Четвертый корпус, или Уравнение Бернулли

День 14-й

Никто никогда не измерял длину бетонного забора, которым окружен «Гудрон». Ее знали разве что рабочие, которые этот забор устанавливали, но было это так давно, что цифра забылась за ненадобностью. Площадь лагеря знали, а периметр – нет. Зато было известно точное количество и местонахождение дыр в бетонных плитах забора, через которые можно попасть во внешний мир.

Одна из них находилась со стороны фазенды. Через нее мог пролезть Борода, но не старший физрук подмосковного лагеря. Другая была недалеко от второго корпуса. Сквозь нее могли пролезть все, потому что там не было целой плиты. Пионеры из первого отряда прятали в этом месте запрещенку и думали, что об их тайнике никто не знает. На самом деле Сашка о нем знал. И периодически проверял, чтобы среди запрещенных уставом вещей не оказалось вещей, запрещенных Уголовным кодексом.

Любое проникновение в лагерь через эти дыры считалось незаконным в него вторжением, а выход через них – побегом из оного. Существовал только один легальный способ покинуть лагерь и вернуться в него обратно – через ворота.

Их тоже было двое. Парадные находились за главным корпусом. Отсюда можно было дойти до станции электрички. Через них же каждый день въезжала машина с продуктами и иногда проходили почетные гости – представители СЭС и других проверяющих инстанций.

Нонна Михайловна считала, что парадные ворота – это лицо лагеря или, по крайней мере, первое из его лиц, встречающих посетителей «Гудрона». Они всегда были покрашены, вымыты от придорожной пыли и никогда не скрипели.

Задние ворота были совсем не такие. Петли их смазывали редко, створы не красили вовсе. И в отличие от парадных, они были деревянные, а не из арматуры. Опорные столбы до половины скрывала высокая крапива, и несколько раз за смену со створ приходилось снимать гирлянды вьюна, чтобы ворота совсем не исчезли из виду.

Раньше, когда мимо «Гудрона» проходил автобусный маршрут, который затем продублировала электричка, парадными были именно они, потому что от них недалеко до остановки. Сейчас их оставили только из-за того, что автобусы с детьми не могли въехать через парадные: там слишком узко. И в родительский день тем, кто приезжал на машине, было удобнее свернуть с шоссе сюда и не стоять на железнодорожном переезде.

Единственным украшением задних ворот было солнце с лучами разной длины – такое же, как на флаге. Из листа фанеры его вырезал Анатолий Палыч. Ровно посередине он распилил солнце надвое, после чего прикрепил каждую половину к створам. Когда ворота открывались, солнце разламывалось пополам, а когда закрывались – обе половины соединялись снова.

Логично было бы предположить, что солнце украшает ворота снаружи, но, когда Анатолий Палыч пришел, чтобы прикрепить его, ворота оказались закрыты. Не нести же эти два колючих куска фанеры обратно. На следующее утро Нонна Михайловна обнаружила, что фанерное солнце прибито к воротам со стороны лагеря.

Только внутри бетонного забора светят солнца с лучами разной длины. Только попав в «Гудрон», можно увидеть их странный свет, вовсе не ослепительный, как принято говорить о солнечном, а мягкий и теплый. Секрет в том, что никакого света они не давали. Они его отражали, как Лехина голова.

Невозможно вспомнить переливы этого света, сидя дома в мягком кресле. Это все равно что принести в новый интерьер старое зеркало и пытаться разглядеть в нем прежнюю детскую. Но ведь есть же память на голоса, лица и даже запахи. Шуршащий алый треугольник сейчас уже ничем не пахнет, но если закрыть глаза, то можно почувствовать аромат сицилийского лимона, яблока, кедра и колокольчика, и Женька (широко известный, между прочим, в узких кругах стилист) уберет назад челку. Но сколько ни закрывай глаза и сколько ни шурши пионерским галстуком, тепла того не почувствуешь. За ним обязательно нужно ехать на дребезжащей электричке и стоять потом под гудроновскими деревянными воротами, пока старый седой Борода не откроет их.

