Четвертый корпус, или Уравнение Бернулли

– Народ! Это же я! – еще раз повторил Женька и потыкал куклу пальцем. – Привет!

По дороге к корпусу разговаривающего с куклой Женьку перевернуло еще несколько раз, а после отбоя на тихий час его пришлось отпаивать ромашковым чаем Глины Глиничны.

– Да, она сказала: «Помогает при расстройствах нервной системы». – Я взяла со стола Женькину куклу и стала ее рассматривать. – А то это уже ненормально: «Народ, это зэ я!» Как из мультика «Падал прошлогодний снег». А тебе не кажется, что ты какой-то маловатый?

Женька отхлебнул только что заваренной желто-бурой жижи и поставил чашку на стол. Над верхней губой остались усы из мокрой трухи.

– Вам просто завидно, – сказал он и забрал у меня куклу. – Вас-то не слепили.

– Чего завидовать? У меня получше есть. – Сидя на кровати, Сережа, у которого были точно такие же усы, разложил на столе срезанную Пилюлькиным повязку и прочитал вслух Анькину надпись: «Я тебя ненавижу! “Гудрон”, I смена. 2005 год. Анна К.»

Анька перегнулась через его плечо, попробовала забрать повязку, но Сережа развернулся, и она, смеясь, упала прямо ему в руки.

– Отдай! – крикнула она, продолжая смеяться. – Я напишу что-нибудь другое! Но эти весы я тебе все равно никогда не прощу!

Сережа усадил ее на здоровое колено и уткнулся носом в спину, вдыхая запах рыжих кудрей.

– Напиши еще хоть сто, – сказал он еле слышно, – но эта будет самая дорогая.

В незашторенные окна лился солнечный свет, пахло ромашковым чаем, на блюдце плавилась плитка шоколада. Выковыривая одним пальцем из нее изюм, Женька обнимал свою куклу, Сережа – замолчавшую Аньку, и мне вдруг тоже захотелось похвастаться.

– А у меня вот что есть! – Я показала всем экран своего телефона. – Пока я сидела с нашими на выжигании и Анатолий Палыч долбил киянкой по голове воображаемого министра обороны, Ринат прислал мне сообщение.

Анька присвистнула, Женька закатил глаза.

– Он написал: «У солдата выходной» и спросил, что мне привезти.

– Сигарет! – вставил Женька.

– Я попросила кабачковой икры, но не в этом дело. Он назвал себя солдатом, и я подумала, что могу узнать, сколько ему лет. На крыше он сказал, что, когда пошел в армию, пять лет как уже не было серпов и молотов на форме. Я спросила у Анатолия Палыча, когда их отменили, и он сказал, что в 92-м. То есть служить Ринат пошел в 97-м. Если тогда ему было восемнадцать, то, получается, сейчас ему двадцать семь. Два года он служил, потом пять лет в институте и два – в аспирантуре. Все сходится. И, похоже, Эдуарду с Татьяной столько же. Они здесь познакомились в общий заезд.

Довольная, я опустилась на стул со сломанной спинкой и забросила ногу на ногу.

– Да ты Шерлок Холмс! – похвалила Анька. – И то, что он написал, – это здорово! Я так за вас рада!

– А разве одно сообщение что-то значит? – спросил Женька.

– Это значит все! – хором ответили мы с Анькой и чокнулись чашками с ромашковым чаем.

– За любовь! – почти крикнула Анька, и в этот момент в залитую солнцем вожатскую вошел Сашка.

Если бы сюда вбежал Виталик и снова уделал Женькины «левайсы», то неловкости было бы меньше. Повязка, глиняная кукла и чай Глины Глиничны в чашках с надписью «Общепит» – все вдруг стало настолько глубоко личным, что хотелось скрыть это от Сашкиных глаз, чтобы он ни в коем случае не стал это комментировать.

Анька сразу же спрыгнула с Сережиного колена и оправила юбку. Сашка наклонился к ней, поцеловал не то в ухо, не то в шею, обвел взглядом следы прерванного чаепития, к которому ему никто не предложил присоединиться, и понял, что он не вовремя.

