Как заведу эту шарманку – первая песня ваша. Вы кого уважаете? Мэнсона? – Колян показал пальцем на плакат с Вилле Вало и стал наматывать провод на локоть. – А я наших больше люблю. Королёва там, Апина. Хорошие девахи. А вы че молчите-то все? Хоть бы че спросили. Человек я новый, в разговоре интересный.

Размахивая концом провода, он еще поинтересовался, где здесь ближайший ларек, спросил, нет ли у нас сиги и жиги, затем почесал впалую грудь тройником, вернулся к столу и отсыпал в граненый стакан из кармана олимпийки жареных семечек.

К этому можно было отнестись философски, ведь вполне возможно, что в нашей вожатской стоял будущий Пол ван Дайк, но Колян имел неосторожность нарушить главное «нельзя» лагеря: назвал Вилле Вало Мэрилином Мэнсоном.

– Слушай, Колян, – сказала я. – Раз ты такой интересный, где про аустерлицкое небо было, не помнишь?

– Кроссворд разгадываете? – догадался Колян и замотал коротко стриженой головой. – Не, не помню. Да и пойду я. Нонка сказала пошурику сделать, некогда мне тут с вами лясы точить.

Колян еще раз поклонился, вышел и зашаркал по лестнице резиновыми шлепанцами. Анька повалилась на кровать и беззвучно засмеялась:

– Вот это ты ему нахамила! Прямо так в лицо бросила: «аустерлицкое небо». У него же три класса, не больше.

Я хотела рассказать ей, кто у нас тут чемпион по хамству, и уже взяла со стола Сережин медиатор, но в этот момент в вожатскую, дыша духами и туманами, вбежал Женька. Застегивая на ходу запонки, он потребовал немедленно налить ему чаю с двумя ложками сахара и лимоном, иначе он не успеет до подъема выкурить на летней веранде пару Esse с ментолом и насладиться свежестью раннего утра.

– Женя, – с придыханием сказала Анька, не двигаясь с места, – ты такой хороший.

Заподозрив неладное, Женька сел на край стула со сломанной спинкой и посмотрел на стакан с семечками.

– А чем у вас так воняет? – спросил он. – И почему вы на меня так странно смотрите?

…Однажды в подземном переходе при выходе из метро «Выхино» к Женьке, который возвращался с мастер-класса по аппаратному маникюру, пристали гопники. «Сиги есть?» – вежливо поинтересовались они у молодого человека с розами на плечах. «Есть», – ответил Женька и протянул им пачку Vogue с ментолом. Что произошло дальше, Женька не рассказывал, но Vogue он с тех пор не курил, поэтому, чтобы не пришлось бежать за Пилюлькиным, Анька сообщила ему новость о новом соседе мягко и в наиболее приемлемой для него форме.

– Ну почему же сразу воняет? – сказала она и улыбнулась так широко, как только могла. – Это новый ультратрендовый аромат «Четче Коляна». Верхние ноты играют жареными семками, в сердцевине мягкие тона сушеной воблы и яичницы, а в послевкусии можно различить горьковатые акценты лука и только что выкуренной сиги. У нас теперь все время так пахнуть будет. С первого этажа.

Из-за того что горн на подъем в тот день прозвучал на двадцать минут раньше обычного (потому что это был вовсе и не горн), отряды вышли на улицу тоже раньше и в ожидании зарядки не знали, чем заняться. Но у нас благодаря Коляну и его рубке такой проблемы не возникло. За засохший пряник можно было встать на специально принесенный для этого стул, заглянуть в окно рубки и получить в подарок сломанный транзистор.

– Готово! – крикнул Колян и вслед за получившим транзистор Валеркой вылез из рубки через окно. – Как и обещал: первая песня – ваша!

Колян показал двумя руками на динамик, прикрученный к нашему фонарю, и зажмурился от удовольствия. Для нас он выбрал лирическую, полную подросткового трагизма композицию Наташи Королевой «Синие лебеди», в которой рассказывалось, как:

«Одна девчонка в шестнадцать лет
Поверила в счастье, которого нет,
А кто она, как ее зовут,
Вы догадайтесь сами».

Вслушиваясь в слова, вырывающиеся из старого динамика с кашлем, мы с Анькой честно старались вспомнить свои шестнадцать лет, но ничего подобного этой чудовищной по глубине трагедии, к своему стыду, не вспомнили.

