Четвертый корпус, или Уравнение Бернулли

День 17-й

– Как думаешь, что теперь будет?

Анька стояла у открытого окна между столом и своей кроватью и смотрела на спящий лагерь. Впереди был еще один теплый день перед похолоданием сразу на десять градусов, которое обещал Нонне Михайловне Анатолий Палыч, но утро уже сегодня казалось зябким.

– Не знаю. Если тебя интересует вид казни, открой и прочитай. – Я протиснулась между Анькой и столом и передала ей книгу стихов Губанова. – У него как раз много на эту тему, и у меня почему-то все сбывается.

– Ну вот, например, – Анька ткнула пальцем в стихотворение и прочитала вслух:

«Я надену вечернее платье моего легкого почерка,
Посажу на голову белого голубя,
А потом отнесу на твою почту
Афоризмы своего разрезанного горла».

– Нам перережут горло! – Я почему-то обрадовалась такому конкретному ответу. – Вот увидишь, так и будет. Эта книга никогда не врет.

Но книга, похоже, ошибалась. Подъем, линейка, зарядка, построение в столовую – все прошло настолько обычно, что возникал вопрос: не было ли ночное происшествие коллективной галлюцинацией? И только то, что Ленка все время озиралась по сторонам в поисках Виталика, говорило об обратном.

Леха тоже вел себя странно: издевательски хихикал и прятал глаза за зеркальными авиаторами. Но в столовой за завтраком все же сжалился. Заняв место под наклоненными в разные стороны березами, он отобрал у Женьки щедро намазанный маслом бутерброд и рассказал, чем закончился вчерашний вечер.

Нас спасла любовь – чувство, которое может настигнуть каждого, потому что стрелы амура не знают промахов и с одинаковой точностью поражают сердца как двадцатилетних вожатых, так и сорокапятилетних лагерных врачей. А еще нам помогло Лехино умение этих лагерных врачей шантажировать, но обо всем по порядку.

В один из первых дней смены, когда весь лагерь был на стадионе, а Пилюлькин составлял для Нонны Михайловны список нарушителей режима, в дверь изолятора постучал Леха с истекающим кровью Марадоной на руках и умирающим Женькой под мышкой. Пилюлькин был опытным врачом и с одного взгляда определил, что проблемы у вратаря команды вожатых не с ногами, а с головой. Иначе нельзя было объяснить тот факт, что при наличии модных гетр и эксклюзивной формы сборной Аргентины у Марадоны не оказалось элементарных щитков.

Обработав рану, которая, к счастью, была не такой опасной, как выглядела, Пилюлькин сказал, что ввиду грубейшего нарушения правил безопасности для находящихся на поле игроков он обязан отправить Марадону домой с выговором в личном деле.

Марадоне такая перспектива не понравилась. Выговор в личном деле ставил его дальнейшую карьеру младшего физрука в детском лагере под большой вопрос. Испугавшись выговора больше, чем огласки своей настоящей фамилии, Марадона стал думать, чем можно подкупить неподкупного Пилюлькина, чтобы тот не губил его блестящее профессиональное будущее.

Самое дорогое, что у него было, – это форма сборной Аргентины. Но Пилюлькин был на четыре размера крупнее лучшего игрока Лиги чемпионов и к тому же упорно болел за Россию, хотя никакой радости ему это и не приносило. Тогда Марадона, отчаявшись и уже не надеясь на успех, сказал, что готов выдать Пилюлькину секрет безотказно работающего любовного тотема, проверенного не одним поколением вожатых, и неожиданно для себя попал в девятку.

Сначала Пилюлькин сделал вид, что подобные сказки могут заинтересовать только пионеров, пребывающих в мучительном пубертате, но потом под предлогом того, что ему интересен лагерный фольклор, все же согласился закрыть глаза на отсутствие щитков и мозгов у отдельных представителей педсостава в обмен на секрет любовного тотема.