– Помешал? – спросил он, все еще рассчитывая на отрицательный ответ.

– Помешал, – сказал Сережа.

Сашка пожевал губу, глянул на перемазанного шоколадом Женьку и развел руками:

– Ну тогда извините, товарищи пионервожатые. Нонка планерку собирает.

Планерки в тихий час проводились редко. Нонна Михайловна была убеждена, что восьми часов сна ночью вожатым явно недостаточно, а вот если к ним прибавить еще два днем, будет самое то. Но все же бывали экстренные случаи, когда дневным сном приходилось жертвовать. Сегодня это был предстоящий День Нептуна, который по плану-сетке стоял завтра, но готовиться к нему начинали заранее.

День Нептуна устраивался в каждую из трех смен, но только в первую он был привязан к определенной дате и имел второе название – День благоговения. В этот день два года назад в лагере произошло памятное событие – прорвало трубу на первом этаже четвертого корпуса.

Чтобы День благоговения не стал отдельным праздником со своей символикой и традициями, как предлагал сделать Леха, Нонна Михайловна совместила его с Днем Нептуна и пригрозила лишить Леху премии. С тех пор этот любимый всеми детьми праздник стал символизировать очищение и смывание всего бренного и нечистого с тела и души. И поскольку в этот день официально были разрешены любые безобразия с водой, то с одинаковым нетерпением его ждали все дети и вожатые, кроме Женьки.

– Что значит, вы взяли на себя ответственность за эстетическое воспитание детей? – Нонна Михайловна наклонилась и на мгновение исчезла под столом, чтобы достать большую коробку. – Вожатый, Евгений, должен уметь не только краситься, но и лягушек препарировать, если его об этом попросят.

– А были такие случаи? – вздрогнув, спросил Женька.

Нет, случаев таких не было. Нонна Михайловна сказала это, приводя пример чего-то в крайней степени неэстетического, но Виталик не преминул записать в блокнот новую идею для отрядного мероприятия.

– Кстати, о лягушках, – сказала директриса и выложила из коробки детские резиновые ласты и связку шифоновых платков с блестками. – Младшим раздайте. Десять рыбок с вас и десять лягушек.

Следующей вещью, которую Нонна Михайловна выложила на стол, стала черная шляпа пирата с опушкой из белых перьев. Директриса провела рукой по почти неосязаемой опушке и вздохнула. Роль пирата предназначалась Бороде. Он очень подходил для нее: бородатый, с золотым зубом, даже глаз щурил, как настоящий пират. Ему не хватало только шляпы и желания участвовать в этом празднике.

Нонна Михайловна еще раз провела рукой по опушке, достала из коробки золотую в звенящих бубенцах сбрую морского конька и положила ее перед Сашкой. Сегодня она даже не взглянула на него и молча вернулась к коробке. Шляпа, скорее всего, завтра тоже не пригодится, но убирать ее она не стала. Каждый День Нептуна она клала ее на одну из трибун в надежде, что Борода одумается.

Быть пиратом не входило в длинный список обязанностей Бороды, но человеком он был веселым и отзывчивым и, конечно же, согласился бы надеть эту шляпу и попугать на празднике детей, но ко всему этому Борода был еще и гордый.

Два года назад на блошином рынке он познакомился со своим коллегой – сторожем местного ТЮЗа. Найдя общие темы для разговора, они, как водится, сначала съездили вместе за вантузами, а потом совершили взаимовыгодную сделку. Борода презентовал ему зимний комплект постельного белья с шелковым стеганым одеялом и новую цигейковую ушанку, а тот отблагодарил его списанными театральными костюмами.

В лагере приближался День Нептуна, и костюмы по невероятному стечению обстоятельств как раз подходили по теме праздника, а то, что они окажутся абсолютно новыми и высокого качества, не ожидал не только сам Борода, но и его коллега.

