Четвертый корпус, или Уравнение Бернулли

День 19-й

Хулиган-ветер порезвился всласть: растрепал березы, сбросил на задник гирлянду из флажков и даже опрокинул лестницу, которую Борода вчера так и не забрал. Но никто не ругал ветер за такие пустяки, потому что вместе с этим он разогнал тучи. Не было больше холодной мороси, не висело над крышами белое молоко тумана. И, снова радуясь жаркому июльскому солнцу, рано утром отправился по своему привычному маршруту пушистый бомбус.

Все было как обычно: вокруг благоуханный лес, внизу желтая нить тропинки, прямо по курсу серый пуп склада, а за ним – цветущая липовая аллея. День обещал быть хорошим, но, приземлившись на откос окна на третьем этаже общежития, бомбус неожиданно стал свидетелем душераздирающей драмы одной очень одинокой, как она сама думала, женщины. И пусть сцена эта была почти немая, но крылатым существам «Гудрона» доступно куда больше, нежели может увидеть человеческий глаз и услышать человеческое ухо. Они смотрят в самую душу, и ничего-то от них не спрячешь.

В комнате на третьем этаже общежития с грохотом распахнулось окно. Шпингалет здесь тоже был сломан, но в теплую погоду им не пользовались. Створка окна всегда была открыта, даже ночью. Директриса любила ночную прохладу и запах цветущей липы, который в темное время суток становился особенно сладким и густым. Но сегодня окно распахнулось совсем некстати. Шум разбудил Нонну Михайловну, с трудом уснувшую под утро, а запахи липы, травы и лета вернули ее к тяжелым мыслям.

Вчера, пока в актовом зале шел конкурс ромашек, она столкнулась в коридоре с Сашкой. Она так спешила в зал, потому что впервые в жизни что-то проспала и ей было так неловко за испачканные носы туфель, что к разговору с ним она оказалась совершенно не готова.

– Нонна Михайловна, – сказал он, приглашая ее в пионерскую, – я должен вам кое-что сообщить в присутствии старшей вожатой.

Сашка не выглядел чем-то обеспокоенным, как и Галя. Нонна Михайловна задышала ровнее и пошла за ними. Разговор был недолгим. Сидя на своем привычном месте у окна, в котором не отражалось ничего, кроме двух размытых силуэтов, Сашка сообщил ей, что перед заездом на первую смену защитил диплом… предложили хорошую вакансию… блестящие перспективы… соцпакет… страховка со стоматологией. Через неделю…

– Нонна Михайловна, вы меня слушаете?

Директриса смотрела на приоткрытую форточку и теперь мечтала об одном: улететь. Улететь куда-нибудь подальше из этой пионерской. Почему люди этого не умеют? Она могла сдерживать все: смех, обиду, ревность, но не слезы. И если сейчас эти мокрые предатели повиснут на ее ресницах, и хуже всего – на носу, превратив ее в некрасивую старую женщину без блестящих перспектив и, прости господи, страховки со стоматологией, она не перенесет этого позора. Рядом сидит Галя, а что известно ей – сразу становится известно всем.

– Я очень рада за вас, Александр, – сказала Нонна Михайловна и встала, прямая как жердь. – Желаю вам удачи. И спасибо за эти прекрасные девять смен.

Широко улыбаясь, Сашка протянул ей руку, и она пожала его горячие пальцы.

Нонна Михайловна встала с постели и направилась к окну, чтобы его закрыть. Холод раннего утра пошел по ногам и поднимался все выше и выше, пока не добрался до груди. От крупной дрожи стало больно дышать. Обнаружив, что шпингалет оторван, о чем она снова забыла сказать Бороде, Нонна Михайловна прижала створку пустой вазой и опустилась на стул. Здесь ее никто не мог видеть, поэтому она, никого не стесняясь, заплакала, уронив лицо в холодные ладони.

– Как же так вышло? Почему? Почему нельзя, чтобы все осталось как было? Pourquoi, Antoine[11]?

