Четвертый корпус, или Уравнение Бернулли

– Вы хотите сказать, что мы не едем, – подытожила Анька.

По атласным вставкам брючного костюма Нонны Михайловны пошла рябь. Она развела руками, показывая, что сама огорчена этим обстоятельством.

– Вы не можете так поступить, – сказал Виталик, неожиданно осознавший, что его взрослая жизнь на этом закончилась. – Дети – мое призвание!

– Ты писать только что хотел, – напомнила Ленка.

Леха хрюкнул и записал их диалог в блокнот. Для него это был всего лишь оргмомент, на котором ничья жизнь не заканчивалась. К тому же он был убежден не только в том, что Дед Мороз существует и Дерево любви волшебное, но и в том, что «Гудрон», тот некрасивый ребенок, которого однажды увидел Ринат, стоя на березовой ветке, просто так не отпускает тех, кто его любит и кого любит он. Эту странную теорию Леха проталкивал в массы при каждом удобном случае, даже когда спаивал «Небесами» Виталика, но сегодня после планерки она прозвучала почти издевательски.

После пребывания в душной пионерской состояние Бороды ухудшилось. Появились признаки легкого пищевого отравления, одышка и слабость. Ко всему добавилась чувствительность к яркому свету и громким звукам. Прохлада и полумрак склада вернули его к утреннему состоянию, но барическая пила все равно пилила беспощадно.

Тем не менее, мужественно игнорируя все симптомы, Борода хлопотал. Это слово почти вышло из употребления, потому что теперь мало кто этим занимается: с усердием суетится, стараясь что-либо устроить. Сейчас ведь как: сделают тяп-ляп, что самим глядеть тошно, – и готово дело. Но так же нельзя. Ведь ежели так делать, то никакого удовольствия ни себе ни людям.

И хлопотал Борода красиво, с достоинством, ни в коем случае не извиняясь за миску, в которую со стуком капала вода с прохудившейся крыши или за земляной пол с поганками в дальнем углу. Потому как извиняются за то, за чем сам не доглядел, а это что – природа.

Борода был страшно горд, что хотя бы к концу смены все осознали, на ком тута все держится. Фонтаны только затыкать! А чуть что – к Бороде. Ишь ты. Стоят теперича все одиннадцать человек, неприкаянные, в пол смотрют.

Чтобы неприкаянность вожатых была очевидна им самим, Борода не разрешил ему помогать. Шаркал по складу в калошах, перешагивая доски, где какая скрипит, переставлял коробки по одному ему ведомому принципу, ставил в угол под свет лампочки Ильича раскладные стульчики и, как каратист, бил по матерчатым сиденьям ребром ладони, чтобы выбить пыль.

Помощь было трудно предложить еще и потому, что он один знал, где что лежит и что он хочет с этим сделать, но когда в другом конце склада, куда не доходил свет от лампочки Ильича, что-то ухнуло и по дощатому полу с грохотом покатился круглый стол, Эдуард не выдержал и заметил, что Борода так сорвет себе спину. Сорвет спину.

Ладно. Стол под лампочку в круг из коробок и матерчатых стульчиков поставили вместе, но вовсе не из-за риска сорвать спину, а потому что Борода засадил под ноготь занозу, растудыть ее в качель. Следующим делом на стол была выставлена необходимая утварь: тарелки из сервиза «Мадонна», набор хрустальных кружек ДХЗ, ваза на ножке из розового стекла, мельхиоровая салфетница «Земляника» и подставка под горячее (она же – ручная пельменница) с выбитой на ней ценой «2 рубля 60 копеек».

Все эти вещи лагерь никогда не закупал, Нонна Михайловна даже не знала об их существовании. Сюда они попали в результате многочисленных бартерных сделок, совершенных Бородой на блошином рынке, и судя по тому, что с годами цена их только росла, склад «Гудрона» вряд ли стал их последним пристанищем.

– Кушать подано, – сказал Борода и протер носовым платком пыльную лампочку Ильича.