Утром 25 июня 2005 года к задним воротам «Гудрона» подошел Ринат и оборвал с них гирлянду вьюнов.

– Сережа!

Рыжая нечесаная Анька в трусах и рубашке от синей шелковой пижамы выскочила из-под одеяла и бросилась к стоящему в дверях Сереже. Сгибать покалеченную ногу было по-прежнему нельзя, и, чтобы он не сделал этого случайно, Пилюлькин наложил на колено тугую толстую повязку. Сережа был практически в гипсе.

– Как он тебя отпустил? – спросила Анька, помогая ему дойти до своей кровати. – Ведь по правилам надо встречать, а мы не знали, что прийти нужно так рано.

Сережа сел на кровать и положил ногу на стул со сломанной спинкой. Глаза его смеялись. Нет, хохотали, если, конечно, глаза могут хохотать.

– Дайте чаю. У Пилюлькина только компот вчерашний с обеда. А он, кстати, нормальный мужик оказался. Пока я ему весы чинил, он столько анекдотов рассказал. Вот послушайте. Одна молодая семейная пара очень хотела детей. Все перепробовали – ничего не получается. Пришли они со своей проблемой к врачу, а он им и говорит: «Вы что, мужики, совсем, охренели?»

– Подожди, подожди, – перебила его Анька. – Что ты ему чинил?!

У Пилюлькина были старые механические весы колонного типа. Именно на таких по инструкции проводили контрольное взвешивание детей. Общий привес за смену считался одним из главных показателей эффективности работы лагеря, и он действительно был внушительным. Во-первых, потому что дети растут непрерывно, а во-вторых, потому что столовская еда, рекламируемая в буклетах, необычайно богата протеинами, витаминами, клетчаткой и всем тем, что так необходимо растущему организму.

Чтобы рассчитать этот привес, нужно было от веса пионера в конце смены вычесть его вес в начале. С каким весом пионер приехал в лагерь, было написано в его медицинской карте, но Пилюлькин так обрадовался, что Сережа починил ему весы, и так боялся, что до конца смены они снова сломаются, что контрольное взвешивание объявил уже сегодня после завтрака. Ну сколько человек может наесть за оставшуюся неделю?

А наесть он мог много, особенно если этот человек вожатый и расти уже вроде бы перестал, но рацион его все равно продолжает быть богатым протеинами, витаминами и запрещенкой из «Чикаги».

Вожатых Пилюлькин тоже взвешивал и высчитывал эту позорную разницу, грубо округляя ее не в ту сторону, в какую хотелось бы. От этого сильно страдала самооценка, но почему-то совершенно не страдал аппетит, и уже не растущий организм, заедая стресс, продолжал судорожно расти еще больше. «Похудеем после смены», – думали все. Но мы-то знаем…

– …а результаты будут вывешены в столовой, – закончил Сережа и взял со стола Женькин блокнот, чтобы ознакомиться, какие еще веселые мероприятия запланированы на сегодня.

Анька села рядом и посмотрела на него как на душевнобольного.

– Сереж, ты совсем там сдурел? Ты зачем ему весы починил? И что значит «нормальный мужик»?

Вместо ответа Сережа неловко обнял ее одной рукой и показал исписанный вензелями блокнот.

– Конкурс мыльных пузырей, – прочитал он. – У кого самый большой, самый толстый, самый длинный… А, нет, это какой-то другой конкурс. Этот завтра будет.

Анька покрутила пальцем у виска и засобиралась в душ.

– Надо его Яне показать, – сказала она мне. – Наверняка какой-нибудь посттравматический синдром.

Как только за ней закрылась дверь и о металлическую плашку негромко стукнул шарик шпингалета, я пересела к Сереже и потребовала от него скорейших объяснений, потому что он не просто сиял – он искрился, как бенгальский огонь.

