Четвертый корпус, или Уравнение Бернулли

День 15-й

– Давай сюда свою ногу, – Анька села в кровати и потерла лицо со следами от подушки. – Неужели это так срочно?

Сережа сел рядом и положил ей на колени покалеченную ногу. Сегодня ему нужно было встать пораньше, чтобы до подъема успеть зайти к Пилюлькину на перевязку, но с полпути он вернулся.

– Что тебе написать? – спросила Анька и послюнявила карандаш для глаз.

– Что-то на память. Что сама захочешь.

Анька коснулась карандашом тугой многослойной повязки, а я, увидев все это сквозь сломанную решетку спинки стула, сгенерировала новую идею:

– Точно! Надо Женьке так же сделать.

Анька хихикнула и, не поднимая головы, спросила:

– Ты предлагаешь дать ему топором по колену?

– Нет! – Я легла на спину и стала жестикулировать, обращаясь к потолку. – Леха прав. Нужно уметь ловить от этой шибзданины кайф, а единственный, с кем в этом плане проблемы, – это Женька. По задумке он должен полюбить лагерь всей душой, а вместо этого он его проклинает.

– Я же говорю: по колену! – перебила Анька.

– По колену – это слишком. Даже для Женьки. Нужно, чтобы он взял себе отсюда что-нибудь на память, чтобы он вспоминал «Гудрон» с нежностью, а не просыпался в холодном поту с криками «Иисусе!», если ему вдруг приснится четвертый корпус.

– Ладно, что-нибудь придумаем, – согласилась Анька, ставя жирную точку на Сережиной повязке. – Нужно что-то связанное с детьми. Но как запасной вариант оставим топор.

Чтобы выбрать из всего многообразия предлагаемых «Гудроном» сувениров наиболее подходящий, мы решили воспользоваться советом специалиста, а специалистом по таким вопросам был вожатый второго отряда и по совместительству Татьянин муж – Эдуард. Нехорошо обсуждать чужих мужей, но, видит бог, мы держались до последнего.

Эдуард был не от мира сего, и таким его делало вовсе не кольцо на безымянном пальце, хотя и оно тоже. С самого начала смены мы долго думали (каждая, конечно же, про себя), с чем может быть связан этот слегка отстраненный взгляд, выражающий тихий восторг от всего происходящего, даже если Женьку на сцене бьет током, и почему говорит Эдуард так странно и тихо, как будто боится спугнуть своим голосом очарование летних сумерек. Почему придурковатость Виталика он называет либеральной размагниченностью и почему окончание каждой фразы произносит дважды, как будто читает лекцию. А когда на танцевальном марафоне Эдуард завернул что-то вроде «ресница моего глаза, который был ближе к Нонне Михайловне, дрогнула, но не поднялась», мы уже хотели проконсультироваться с Яной по поводу его психического здоровья, как вдруг в одну из ночей Аньку осенило.

– Я поняла! – громко сказала она, выбираясь из-под обеляла. – Надо с него шорты снять!

– Зачем?! – спросила я.

– Ну мысленно. Снять все, в чем он сейчас ходит, и надеть темно-зеленый костюм с синим галстуком, чтобы брюки были короче, чем надо, а пиджак длиннее. И портфель в руки дать. Мятый такой, коричневый. Там еще чай из термоса вылился в прошлом году, но сейчас уже все высохло.

– Япона мама…

Психиатры в таких случаях бессильны. Эдуард был филологом. Не студентом, потому что он старше нас лет на семь, а уже дипломированным специалистом – преподавателем русской литературы второй половины XIX века, которым, к счастью, не оказался Ринат.

Этим летом, как и прошлым, в свободное от отрядных мероприятий время Эдуард писал диссертацию по творчеству Тютчева под диктовку голосов, звучащих у него в голове. Это было достойно уважения, и Эдуарда уважали, но на расстоянии, потому что общаться с ним было тяжело. Ему, видимо, приходилось перекрикивать эти голоса, но в то же время он боялся пропустить что-то важное, поэтому во время разговора он смотрел то на собеседника, то в небо. Они все так делают.