Стало светлее. Сашка поставил на пельменницу сковороду жареной картошки, Ленка выложила в вазу из розового стекла паровые котлеты от тети Любы. Из термоса с белыми павлинами Татьяна налила в хрустальные кружки ДХЗ ромашковый чай. Но Борода остался недоволен. Задрав голову так, что борода встала параллельно дощатому полу, он прошаркал к раскладушке и достал из-под нее банку поседевших соленых огурцов. Вместе с банкой он принес пачку бумажных салфеток, которые почему-то назывались «Таня», и открывашку с деревянной ручкой, в народе – «Серп и молот».

– Теперича все. Только не открывашка это, а открывалка. Грамотеи!

Борода еще раз пересчитал пальцем тарелки, неграмотных людей и, убедившись, что их количество совпадает, пошел обратно к раскладушке.

– Вздремну пока, – сообщил он, накрываясь телогрейкой, – а то мутит чаво-то.

Единственное, чего Борода не мог дать, – вилки. Столовое серебро или набор мельхиоровых на рынке стоили дорого даже со всеми скидками, а алюминиевые хранились не на складе, а на кухне. Их принесла Маринка. Перед тем как сесть за стол, она обошла его и возле каждой перламутровой тарелки с целующимися нимфами положила по гнутой вилке с кривыми зубцами. И надо же было такому случиться, что одной не хватило! Олег снова обсчитался.

– Ничего страшного. – Маринка села рядом с Женькой и покрутила перед ним своей вилкой. – Мы поедим одной. Ты ведь не против?

Женька оказался не против. Я села по другую сторону от него, рядом – Анька, за ней – Сережа. Сашка наколол на вилку котлету, запрыгнул с ней на коробки, которые стояли рядами у стены, и лег головой на гору валенок.

Анька подергала меня за рукав и кивнула на Женьку:

– Пусть он лучше твоей вилкой ест. Не к добру это.

– Да я вообще могу не есть.

Я предложила Женьке свою вилку, но тот уже кормил хихикающую Маринку жареной картошкой и совершенно не был огорчен тем, что вилок не хватило.

– Завтра вожатник, – напомнила Галя и положила в перламутровую тарелку сразу четыре котлеты, – и у нас есть уникальная возможность к нему подготовиться.

– У нас есть уникальная возможность нормально пожрать, – донеслось с горы валенок. Над столом свесилась рука с вилкой. – Наколите огурец кто-нибудь.

Эдуард открыл банку и ткнул вилкой в Сашкиной руке в седой огурец. Запахло рассолом, над горлышком распустилось соцветие укропа. Виталик тоже потянулся к банке, но Ленка шлепнула его по руке.

– Соленое не советую, – сказала она, – обопьешься, потом писать захочешь, а нам здесь еще три часа сидеть.

Оставалось взять котлету, но это тоже было неплохо. От тарелок, сковороды, вазы с котлетами и хрустальных чашек с ромашковым чаем к лампочке поднимался густой пар. Все было приготовлено буквально только что и еще не успело остыть. Невозможно было обсуждать вожатник за таким столом. В конце концов с этим согласилась даже Галя и вонзила вилку в огурец.

– Да, – вздохнул Эдуард, – только за такими столами рождается ровная ясность ума в сочетании с открытостью и доброжелательным отношением к людям. Отношением к людям. В высшей степени бескорыстная человечность…

– Эдик, остановись, – попросила Татьяна, – это просто картошка.

– Это не просто картошка, – возразил Женька, – в таких условиях – это скандал, а не картошка!

У Женьки за столом были лучшие условия. Ему достался единственный здесь стул со спинкой, плечи его грел высочайшего качества кашемир выблядона, и кормила его девушка мечты – настоящая куколка: в маленькой курточке, джинсах с низкой талией, с косичками, пухлыми губками и румяными щечками. Она улыбалась и радостно взвизгивала каждый раз, когда Женька откусывал с ее вилки ломтики картошки.