На соседнем стуле висело ее сиреневое платье с летящими рукавами. Никогда Нонна Михайловна не вешала одежду на спинку стула. Для каждого наряда были свои вешалки и даже чехлы. Но вчера ей было не до этого.

– Для чего мне теперь оно? – Со злостью она схватила невесомый шифон и бросила его на пол. – Кого мне теперь любить? Этого урода?

На пустом столе лежала фотография. Михаил вчера фотографировал конкурс ромашек и сунул ей на выходе новый портрет лагеря. Этот Нонна Михайловна сочла самым неудачным из всех. Снят, скорее всего, вечером с дерева: открытый щербатый рот, выпученные глаза, покатый лоб, и на нем бабочка. Разве это ее лагерь? А еще фотограф!

Она отложила фотографию и оглядела комнату с казенной дешевой мебелью. Да, это и есть ее лагерь.

– Как жаль, что у меня нет детей, – проговорила она. – Все надо делать вовремя. Надо было тогда решиться. Не сидела бы сейчас на этом колченогом стуле. А ему было бы уже лет, как Сашке. Господи, как Сашке! Как же страшно…

Нонна Михайловна снова взяла фотографию и стала внимательно ее рассматривать, отдаляя, приближая и переворачивая. Потом поставила ее на подоконник, прислонив к пустой вазе, и сквозь слезы улыбнулась тому, кто на ней изображен.

С фотографии на нее смотрел не урод, а ребенок лет шести-семи – младший отряд. У них у всех такие же беззубые рты, покатые лбы и широко открытые глаза. И все они очень нуждаются в любви. Как и этот, с бабочкой. Но как же трудно полюбить его такого, некрасивого, поделиться частью своей души! И все-таки надо…

Приближался подъем, нужно было как-то взять себя в руки. Нонна Михайловна глубоко вдохнула и решила прибегнуть к проверенному средству – представить, что бы сделал в такой ситуации ее папа, работник торгпредставительства, Михаил Сергеевич Скрябин. У него на все случаи жизни была одна универсальная фраза, которой он научил свою дочь и которая теперь всегда была с ней. Она работала безотказно, была последним аргументом в любом споре. После нее человек собирался, в какую бы тряпку и в какое бы ничтожество он в собственных глазах ни превратился. Да, это должно помочь. Нонна Михайловна высморкалась в бумажный платок и встала со стула.

– Нонна, – строго сказала она себе, – ты директор этого лагеря, и ты должна его любить!

Чтобы все мокрые предатели покинули место дислокации, она еще как следует поплакала, затем подняла с пола крылатое платье и развязала пояс шелкового халата.

Бомбус тактично отвернулся, потому что и так увидел то, что видеть не должен был, и впервые за долгое время решил изменить свой привычный маршрут.

В одну секунду в вожатской стало светло. Из зеркала выпрыгнули два солнечных зайчика. Один сел на лысину Ленина, другой – на мою ногу. На столе всеми гранями засверкал стакан с единственной космеей. Ринат обнял его ладонями и стал греть руки о теплые грани стекла.

– Привет.

– Привет. У тебя в волосах цветок липы.

– Сними.

– Наклонись.

Ринат наклонил голову. Похоже, он пришел сюда со стороны общежития.

– Мы отдали твои цветы девочкам для причесок.

Ринат так пристально смотрел на оставшуюся космею, что я почувствовала себя виноватой.

– Знаю. Значит, пригодились.

Я потянулась к нему и запустила руки в его взъерошенные волосы. Ринат пересел на кровать. От чавкающего скрипа панциря Анька завозилась под одеялом.

– Тише, проснется! – Я уткнулась в пахнущую лесом холодную крутку и показала на спинку кровати. – А теперь еще и он смотрит.

Вышитый на знамени Ленин смотрел в точности, как мой папа смотрел бы сейчас на Рината. Не оборачиваясь, Ринат потянул знамя за золотые кисти. Алый бархат заструился на пол, солнечный зайчик с вышитой лысины перепрыгнул на стену, столб пыли взметнулся вверх.

– Забавно. Мы с Альдерой все время ждали тебя вечером, а ты пришел утром.