Кроме того, что Эдуард был филологом, он был еще и идейным вожатым. Но не таким идейным, как Леха, который нет-нет – да и да, а одержимым именно процессом воспитания детей. Ничего больше его в лагере не привлекало. Его трудно было представить открывающим банку паштета штопором или ломающим об колено кольцо краковской. Он и на крыше корпуса-то, скорее всего, ни разу не был. Но зато второй отряд всегда ходил ровным строем, пел песни, и у них с Татьяной никогда не возникало проблем с отрядками. В этом Эдуарду помогали два десятка методичек, которые он знал наизусть, но все равно возил с собой. Они все так делают.

За завтраком Эдуард согласился помочь нам советом и, придумывая варианты, отстукивал погрызенной шариковой ручкой по столу морзянку.

– Можно провести пионерскую скамеечку и сфотографировать результат, – сказал он и вздохнул. – Сфотографировать результат.

Никто из нас не знал, что такое пионерская скамеечка, но у Эдуарда оказалась с собой методичка с фотографией этой самой скамеечки.

– А нас за это не посадят? – спросил Женька, взглянув на нее.

– Не посадят. Но я вижу, что вы не хотите. Не хотите.

Эдуард снова начал отстукивать морзянку.

– Тогда есть еще вариант – провести паутинку. Провести паутинку. Все садятся в круг и катают друг другу клубок ниток. Клубок ниток. До кого докатился, тот завязывает у себя на руке узелок. На руке узелок. – Эдуард замолчал и прислушался к голосам, звучащим в голове. Сегодня они были особенно активны. – Клубок можно послать только тому, кто чем-то нравится. Нужно при этом обязательно сказать чем. Сказать чем. У кого к концу игры самый широкий браслет, тот и выиграл. Тот и выиграл. Браслет остается на память.

Анька покосилась на свалявшийся моток шерстяных ниток на руке Эдуарда, и тот смущенно улыбнулся:

– Да, я многим нравлюсь. Многим нравлюсь.

Они все так думают.

Ничто из методички Эдуарда Женьку не впечатлило. Не впечатлило. Тьфу-ты! Но на выходе из столовой мы встретили Леху, который очень спешил увести замученный пионерскими скамеечками второй отряд в поход, и обратились с этим вопросом к нему.

– На втором этаже в комнате с телевизором выставка Петрушек из глины. Берите хоть все, – бросил Леха и побежал к корпусу, потому что Эдуард перехватил отряд и вел его совсем не в лес.

– Это правда? – спросила Анька у детей. – Здесь есть выставка поделок и мы там ни разу не были?

Мы там ни разу не были, а дети в комнате с телевизором бывали почти каждый день. В шесть вечера они спешили к началу некой передачи, которая длилась ровно час. Что это была за передача, они не рассказывали, но очень расстраивались, если по каким-то причинам были вынуждены ее пропустить. Но выход был: на следующий день в десять утра ее повторяли.

Сейчас как раз было десять утра, и мы вполне могли бы совместить просмотр телевизора и посещение выставки, но в ответ на такое предложение Валерка отчаянно завопил на весь обеденный зал.

– Вам туда нельзя, – перевела его сиплый крик Наташа и встала перед выходом из столовой, широко расставив ноги. – Это запрещено.

Туда сразу стало не только разрешено, но и жизненно необходимо попасть. Воображение нарисовало сцены насилия, убийства и прочие непотребства, но успокоило то, что для непотребств десять утра – это слишком рано. Однако все оказалось гораздо хуже. Они смотрели политические ток-шоу в компании с Анатолием Палычем, который, комментируя активную деятельность воров и жуликов, не стеснялся в выражениях.