А еще эта куколка оказалась злопамятной. Она не простила Женьке историю с цветами и тоже решила при всех выставить его дураком. Теперь, когда всем стало окончательно ясно, что млеет Женька не от еды, а от той, кто его кормит, Маринка отдернула вилку от его открытого рта, и тот клацнул зубами.

– Вкусно тебе? – спросила она и посмотрела на него сквозь зубцы вилки.

– Да, – кивнул Женька и сглотнул.

– Неудивительно. Мой Олег все так же хорошо делает.

Женька даже на обычные вещи смотрел так, будто впервые их видит, а после этой фразы глаза у него стали как у филиппинского долгопята. Похлопав себя по карманам, он схватился за грудь. Со стороны это выглядело как сердечный приступ, но Женька искал пачку Esse и обнаружил ее в чехле от моего фотоаппарата. Он иногда носил его на шее, потому что в нем не мялась и не терялась пачка сигарет.

Женька молча встал из-за стола и направился к выходу – к двери, на которой снаружи висел амбарный замок.

– Внутрях не курить! – крикнул Борода из своего угла. – Погорим!

Женька наступил на стайку поганок, торчащих из земляного пола, и привалился к лопатам. На него смотрели все, кто был за столом, и только мы с Анькой и Сережа уставились в перламутровые тарелки с целующимися нимфами. Посмотреть на Женьку означало принять участие в расстреле в лопатах. Только когда в темном углу закашлял Борода и все повернулись в ту сторону, расстрел прекратился.

Галя выложила на стол чистый лист и шлепнула по нему рукой:

– Обсудим вожатник. Ключ скоро найдут, а у нас ничего не готово.

Десять пар глаз стали внимательно изучать пустой лист, а Борода тем временем встал с раскладушки и пошаркал к Женьке. С этим чудиком в выблядоне нужно было что-то делать. Там, на воле, пусть все хучь поубиваются, но здесь негоже.

Возле двери на крючке висела личная телогрейка Бороды. Он выходил в ней покурить утром или особенно поздним вечером. Вся она пропахла дымом дешевых сигарет, в нескольких местах протерлась. Борода снял ее с крючка и набросил Женьке на плечи.

– Не надо, – сказал Женька, но так и остался стоять в телогрейке, – я в ней на зека похож.

Борода прислонился спиной к лопатам и посмотрел на него внимательно.

– Нет, не похож ты на зека. Те без серег ходили. Они за елки зацепляются.

Женька улыбнулся и принял более расслабленную позу.

– Девка понравилась? – спросил Борода.

Женьке не хотелось обсуждать это с Бородой, но пыльная телогрейка, которая давила на плечи и пахла перегаром и сигаретами «Донской табак», почему-то исключала любую возможность соврать.

– Хорошенькая, – согласился Борода. – Чем взяла-то, раз не про тебя? Поет али пляшет?

Не то и не то. Женьке даже самому себе было стыдно признаться, что взяла она джинсами в рубчик, короткой курточкой с воротником из искусственного меха и топами на бретельках, которые можно было сочетать с любой моделью ее многочисленных юбок, под юбки подбирать гольфы, под гольфы – туфли, а затем, изменив цвет туфель, полностью менять этот конструктор заново.

Маринка оказалась одной из Женькиных бумажных куколок. Для девочек мы с Анькой вырезали их из журналов до мозолей от ножниц. Одежды было много, а куколок – две-три. На всех не хватало. Тогда Женька сам рисовал их, таких вот, с косичками, а к ним джинсы в рубчик и курточки с меховыми воротниками.

Примерно, пусть и не в таких подробностях, Борода понял, в чем дело. Он не разбирался в моде, но Маринка одна была одета не по погоде и не по случаю. А когда-то и перед ним девки трясли цветастыми юбками и крутили на головах такие баранки, что хучь помирай. Особенно та, в красной беретке и в лапсердаке в клеточку. Десять лет потом кровь пила, зараза такая! Эх, если б кто тогда подсказал, так нет же, дым из ушей и одна беретка эта красная в глазах.