– Это же десятый класс, – сказала я в оправдание нашему тогдашнему простою. – По-моему, мы были очень заняты тем, что читали «Войну и мир».

– Ядрена кочерыжка! – воскликнул Колян, щелкнув пальцами. – Я, кажется, вспомнил!

Чтобы во всех деталях запечатлеть в памяти один из самых ярких моментов своей жизни, я повернулась к Коляну и шепотом, дабы звуком своего голоса еще больше не спровоцировать нарушение пространственно-временного континуума, спросила:

– Что?!

– Это не Мэнсон у вас там, – радостно сказал Колян, – это Кинчев!

«Синие лебеди, светлые сны,
Гордые птицы волшебной весны,
Вы обманули меня,
Улетели за дальние дали».

В подмосковном лагере Х тоже все было хорошо. Не до зубного скрежета, как в лагере N, но позавидовать было чему. С утра до поздней ночи люди в этом лагере пели веселые песни, водили хороводы, радовались летнему солнышку, бегали по утренней росе босиком и, пока никто не видит, в местном пруду голышом купались. А все почему? Потому что директриса этого лагеря не была такой занудой, как Нонна Михайловна, и разрешала иной раз съездить на пару деньков за вантузами. И даже давала потом выходной, чтобы от дальней поездки как следует отдохнуть. Ведь ежели человек-то хороший и душа у него просит, то почему бы и не разрешить?

– Как это почему? – удивлялась Нонна Михайловна россказням Бороды. – Одному разреши, так и все поедут. И хватит уже об этом. Накаркаешь.

Запрещено было в «Гудроне» называть крепкие алкогольные напитки своими именами. О них вообще запрещалось говорить. Этим можно было таких злых духов навлечь, что потом весь лагерь до конца смены не оклемался бы. Это все равно что назвать Леху не Гуляевым, а Алса… Ой, нет-нет, злые духи такие злые, хоть вообще ничего не говори. И тем более не пой.

– Что-то мне диджей не нравится, – сказала Нонна Михайловна, присаживаясь за наш стол за завтраком. – Вам не кажется, что у него репертуар какой-то странный?

В надежде, что Коляна удастся отселить, Женька сделал заинтересованное лицо и предложил директрисе самое ценное, что было на столе, – бутерброд с сыром:

– Кажется. А еще он странно говорит и странно пахнет.

– Отнеситесь с пониманием к его тяжелой судьбе и голодному детству, – попросила Нонна Михайловна, откусывая бутерброд. – Я все же про репертуар. Вот вы, Сергей, тоже музыкант. Намекните ему как-нибудь аккуратно, чтобы сменил пластинку.

Сереже не понравилось, что он оказался «тоже музыкантом», но с тем, что репертуар нужно сменить, согласился. Он считал девяностые, подарившие нам маэстро Аркадия Укупника и Бориса Моисеева, верхом музыкальной безвкусицы, поэтому сказал, что лично он тоже предпочел бы композиции из культурно-музыкального слоя, залегающего где-то между Наташей Королёвой и Мэрилином Мэнсоном.

– Нет, я не об этом, – сказала Нонна Михайловна, понизив голос. – Не то чтобы я не люблю Игоря Николаева, но эти песни «Малиновое вино», «Выпьем за любовь»… Накаркать можно, и не для детских ушей это. В одном лагере такой страшный случай был: вожатый на планерку пришел в нетрезвом состоянии. Представляете себе, какой кошмар?

Женька еще раз попробовал поднять вопрос об отселении, но Нонна Михайловна, доедая второй бутерброд, продолжала стоять на бетоне и была озабочена только репертуаром. Тогда он попробовал зайти с другой стороны и перешел к плохо завуалированным угрозам, заметив, что хотя мы и шли под «Синих лебедей», но если ситуация в ближайшее время не изменится, то один из вожатых с горя точно начнет прибухивать.

От испуга Нонна Михайловна выронила недоеденный бутерброд и ткнула в Женьку ярко накрашенным ногтем.

– Тогда вы, Евгений, к нему и сходите. И лебеди, смею вам заметить, тоже почему-то синие.

Тысячу раз прав был Марадона, когда говорил Женьке, чтобы тот не перемещался по лагерю один. Пусть нахождение в общей палате изолятора и стерло некоторое недопонимание между этими двумя попавшими в беду людьми, но существовало еще бесконечное множество угроз, подстерегающих Женьку на каждом шагу, особенно в условиях непригодного для его жизни «Гудрона».