– Всю страну просрали, ссскоты! – Анатолий Палыч сидел на узком продавленном диване спиной к двери, поэтому не видел, что в комнату с телевизором вошли не только дети. – Попам в стаж записали службу в советское время! Теперь у них пенсия будет больше, чем у меня! Ссскоты! А ну-ка, переключите кто-нибудь на второй канал.

К старому ламповому «Темпу» подскочил Валерка, нажал на нужную кнопку и с разбегу запрыгнул на продавленный диван. Остальные полезли через спинку, кто-то стал усаживаться на пол. Диван скрипел и стонал, пока дети не облепили его, как бандерлоги каменного Будду.

– И тут попы!

Анатолий Палыч в сердцах ударил по колену вчерашним номером «Красной звезды» и потянулся плохо действующей рукой к нагрудному карману. Там у него был пузырек с обзиданом. Во время просмотра таких ток-шоу у него всегда поднималось давление и зашкаливал пульс. В последний момент он передумал. Рядом на маленьком столике стояли китайский термос с белыми павлинами и глиняная чашка, и выбор оказался на их стороне. После нескольких глотков багровым остался только мясистый нос.

Сегодня дети получили двойную радость. На Анатолии Палыче была футболка, а не рабочая спецовка, и длинный рукав не скрывал огромный, плохо зарубцевавшийся шрам. Иногда Анатолий Палыч разрешал его потрогать. Для детей он сочинил легенду, что его укусила акула, когда он, спасаясь от бедуинов, вплавь преодолевал Суэцкий канал.

На самом деле руку ему сломали в электричке Москва – Захарово его оппоненты, с которыми он не сошелся в политических взглядах. Анатолий Палыч был убежденным коммунистом, а это уже становилось немодным. Именно тот факт, что идеи социализма уходят в прошлое, уступая место псевдодемократии с ее вороватыми лидерами, натолкнули Анатолия Палыча на мысль, что, пока не стало совсем поздно, необходимо срочно заняться политагитацией среди подрастающего поколения. Благо, опыт у него был. Тридцать лет он прослужил на должности замполита в одной из воинских частей Подмосковья.

Для осуществления своей важной миссии Анатолий Палыч под видом учителя ОБЖ внедрился в школу, где вот уже несколько лет занимался пропагандой идей построения обновленного социализма среди старшеклассников, а летом с той же целью под видом кружковода внедрялся в «Гудрон».

– На парламентских выборах в Болгарии победили социалисты, – объявил ведущий ток-шоу, а внизу экрана бегущей строкой пошел прогноз погоды.

– И эту страну просрут, – заключил Анатолий Палыч и повернулся к нам: – А вы тут зачем?

Я сделала ему знак рукой, что он может дальше пользоваться политической поддержкой бандерлогов, и подвела Женьку к стеллажу с глиняными фигурками. Их здесь были сотни, и каждая аккуратно подписана рукой Глины Глиничны. Она никогда не давала конкретных заданий – все лепили что хотели. Единственным условием было то, что фигурка не должна получиться большой, иначе она будет долго сохнуть и займет много места. Но кто-то из детей нарушил это правило и слепил тридцатисантиметровую куклу. Она сидела на полке, свесив глиняные ноги, раскрашенные голубой глазурью, и смотрела на мир серыми, широко открытыми глазами. Точнее, одним, потому что правую половину лица закрывали светлые волосы. Глина Глинична научила детей делать волосы, пропуская кусок глины через пресс для чеснока.

Женька взял в руки куклу, под ней обнаружилась бумажка с подписью: «Лиза, 5 отряд».

– Это же я, – сказал Женька не своим голосом и посадил фигурку на ладонь. – У меня даже серьга в ухе. Вот!

Чтобы фиолетовый шарик держался, глиняное ухо Лиза сделала несуразно большим, но Женька этого не заметил. Он смотрел то на куклу, то на Лизу, сидящую на спинке дивана, и переживал в душе нечто сродни государственному перевороту в одной из африканских стран, о котором с такой же дрожью в голосе рассказывал диктор.