Ушлый Марадона решил, что раз его карьере теперь ничего не угрожает, то в обмен на такой нужный секрет он может попросить для себя что-нибудь еще. Например, бутыль неразведенного спирта – исключительно для наружного применения. Но когда проигрывали наши, Пилюлькин начинал болеть за Израиль, поэтому сказал, что в таком случае он потребует гарантии эффективности любовного тотема, которых Марадона дать ему не мог. Сделка состоялась на первоначальных условиях.

Проверить эффективность любовного тотема Пилюлькин решил тем же вечером. Для этого он взял из тумбочки коробку просроченных конфет «Вдохновение» и на закате дня отправился к Дереву любви.

Всякое приходилось слышать Лехе, который и в тот раз, как обычно, сидел под подоконником в вожатской, но такое с ним было впервые. Главная трудность новой задачи заключалась в том, что Пилюлькин и его неожиданная любовь Глина Глинична – это не двадцатилетние вожатые, которых можно свести с помощью сковороды жареной картошки, а люди зрелые и на такие штуки не ведущиеся.

Пилюлькина все считали седовласым сорокапятилетним старцем, а сколько лет Глине Глиничне – вообще никто не знал. Более того, никто не видел, как она выглядит под тремя чепцами и столькими же шалями. Единственное, что всегда было на виду, это ее руки. Она не носила длинные рукава, чтобы их не испачкать, даже если было прохладно. Вот на эти руки, молодые и гладкие от постоянной работы с глиной, и на смех, похожий на звук прыгающих в пустом кувшине шариков, вполне возможно, и купился Пилюлькин.

Не зная, что делать в этой ситуации дальше, Леха забрал конфеты и решил, что с таким сложным случаем пусть разбирается Господь наш всемогущий, а тайну эту он унесет с собой в могилу. Однако прошлой ночью ему пришлось выдать, что он в курсе этой странной истории, причем самому же Пилюлькину. Представившись случайным свидетелем его исповеди, Леха намекнул, что если Нонна Михайловна узнает о ночных полетах Виталика, то тайна Пилюлькина Леху может не пережить.

– Вы понимаете, что все это значит? – спросил Сережа, когда Леха закончил свой рассказ. – Вы это понимаете?!

Это могло означать многое. Анька посчитала это еще одним доказательством того, что Дерево любви не работает. Я предположила, что горло нам теперь перережут при других обстоятельствах, а Женька решил, что у Пилюлькина на старости лет потек чердак.

– Нет, – сказал на это Сережа, – это значит, что Пилюлькин тоже человек и что если мы их с Глиной сведем, то здесь можно будет жить хоть все лето. Ведь он почему злой-то такой?

– Сереж, тебе заняться нечем? – Анька взглянула на него чуть ли не с сочувствием. – Оставь их в покое. Пусть сами разбираются. Пилюлькин отстал – и ладно. У нас дела поважнее есть: унитаз в вожатской со вчерашнего дня забит, и еще Валерка пристал со своими головастиками.

Анька была права. Драма Валерки была не менее важной, чем драма Пилюлькина. Суть сводилась к одному, но это у сорокапятилетних старцев вагон времени, чтобы все устроить, а восьмилетний Валерка не мог ждать ни минуты, поэтому ныл всю зарядку, всю утреннюю линейку и построение в столовую. И его тоже можно было понять: смена подходила к концу, а Наташа так и не сказала, Валеркина она девушка или нет. В результате он не мог сказать об этом Вовану, а тот – двум Ваням и далее по списку отряда.

Выслушав все это, Леха развел руками:

– Ну так и совместите приятное с полезными. Только Бороде не говорите, что́ мы в унитаз вылили.

– Чаво вы туды выплеснули? – переспросил Борода.

Ингредиенты коктейля «Небеса», а также нехитрую закуску, которую Женька смыл в унитаз, чтобы уничтожить улики, Анька перечислила вполголоса, потому что вокруг стояли дети и ждали сачки.

– А сверху апельсин застрял, – уточнил Женька, – по диаметру как раз вошел.

