Четвертый корпус, или Уравнение Бернулли

День 6-й

– Твою же мать…

Над Анькиной кроватью склонился Пилюлькин и, держа двумя пальцами стакан со сварившимися в кипятке ромашками, показывал им с Сережей одну из больших глупостей, которые мы вчера совершили. Анька непонимающе хлопала глазами, Сережа, обнимая ее, блаженно спал. Бегло оценив весь разгром, свидетелем которого стал Пилюлькин, я еще глубже подлезла под спящего на мне Женьку и накрылась им, как благоухающей крышкой своего панцирного гроба.

Точной хронологии произошедшего никто из нас знать не мог, поэтому, что было до того, как Пилюлькин пришел в вожатскую, и что было после того, как он ее покинул, мы узнали от Гали, а недостающие звенья додумали самостоятельно.

Итак, в пять утра, когда голодный Леха с трудом уснул, а Сашка дописал сценарий ко Дню медработника, мучимый бессонницей Аркадий Семенович Волобуев вышел на крыльцо изолятора покурить.

Утро было совсем ранним, и ничто не нарушало его тишину и покой. Аркадий Семенович любил тишину и покой, поэтому захотел прогуляться и подышать свежим воздухом. Однако, едва ступив на бетонную дорожку, в петле незавершенного эллипса задника он увидел шиферный козырек четвертого корпуса, а над ним – окно вожатской, в которой горел свет.

Предвкушая поимку с поличным нарушителей режима, а возможно, и закона, лагерный врач вернулся в изолятор, чтобы позвать в качестве свидетельницы, а возможно, и понятой Светлану Викторовну. Но та накануне вечером перепутала адельфан с седуксеном, и разбудить ее Пилюлькину не удалось. Пришлось действовать в одиночку и надеяться, что ему поверят на слово, но когда Пилюлькин вошел в интересующего его вожатскую и увидел то, что увидел, он не поверил даже сам себе.

– Пельмени в чайнике?! – ревел Пилюлькин и морщился от смрада, который исходил от запрещенного в корпусах электронагревательного прибора. – Пельмени в электрическом, мать вашу, чайнике!

Стерильными руками он поднял чайник с подошвы и посмотрел на него с таким восхищением, как будто это была золотая статуэтка «Оскара».

– Холера вас возьми, – задумчиво произнес он, жалея, что не потрудился дойти до общежития и привести сюда Нонну Михайловну. – Мангалы на крыше ставили, голыми в бассейне купались, но чтобы такое…

– Иисусе, ну какое такое? – сказала благоухающая крышка гроба.

Пилюлькин покосился на манжет Женькиной рубашки, который был на несколько тонов белее его накрахмаленного халата, и назвал нас уже совсем нецензурно. Не желая дальше вести диалог с Женькиной рукой, он направился к выходу, унося с собой главный вещдок зафиксированных им нарушений.

– Пельмени в чайнике! – говорил он, спускаясь по лестнице. – Какая гадость! Какая гадость эта ваша… Тьфу ты черт, облился.

Выйдя из корпуса, Пилюлькин сразу же направился к тропинке, ведущей к общежитию, но вернулся, чтобы сначала поставить обо всем в известность старшую вожатую, ведь кто, как не она, отвечает за моральный облик и дисциплину педсостава.

Разбудить Галю оказалось сложнее, чем перепутавшую адельфан с седуксеном Светлану Викторовну. Накануне она всю ночь резалась с Марадоной и Виталиком в карты на раздевание и легла спать только два часа назад, да и то только потому, что раздеваться дальше было уже некуда. Тем не менее с пятой попытки Пилюлькин ее разбудил и, стараясь не упустить ни одной важной детали, рассказал Гале с нарисованными зеленкой усами, что творилось ночью в четвертом корпусе.

– Тю, тоже мне! – сказала на это Галя, но вовремя опомнилась и пообещала, что примет меры и доложит, кому следует, но только после подъема.

Подъема, правда, она не дождалась, а сразу же побежала в четвертый корпус, чтобы увидеть все своими глазами и ничего не перепутать на докладе кому следует и кому не следует.

Галино «тю!» Пилюлькину не понравилось, и, чтобы Нонна Михайловна тоже не сказала «тю!», сообщая ей о ночном происшествии, он сгустил краски до консистенции застывающего бетона и еще добавил что-то от себя. В результате Женька оказался не в расстегнутой рубашке, а вовсе без нее, а в позах мы лежали развратных и призывных.

– Аркадий, – сказала на это Нонна Михайловна, – может, тебе показалось? Может, свет так падал? Ты же знаешь, что это за кровати. Там любая поза будет развратной и призывной, даже если человек спит на ней один.

– Свет так падал?! – Пилюлькин достал из-за спины чайник, из которого по дороге расплескал половину содержимого, и поставил его на прикроватную тумбочку. – Показалось… А что ты на это скажешь?!

Нонна Михайловна заглянула в чайник и сразу же отпрянула из-за ударившего в нос резкого запаха.

– Думаешь, нужно увеличить им порции?

– Нонна! – взревел Пилюлькин. – Ты меня убиваешь!

– Хорошо, после завтрака я соберу планерку, – пообещала Нонна Михайловна и красноречиво посмотрела на дверь своей комнаты.

– До! И чтобы по полной программе влетело!

– Аркадий, посмотри, какое утро, – директриса затянула потуже шелковый халат и подошла к окну. – Неужели ты думаешь, что сегодня мне захочется кого-то казнить? Кстати, с праздником тебя.

Обернувшись, директриса кокетливо улыбнулась и поправила на груди струящийся шелк, но на Пилюлькина это не подействовало.

– До, Нонна, до, – еще раз повторил он, – иначе мы так черт знает до чего дойдем.

– После, – отрезала та и указала ему на дверь. – Бедные дети, представляю, как ты их напугал. Пять утра, и тут ты со своей фанаберией.

– Фанаберия, – повторил за мной Женька. – Какое красивое слово. А что это такое?

– Фанаберия, Женя, – сказала Анька, – это то, что нам тут Пилюлькин с утра демонстрировал.

– Идиотизм, что ли?

– Типа того. Теперь давайте эффектную концовочку.

После такого эмоционального разговора Пилюлькин вышел из общежития и сел на скамейку под сень готовящейся зацвести липы. Нервно закуривая, он выпустил ровное кольцо дыма. «У нее на тумбочке сырники лежат со вчерашнего полдника, – подумал он. – Она бы еще там кильку на газете чистила».

– Да, все было именно так, – сказала еще не отдышавшаяся Галя, – но Нонка кильку не ест. Это я точно знаю. А вам лучше думать, что все будет плохо, чтобы потом приятно удивиться.

– «Приятно удивиться», – передразнила Анька. – Тогда будем думать, что нас казнят каким-нибудь изуверским способом. Есть у кого-то предположения? Что там, кстати, было с теми, кто купался голыми в бассейне? Их хотя бы земле предали?

Галя никаких страшных последствий не припомнила, но на всякий случай мы стали готовиться к худшему.

В некоторых странах существует добрая традиция: перед смертной казнью заключенных кормят деликатесами и блюдами из дорогих ресторанов, которые они, возможно, никогда бы и не попробовали, если бы по воле случая не стали серийными убийцами. Это делается для того, чтобы осужденные смертники не испытывали ненависти к своим палачам и могли с легким сердцем и полным желудком отпустить им грех своего убийства.

Тетя Люба никогда не бывала в этих чудесных странах. Она родилась в Кимрах, окончила там техникум и считала, что предложение работать вахтой в подмосковном лагере – ее счастливый билет, и поэтому не знала, что сегодня четвертому корпусу полагаются белые трюфели и кофе Kopi Luwak.

– Опять с комочками, – обиженно сказала Анька и бросила алюминиевую ложку в тарелку с манной кашей. – Да что сегодня за день такой?

Рядом с ней, почти касаясь широкой спиной березы, наклоненной в сторону стойки раздачи, сидел Леха и протирал салфеткой зеркальные очки-авиаторы.

– Митрофан Навозник, – серьезно ответил он. – В этот день обычно всякое говно происходит.

– Понятно, – махнула рукой Анька. – Вот черт его и дернул прийти. Как думаешь, что теперь будет?

Закончив протирать очки, Леха встал со стула и вслух пересчитал по головам детей.

– Тридцать четыре, – сказал он задумчиво, – это много, поэтому думаю, что ничего не будет. Возможно, публичная порка и пять минут позора. Но вы все равно уже прогремели на весь «Поролон», поэтому чего бояться-то?

Лагерь назывался не «Поролон», но по легенде, придуманной тоже Лехой, произносить вслух его настоящее название запрещалось, иначе можно было навлечь на него злых духов. Чтобы этого не произошло, каждый придумывал свое название, которым могло стать любое созвучное с реальным названием слово. Чаще всего это был «Гудрон», но иногда благодаря богатой фантазии говорившего лагерь становился «Пардоном», «Аккордеоном» или, как сейчас, «Поролоном». А еще Леха по-прежнему картавил, поэтому прогреметь на весь «Поролон» показалось чем-то не таким уж и страшным.

Публичная порка ожидалась не настолько публичной, чтобы на ней присутствовали дети, поэтому сразу после завтрака Нонна Михайловна отправила их в актовый зал смотреть фильм о пользе режима дня, а вожатыми на это время назначила Леху, Марадону, Галю и Пилюлькина в паре с только что проснувшейся Светланой Викторовной. У входа в актовый зал каждый из них с рук на руки принимал порученный им отряд, и все, кроме Пилюлькина, которого не взяли на планерку, чтобы порка не превратилась в смертную казнь, искренне желали нам удачи.

Последней в зал заходила наша девочка Яна. Перед тем как уйти в темноту, она подозвала к себе Женьку, встала на цыпочки и прошептала ему на ухо:

– Мой папа – психиатр, и я точно знаю, что это обсессивно-компульсивное расстройство.

– Иисусе, – проговорил Женька тоже шепотом. – Неужели так заметно?

– Конечно, заметно. Все эти ночные проверки, поиски песка в постелях, мытье рук через каждые полчаса. Аркадий Семенович явно не в себе. Он ведь песок у вас нашел? Из-за этого все?

Женька присел перед Яной на корточки и заинтересованно заглянул в ее огромные глаза. Ему вдруг захотелось продолжить этот разговор, потому что у него накопились кое-какие вопросы на темы, в которых Яна, похоже, хорошо разбиралась, но рядом со входом в холл уже стояла Нонна Михайловна и нетерпеливо кашляла.

Сегодня ей как никогда нужно было зайти в пионерскую последней, но не потому, что она любила казни или проявления фанаберии. Пилюлькин разбудил ее за два часа до подъема, а ни одна нормальная женщина не потратит даром два часа времени перед внеплановой планеркой, на которой будет присутствовать весь педсостав.

Чтобы показать, насколько низко мы пали, Нонна Михайловна надела туфли на очень высоком каблуке. Это были ярко-красные бархатные лодочки, которые выгодно сочетались с таким же ярко-красным платьем из плотного крепа, украшенным узкой дорожкой прозрачного стекляруса. Выбор своего наряда она объяснила тем, что сегодня важный для страны праздник – День медицинского работника, чем увеличила глубину нашего падения до не поддающихся измерению величин.

Желая продемонстрировать свое презрение, но на самом деле – сбегающую по спине дорожку прозрачного стекляруса, Нонна Михайловна подошла к окну и стала рассматривать гирлянду из треугольных флажков. Их было много, и все разноцветные, но интересовал ее лишь один – треугольник бархатного, как ее лодочки, румянца, который она могла видеть в отражении окна.

– Мы собрались по невеселому поводу, – сказала она, любуясь этим треугольником. – У Аркадия Семеновича сегодня профессиональный праздник, но даже в такой день он не позволил себе расслабиться и вовремя остановил и привлек к ответственности тех, кто расслабиться себе почему-то позволил. Как вы думаете, – продолжила она, проходя между рядами столов, – кого он обнаружил в женской вожатской четвертого корпуса в пять утра?