– С кем ждали?

– С гитарой. Она у нас говорящая. Ты ведь просил ждать тебя, и мы с ней почти каждый вечер одевались в кружева. Если здесь ночью занавесить тюль…

– Да-да, я знаю, что будет, – перебил Ринат. – Я жил в этой вожатской несколько смен подряд. А не приходил, потому что… боялся.

– Что?!

– Да, боялся не застать тебя. Почему-то вероятность увидеть тебя в постели утром гораздо больше, чем в три часа ночи.

– Неправда!

Я толкнула его, и Ринат привалился к стене, ухнув в панцирную яму. Руки обхватили меня через тонкое одеяло. Удивительные все-таки эти кровати: любая поза, которую принимает в них человек… Да ну и черт! Я наклонилась к самому его лицу, и парижские каштаны закрыли нас красноватым занавесом и от Ленина, и от Аньки – от всего мира вокруг.

– Подожди, – с трудом выдохнул Ринат и теперь тоже виновато пожал плечами. – Все это, конечно, ужас как приятно, но я по делу. Там в игровой ждет чей-то папа. У них путевка на море, вечером самолет.

– Что же ты сразу не сказал?

– Потому что вероятность застать тебя в постели утром гораздо больше, чем в три часа ночи. Это какая-то великая удача, и я захотел воспользоваться ею хотя бы немного.

Ринат встал, но затем снова наклонился ко мне:

– Беги, только надень телогрейку. Там еще холодно.

Если Валерка не соврал о месте работы своего папы, то в игровой меня ждал президент Российской Федерации, одетый в майку с фотографией Горшенева, сделанной, видимо, сразу после очередного передоза. Вдвоем с Валеркой они сидели на маленьких детских стульчиках и пинали друг другу пластмассовый кубик. Валерка уже был полностью собран, в одежде, которую я у него здесь не видела. Наверное, ее привез папа, как и чистые белые кроссовки с салатовыми шнурками. Папе оказался не нужен сухой паек, и заявление он уже подписал.

– Ничего, что я сам его разбудил и одел? – спросил папа. – Он же пока еще ваш?

Это, видимо, была шутка, и мы втроем сделали вид, что нам смешно.

– Нет, после подписи Нонны Михайловны на заявлении он снова ваш.

Валерка пнул рюкзак и подошел ко мне. От него пахло новой обувью – химический запах резины, совсем чужой здесь. И сама эта обувь, и чистые отглаженные джинсы – все было чужим.

– Это Натахе, – сказал он и засунул в карман моей телогрейки заклеенный скотчем самодельный конверт. – Отдай, как только проснется.

Я пообещала, что обязательно сделаю это, тихо, почти шепотом, как будто это был наш с ним секрет, но Валерка уже не играл ни в какие игры. Он был уже не мой. Вернувшись к стулу, он подхватил с пола рюкзак. У двери обернулся.

– Хой! – маленькая ладонь сложилась в козу.

– Хой.

Больше всех из-за Валеркиного досрочного отъезда расстроилась Наташа. Ей доложили об этом по какому-то детскому телеграфу сразу после горна и даже продемонстрировали свернутый матрас и кучу белья на его кровати. Этого было достаточно, чтобы поверить в случившееся, но Наташе хотелось узнать все детали.

Не решаясь войти в вожатскую, она стояла в дверях в тапках и ночной рубашке до самых пят, лохматая и обиженная на весь мир.

– Заходи, – сказала Анька и показала на свою кровать. – Он оставил тебе письмо.

Зайти в вожатскую, да еще и сесть на кровать вожатой – это было что-то немыслимое, но боль утраты требовала к себе уважения. Наташа прогремела тяжелыми тапками через комнату и получила в руки конверт.

Не стесняясь, она вскрыла его при нас. Внутри было листов десять, не меньше, но все они оказались пустыми. Валерка завернул в них пачку жвачки, чтобы не прощупали вожатые. Жвачки были строго запрещены, потому что в противном случае ими залепили бы все поверхности, но распоряжение было устным, поэтому многие притворялись, что не слышали.