Предвкушая, как щедро наградит его Нонна Михайловна за столь ценный подарок, Борода так воодушевился, что решил приобрести еще одну вещь. Другой его коллега, сторож военторга, продавал флаги разных государств и родов войск. Лучше всего летом шли флаги ВДВ и ВМФ, а хуже всего – флаги маленьких, неизвестных Бороде государств. Проверяя, не является ли данный сторож его конкурентом по продаже знамен СССР, среди прочих Борода обнаружил флаг Барбадоса и решил во что бы то ни стало его приобрести.

Это было большое сине-золотое полотнище с черным трезубцем в центре. Но не это оказалось самым примечательным. В переводе с испанского Los Barbados означает «бородатые», о чем сообщил ему более образованный коллега. Борода решил, что это знак свыше, и приобрел флаг, получив к нему в подарок два вышитых герба и флаг Гондураса, который никому не был нужен и даром.

На гербе Барбадоса изображен щит, который держат рыба и пеликан, что тоже соответствовало теме Дня Нептуна, но самым удивительным оказался тот факт, что на щите нарисованы дерево – бородатый фикус и две красные орхидеи. Любой, не разбирающийся во флоре Барбадоса человек, а таких в лагере было подавляющее большинство, не задумываясь, сказал бы, что это клен и две красные грозди рябины.

Расплатившись за все это богатство двумя сахарницами с мельхиоровыми дозаторами и несколькими комсомольскими значками, Борода поспешил вернуться в лагерь, в котором все то время, пока он совершал выгодные покупки, бил фонтан детской радости.

Увидев Бороду, который, ни о чем не подозревая, шел по дороге от склада и торжественно нес перед собой то, что добыл для лагеря, Нонна Михайловна набросилась на него, как Анатолий Палыч набросился бы на тех, кто развалил СССР. Прилюдно она обвинила его в безответственности и непрофессионализме, пригрозила перестать оплачивать ему телефон, который он все равно не берет, назвала его позором на свою голову и попросила уйти с глаз от греха подальше, но сначала заткнуть уже этот фонтан, потому что только на это Борода и годится.

Тот обиделся. Когда Нонна Михайловна закончила его поносить, он поставил перед ней коробку с костюмами и положил сверху флаг Барбадоса, сказав лишь, что флаг этот сшили в ателье по его заказу специально ко Дню Нептуна, но раз его встречают здесь таким скверным образом, то, так уж и быть, денег ему за это никаких не надо и на празднике они его не увидят. Растудыть вас всех в качель!

Нонна Михайловна взглянула на флаг и костюмы и не поверила глазам. Таких щедрых даров «Гудрон» не видел даже от министерства. Она, разумеется, знала, что это флаг и гербы Барбадоса и что ни в каком ателье их не шили, но ей все равно стало стыдно. Тем не менее Нонна Михайловна тоже была гордая и обратно своих слов не взяла.

С тех пор каждый День Нептуна оба они по традиции друг на друга обижались и друг с другом не разговаривали. Но в глубине души Нонна Михайловна надеялась, что Борода простит ее без высказанного вслух покаяния, придет на праздник и примерит лежащую на гипсовой трибуне шляпу пирата, роль которого никому другому тоже по традиции не доставалась.

– Вот еще здесь. – Нонна Михайловна вытащила из коробки два изумрудно-зеленых, расшитых пайетками платья русалок и небрежно потрясла ими. – Берите, девочки, кто захочет.

Быть русалкой почему-то очень захотела Ленка, но мы с Анькой бегали быстрее.

После полдника, когда Женька закрылся в вожатской со своей куклой, Сережа забрал всех желающих играть в пионербол, а остальные получили задание до ужина найти для завтрашнего праздника десять лягушек и десять рыбок, мы с Анькой заварили ромашковый чай и сели на кровать.

В корпусе, кроме нас и Женьки, никого не осталось и было так тихо, что мы слышали, как, намокая, шипят в общепитовских чашках желтые сухие цветки. На зацепленных за дверцу шкафа вешалках висели два одинаковых изумрудных платья. Шкаф был почти под потолок, но шлейфы в виде рыбьих хвостов, расшитых пайетками, имитирующими чешую, доставали до пола.