– Да хорошо все, – сказал Сережа и, распираемый желанием поделиться предчувствием чего-то очень хорошего, рассказал, какое озарение снизошло на него сегодня ночью.

После отбоя, лежа в темной палате изолятора, он не спал и долго смотрел в потрескавшийся потолок, пока что-то не заставило его встать и подойти к окну. Он видел, как его непутевая напарница выбежала из подъезда четвертого корпуса и, оставляя за собой маленькие ямки в крупном грунте волейбольной площадки, быстрым шагом направилась на свидание со смазливым балаболом.

В бессильном отчаянии пальцы со скрипом заскользили по чисто вымытому Мамой стеклу, но, когда Анька скрылась за кустами сирени, закрывающими от него вход во второй корпус, Сережа увидел еще кое-что. В ночном звездном небе сияло солнце. Оно было ненастоящим, нарисованным на голубом полотнище, но фон флага, карабины и флагшток оказались невидимыми в темноте ночи, а солнце, яркое и улыбающееся, трепетало на ветру между ветками берез.

Глядя на этот невообразимый сюр, Сережа вдруг понял, что если уж такое здесь возможно, то и у него все будет, надо только немного подождать.

– И все? – разочарованно спросила я.

– Нет! – все так же радостно ответил Сережа. – Внизу, в приемной, стоял Пилюлькин и, наверное, тоже смотрел тогда в окно. Он тоже обратил внимание на это солнце и (ты же знаешь, какая здесь слышимость) сказал об этом Светлане Викторовне, а это все равно что с самим собой разговаривать. «А дело с ней, возможно, и не дрянь, – сказал он. – Возможно, раз такое возможно!» То есть этот вот «Пельмени, мать вашу, в чайнике» влюблен в кого-то, как пацан! Я руку даю на отсечение!

Я засмеялась и погладила Сережу по плечу:

– Ладно уж. Хватит с тебя ноги.

Взвешивание проходило на улице. На утренней линейке каждому отряду Пилюлькин объявил время, когда нужно прибыть к клумбе с маргаритками, возле которой будут установлены весы и ростомер, но на один отряд времени отводилось так мало, что прибыли все одновременно.

Поскольку начинали с младших отрядов, свидетелей позора оказывалось максимально допустимое количество. Ситуацию осложняло еще и то, что Пилюлькин занимался только взвешиванием, а записывала страшную цифру в журнал Светлана Викторовна. В силу возраста она была глуховата, поэтому кто сколько весит, слышал даже Борода на складе.

– Двадцать два! Двадцать пять четыреста! – орал Пилюлькин так громко, что сердце кровью обливалось.

– Конкин! – Светлана Викторовна проскрипела фамилию последнего пионера из пятого отряда, и на весы встал Маленький Дима.

У Димы была другая проблема. Он весил меньше всех в лагере, а это было настолько не круто, что за время ожидания своей очереди он успел расплакаться и от ужаса похудел еще граммов на триста. Весы показали ничтожные двадцать килограммов. Пилюлькин уже открыл рот, чтобы опозорить Диму перед всем лагерем, но увидел заплаканные глаза самого маленького здесь мальчика.

– Двадцать два! – крикнул он и взял у Светланы Викторовны журнал, чтобы записать истинный вес.

Маленький Дима посмотрел на бегунок и, не моргая, спрыгнул в траву.

– А можно и мне так? – тихо попросила Анька и, стоя на подножке, подмигнула Пилюлькину зеленым глазом.

– Можно, – неожиданно быстро согласился тот и передвинул бегунок. – Пятьдесят семь!

Анька вздрогнула, со старой березы с карканьем слетели вороны. Это была какая-то неправильная цифра, учитывая, что мы с ней редко весили больше пятидесяти трех, а во время сессий скидывали еще по паре килограммов. Но тут она догадалась, в чем дело: