Четвертый корпус, или Уравнение Бернулли

День 10-й

Когда первые солнечные лучи по трибунам стадиона стали подниматься к бетонной дорожке, ведущей к изолятору, по другую сторону от лесной дороги покинул бомбидарий бомбус. Иначе говоря, земляной шмель вылез из подземной норы, заполз на ближайшую кочку и, греясь на солнце, распушил слежавшийся за ночь мех.

Совершив ритуал омовения лапок, усов и прочих требующих того частей тела, шмель поднялся в воздух и устремился вдоль бетонного забора к общежитию, чтобы оттуда начать облет «Гудрона». Ему обязательно нужно было проверить, не случилось ли за ночь на вверенной ему территории каких-нибудь происшествий.

Добравшись до общежития, шмель отсчитал снизу три этажа и приземлился на карниз второго окна слева. Одна из створок была открыта, поэтому он без труда увидел и услышал все, что происходило внутри.

– Аркадий, ну какая музыка в час ночи? – говорила Нонна Михайловна, кутаясь в шелковый халат. – Может, тебе приснилось?

– Нонна, я не сплю уже пятнадцать лет. С тех самых пор, как работаю в этом лагере. Мне не может ничего присниться. Это точно был Боярский!

«Все нормально», – подумал шмель и, поднявшись с уже нагретого солнцем карниза, полетел дальше. Следующей его контрольной точкой был второй корпус, но, совершая разворот, чтобы занять нужный эшелон, он врезался в выбежавшую на пожарную лестницу Маринку и чуть не потерпел крушение. «Рано сегодня», – отметил шмель и сел на ржавые перила, чтобы оценить серьезность полученных повреждений.

Вслед за Маринкой на поворотную площадку лестницы выбежал Олег. Пытаясь одной рукой натянуть белую майку на такое же белое тело, другой он всучил Маринке пакет с продуктами и небрежно поцеловал ее в щеку.

– Спасибо, милый, – лениво сказала она, заглянув в пакет. – Только апельсины забери. Я от них чешусь. Неужели трудно запомнить?

– Своему отдашь. Пусть выздоравливает, а то делать мне нечего – ночью по корпусам шариться.

«Кажется, крыло помял, – стараясь не вслушиваться в их разговор, определил шмель. – Вот беда-то». Охнув по-шмелиному, бомбус скатился с перил и, падая, зацепился за пакет с продуктами. «Тоже вариант», – решил он и уселся поудобнее. Пакет затрясло, под Маринкиными ногами загудели железные ступеньки.

– А мне, значит, нормально в общежитие по ночам бегать? Придурок!

Маринка всю дорогу ругалась, но до корпуса добежала быстро. К тому же от нее приятно пахло цветами. «Жасмин, роза и ландыш», – разобрал бомбус и тотчас снова распушил мех – в прохладном подъезде корпуса дул ужасный сквозняк. Продолжая изо всех держаться за пакет, он отсчитал шестнадцать ступенек, затем десять торопливых шагов и спустя секунду вместе с апельсинами, батоном вареной колбасы и двумя буханками черного кубарем выкатился на покрывало с рисунком «турецкий огурец».

– Как ты? – Маринка подсела к Сашке и потрогала его лоб.

– В норме, – ответил тот и потянулся к батону колбасы. – Жрать только хочу. Что там на завтрак сегодня, узнала?

– Очень смешно, – Маринка надула губы, но затем обняла Сашку и чмокнула его в треугольник румянца. – Не делай так больше. Иначе это будет полная катастрофа.

Здесь тоже все хорошо. Проверив исправность крыла, шмель с удовлетворением отметил, что оно пришло в рабочее состояние, и вылетел в коридор. Ему нужно было проверить еще два корпуса, но, пролетев над лестницей до первого этажа, он увидел, что входная дверь закрыта, и решил попытать счастья в вожатской второго отряда.

– Эдик, догадайся, кто у нас? – улыбаясь, сказала Татьяна и распахнула перед гудящим бомбусом окно. – То не дозовешься, а то уже с утра на пороге, но все на бегу.

«Да некогда. Зайду как-нибудь, посидим. А вот за окно, ребят, спасибо».

Но что за напасть? За каких-то пять минут метеоусловия сменились на неблагоприятные: пошел дождь, и летать стало опасно. Вынужденный изменить курс, лавируя между тяжелыми каплями, шмель пронесся мимо третьего корпуса, пролетел сквозь эллипс задника, на котором сегодня было написано «День памяти и скорби», и, мокрый и взъерошенный, влетел в открытое окно вожатской четвертого корпуса.

– Смотри, кто у меня, – я показала Аньке край своего одеяла, где возле штемпеля «голова» сидел довольно крупных размеров шмель. – Давно он здесь?

Анька выбралась из панцирной ямы и босиком прошлепала ко мне.

– Лохматый какой-то, – приглядываясь, сказала она, – ноги волосатые, и крыло торчит.

«На себя посмотри», – ответил бы бомбус, но вместо этого начал приводить себя в порядок: пригладил передними лапами мех, а затем по очереди вытер их о пушистые бока. Сначала левую, потом правую.

– А по-моему, он милый. – Я потыкала его уголком одеяла, но шмель не улетел, а, наоборот, подобрал лапки и, кажется, устроился здесь надолго. – Как несправедливо, что кто-то рождается полезным и симпатичным, а кто-то косиножкой.

Анька взяла со стола блокнот для планерок и запрыгнула с ним в свою панцирную яму.

– Ты считаешь, у Коляна не было выбора, каким стать? – Не дожидаясь ответа, она открыла блокнот на сегодняшнем числе и ткнула ручкой в исписанный лист. – Военная песня. «Клен зеленый» возьмете?

Ой-ой, забыв о шмеле, я накрылась одеялом с головой.

– Не надо про клен, – простонала я. – Как думаешь, Леха вчера все слышал?

– Надеюсь, что да. Иначе до конца смены ты мне вынесешь все мозги. Но вероятность маленькая. Он вчера первому отряду целый день за Сашку был, так что можешь начинать выносить. Только давай этого сначала выгоним.

«Нет-нет, только не это!» – подумал бомбус. Ему очень хотелось остаться, но безжалостная Анька больно шлепнула его блокнотом по мохнатому заду. Пережидать дождь пришлось в незавершенном эллипсе задника.

Нонна Михайловна очень серьезно относилась ко Дню памяти и скорби. Это нормально. Все жители нашей страны уважительно и с должным почтением относятся к дате, ставшей началом неисчислимых бедствий для миллионов людей.

В этот день приспускаются государственные флаги, отменяются развлекательные мероприятия. Но в условиях пионерского лагеря, где вожатые, особенно Виталик, из кожи вон лезут, чтобы эти развлекательные мероприятия придумать и провести, соблюдение таких запретов становится большой проблемой: пионеры начинают развлекаться сами.

Леха не раз предлагал сократить время проведения траурных мероприятий до часа и посвятить этому утреннюю линейку, на которой кто-то, как всегда, удивится, что у войны был не только конец, а еще и начало. Но Нонна Михайловна твердо стояла на своем: никакой музыки целый день, никаких танцев и никаких радостных лиц. Прямо с самого утра.

– Леш, если ты еще раз скажешь, что она переусердствовала с трауром, я не смогу есть, – Анька отложила ложку и отодвинула от себя тарелку. – Ну или хотя бы не картавь так.

Леха вздохнул и вытащил из Женькиного нагрудного кармана ручку Montblanc.

– Я не могу не картавить. Это особенности строения моего речевого аппарата. Но объясните мне, как вы будете петь военные песни без танцев? Вот у вас какая песня?

– «Клен зеленый», – я пристально посмотрела на Леху и прищурилась. – А что?

Если бы в ответ он улыбнулся хотя бы краем губ, то я бы умерла от стыда и сегодняшние траурные мероприятия приобрели бы дополнительный смысл. Но он не улыбнулся, даже бровью не повел. Нет, скорее всего, он не был вчера на закате в вожатской и вместо этого ходил с первым отрядом в поход.

– Ничего. «Смуглянка», значит? – уточнил Леха.

Я подавилась чаем, а он снова не улыбнулся. Постучал по спине тяжелой ладонью и стал что-то рисовать на салфетке Женькиной ручкой. Все же вряд ли он вчера был в вожатской, иначе бы он мог стать чемпионом по игре в покер.

– Вот, смотри.

Леха показал свой рисунок, где совершенно точно была нарисована связка деревянных прищепок. Я снова закашлялась и отвернулась к березам, наклоненным в разные стороны. Так туда или сюда?!

– Это линейка, – объяснил Леха, – и выстроенные в две шеренги отряды. Если нельзя танцы, сделаем строевой тренаж. А у пятого отряда какая песня?

– «Первым делом самолеты», – ответила Анька. – А ты чего серьезный такой? Непривычно как-то.

Леха нарисовал на связке еще одну прищепку, написал над ней «5-й отряд» и поднял на Аньку абсолютно ничего не выражающие глаза.

– Так ведь Нонка запретила сегодня улыбаться.

Да будь же проклят этот чай!

Дождь шел недолго. Уже к окончанию завтрака сквозь дыру в плотной туче стало проглядывать синее небо. Солнечные лучи за считаные минуты высушили трибуну, флагшток и задник, то есть ту его половину, на которую не падала тень от стоящей рядом березы. Порыв ветра сбросил с ее ветвей гирлянду из разноцветных флажков. Упав разноцветной кучей на самую низкую трибуну, она послужила убежищем для бомбуса.

Почувствовав тепло, шмель выполз из-под мокрых флажков и огляделся. В его бомбидарии насчитывалось около двухсот особей, поэтому толпа из сорока человек показалась ему не такой уж и большой. Все они окружили флагшток и о чем-то громко спорили. Чтобы было лучше видно и слышно, шмель перелетел на трибуну повыше и подобрал под себя лапы.

Предметом спора стали флаги. Утром после ухода Пилюлькина Нонна Михайловна уже не смогла заснуть и, лежа с широко открытыми глазами в своей панцирной яме, случайно сгенерировала идею, которую не смог бы сгенерировать даже Виталик. На один день она решила заменить солнце с лучами разной длины на черное траурное полотнище и, чтобы было страшнее, поднять его только до середины флагштока.

Посчитав эту идею гениальной, она переоделась во все черное и поспешила из общежития к корпусам отдать это распоряжение Гале, чтобы та, в свою очередь, отдала это распоряжение парню покрепче. Например, Виталику или Марадоне, когда те проснутся. Но какая удача: все трое были в Галиной вожатской и, полураздетые (потому что было жарко), уже с раннего утра готовили номер с карточными фокусами для завтрашних мероприятий.

Услышав о таком ответственном и почетном задании, Виталик, который был в одних трусах (потому что ему было жарче всех), быстро натянул Галины джинсы и со всех ног бросился на склад. Правда, там он выслушал от Бороды много чего обидного, так как было шесть утра, но зато теперь Виталик мог стоять под флагштоком с гордо поднятой головой и вместе с Лехой и двумя младшими отрядами смотреть на черное полотнище.

– Леш, только не надо говорить, что она переусердствовала. Все равно не получится, – попросила Анька. – Пойдем, ты обещал нам тренаж поставить.

– А что она сделала?! – возмутился Леха. – Вы меня извините, но, по-моему, это уже слишком.

С досады он дернул за конец флага, и тот, едва колыхнувшись, снова прилип к флагштоку. После дождя установился полный штиль, и флаг выглядел как безвольно висящая черная тряпка.

– Эх-эх, – вздохнул Леха и зачерпнул горсть разноцветной щебенки, которой была присыпана площадка перед трибунами.

Камни – белые, черные и серые нужны были ему, чтобы раздать детям. Это был «расчет на первый, второй, третий» – Лехино изобретение, которое он выдумал здесь же, так как внезапно выяснилось, что быть вторыми, а тем более третьими – это не круто.