Борода понял, что не ослышался, подтянул треники и надолго замолчал. Затем сказал, что ему нужно побыть одному, и скрылся в темном помещении склада. Через несколько минут он вышел, молча раздал детям сачки и протянул мне бумажный кулек.

– Вантуз не поможет тута. Тута вообще уже ничаво не поможет. Но вот это вот сыпани туды, и пробьеть. А что тама было-то? Повтори.

Выслушав еще раз, чему застрявший в сливной трубе апельсин не давал попасть в канализацию, Борода пробубнил что-то вроде: «Нет, не поможет ничаво уже» и вернулся на склад.

Я сунула Женьке кулек, из которого шел такой запах, что по сравнению с ним карболка играла нотами бергамота, и мы направились к самому дальнему от заводи с лягушачьими детенышами месту – крутому склону выше по течению, где ручей бурным водопадом скатывался в низину под мост.

Отсюда были видны маленькое крылечко склада с прислоненной к ступенькам сложенной раскладушкой, мостик, наспех починенный Бородой после Женькиного падения, очередь из детей к указанной мной заводи и Валерка с Наташей, которые уединились за поворотом русла. Ну, как уединились… Со стороны Наташи стояла бдительная Анька с цинковой шайкой для улова, а со стороны Валерки – не менее бдительный Сережа, который, пристально глядя на них, теребил дырявый сачок.

Чуть левее начинались кусты сирени. Из них желтой змейкой выползала высушенная до трещин тропинка и, петляя в некошеной траве, устремлялась мимо странного сада к пригорку между четвертым и третьим корпусами.

– Третий отряд, – сказал Женька и показал пальцем на идеально ровный строй, муравьиной тропой спускающийся к незабудковой поляне. – А Виталика кто-нибудь из изолятора забрал? – К указательному пальцу добавился еще один, Женька медленно приставил их к виску и «застрелился».

Приглядевшись, я втянула голову в плечи. Ленка увидела нас раньше, чем мы ее, и замаршировала так быстро, что ее дети едва успевали за ней.

– Где он?! – гавкнула она, когда взобралась на склон, и схватила Женьку за ворот рубахи. – У меня есть доказательства! Я нашла у него на столе записку про вино, гашиш и четвертый корпус. Что за вакханалию вы там устроили?

Ленка стояла, широко расставив ноги, с выдвинутой вперед челюстью и напоминала бульдога, готового порвать Женьку как Тузик грелку.

– В изоляторе он! – взвизгнул Женька, и Ленка ослабила хватку.

– Что?! – шепотом сказала она и, с трудом сглотнув, опустилась в траву. – Что вы с ним сделали? Действительно накурили гашишем?!

– Нет, – тоже шепотом ответил Женька и развернул перед ней кулек с гранулами. – Накачали галоперидолом.

Заглянув в кулек, она охнула, сморщилась и заплакала. На Ленку это было так не похоже, что я поспешила ее успокоить:

– Да отравился он слегка, забирать уже можно. А это никакой не галоперидол, это гранулы для прочистки труб. Унитаз у нас забился!

Сквозь слезы Ленка вымученно улыбнулась и шмыгнула покрасневшим носом.

– Слегка, – повторила она без какой-либо интонации. – Со слегка унитаз не забивает. Что я, Виталика не знаю?

Ленка знала Виталика столько же, сколько и мы. Она познакомилась с ним на записи. Его привела туда мама и прямо на месте лично выбрала для него напарницу. Выбирать пришлось из не внушающей доверия Маринки и внушающей страх Ленки. Мама выбрала второе, а Виталик выбрал мороженое. Тогда мама сказала, что если они сейчас пойдут за мороженым, то такую красавицу у него уведут из-под самого носа и придется довольствоваться легкомысленной профурсеткой.

В течение последующих сорока минут Ленка и узнала о Виталике все до последних мелочей: на каком боку он любит спать, что он любит кушать, при какой температуре нужно стирать его любимые джинсы, а также то, что на улице он непременно должен носить панамку, иначе ему напечет голову.