Четвертый корпус, или Уравнение Бернулли

День 18-й

На заливных лугах Шотландии, там, где ночью можно потрогать свет звезд, а днем чистейшие прозрачные озера отражают голубую лазурь неба, пасутся кашемировые козы. С раннего утра и до позднего вечера молодой пастух атлетического телосложения играет им на вистле дивные мелодии своего народа.

Не знают эти благородные животные ни голода, ни побоев, потому что даже от малейшего волнения их пух, волоски которого в три раза тоньше человеческих, может испортиться и не подойти для изготовления высококачественного кашемира, а только такой использует торговый дом Burberry для пошива своих самых знаменитых в мире тренчкотов.

Производство одной единицы легендарного плаща на фабрике в Каслфорде состоит из ста отдельных процессов. Чтобы плащ идеально облегал шею, швеи должны сделать сто восемьдесят стежков вручную, причем работа эта настолько тонкая, что учиться нужно целый год.

По всей длине тренчкот украшают расположенные в два ряда темно-коричневые пуговицы из рогов африканского буйвола. А отложной воротник, отлетная кокетка на спине, эполеты и широкий тканевый пояс – это дань традиции, которую ввел основатель международной сети Burberry Томас Берберри.

Классический тренчкот Burberry призван защитить своего хозяина от дождя и ветра, поэтому имеет длину до икры и отшивается из уникального водонепроницаемого, дышащего и высокопрочного габардина. Но в настоящее время особым спросом стали пользоваться укороченные модели – Wimbledon Burberry, изготовленные из стопроцентной шерсти, производство которых было перенесено в Италию.

Именно в таком тренче сидел Женька на стуле со сломанной спинкой и ел бутерброд с кабачковой икрой. Он был единственным человеком в лагере, которого обрадовало резкое похолодание, иначе он так и не достал бы свой тренчкот из чемодана и ни один человек в «Гудроне» не крякнул бы ему вслед от зависти.

Однако напротив него на Анькиной кровати сидел Борода в телогрейке и калошах на босу ногу и вместо того, чтобы крякать, искренне Женьке сочувствовал.

– Выблядон твой больно куцый, – заметил он после того, как выслушал рассказ о козах. – Совсем бумажный. Давайте я вам лучше со склада телогрейки выдам. «Красный швейник» шил. В энтих ватниках зеки лес валили под Красноярском. Хучь бы один замерз!

Он уже собирался уходить, привстал и начал неловко кланяться, благодаря за чай, который еще не допил, но уйти ему не дал Сережа.

– У нас во второй палате Гриша умер, – объявил он, ворвавшись в вожатскую. – Я им говорю: «Оставьте его пока под кроватью, чтоб Пилюлькин на проверке не увидел, а с завтрака придем и отнесем его под куст». А они мне: «Нет, надо, чтоб по-человечески: крест, могила, все дела». Может, ему еще венок из клевера сплести?

Сережа заметался по вожатской в поисках своей чашки и, обнаружив ее в руках у Бороды, стал заваривать чай в стакане.

– Могила! Придумали тоже. Там в четвертой палате еще двое на подходе. Так что, мне теперь каждому могилу рыть? А если они все передохнут? Там те двое еле дышат. Чувствую, придется копать. Борода, у тебя лопата есть?

Сережа обернулся к Бороде и едва успел отскочить от струи ромашковой жижи, которая с бешеным напором вылилась у того через нос.

– Гриша – это головастик, – с опозданием уточнил Женька. – Я забыл вчера рассказать. Они из стаканов аквариумы сделали, и один сдох. Так мы придем за лопатой?

Борода закивал и, прощаясь, снова стал благодарить за чай. Он сказал, что так и подумал и облился случайно. Но даже мы с Анькой, зная, что у нас в отрядах нет ни одного Гриши, подумали не так. Когда дверь за ним закрылась, мы еще долго сидели молча и смотрели в запотевшее окно.

– Жень, – наконец позвала Анька, – можно я спрошу тебя: «Ты кто?», а ты ответишь: «Конь в пальто»? Пожалуйста.

Женькин выблядон был рассчитан на суровые британские зимы, но зимы Британии все же не такие суровые, каким иногда бывает лето в средней полосе России.

Линейку и зарядку из-за дождя отменили. Но это был даже не дождь, а мокрая взвесь, холодный густой туман. Сквозь него не был виден главный корпус, и казалось, что верхушка флагштока тонет в белом молоке. Березы стояли растрепанные, гирлянды из флажков прилипли к ржавым перилам, задник стал полосатым из-за темных потеков. Двери, окна, пожарные лестницы – все было в холодной испарине. Пальцы стыли, носы краснели, и только Валерка кричал, что ему тепло.

Несмотря на предупреждения Анатолия Палыча, никто не верил, что зрелое лето начнется с такой погодной аномалии, и не был к ней готов.

Леха тоже пребывал в растерянности. По плану у него стояло четыре похода, но народный календарь сообщал, что 30 июня – это День святого Мануила, а по поверьям в этот день из дома не следовало выходить вообще.

Но хуже всех пришлось Глине Глиничне. Поднявшись, как обычно, с горном, она поспешила к Грибу, чтобы уже до завтрака быть готовой к занятиям. Тропинка от общежития, которая еще вчера гудела под ногами, превратилась в непроходимую траншею, но Глину Глиничну расстроило не это. Путь до Гриба можно было преодолеть по травяной кромке, а вот вид киснущей в оседающем холодном тумане глины заставил ее вздрогнуть. Вчера она по рассеянности забыла закрыть окна, и теперь весь ее драгоценный материал, должно быть, совсем раскис, да и Гриб, скорее всего, выстужен беда как.

С трудом открыв распухшую дверь, Глина Глинична прошла к своему рабочему месту, села на табуретку с вязаной подушечкой, набросила на плечи еще одну шаль и поняла, что занятия здесь проводить невозможно.

Обычно в подобных случаях ее подменял Анатолий Палыч, но сегодня она сама подменяла его, потому что он уехал выручать свои теплицы, или Леха с бассейном, но вчера в общежитии поговаривали, что в бассейн каким-то образом попали головастики и он временно закрыт до выяснения всех обстоятельств произошедшего.

Глина Глинична достала из тумбочки пару ледяных спиц, клубок отсыревших ниток и стала думать, что делать. Результатом ее дум стали розовый шерстяной носок сорок шестого размера и одна гениальная идея.

– Боюсь, что занятие придется отменить, – сказала она в столовой сразу двум отрядам и развела в стороны свои прекрасные молодые руки. – В Грибе ужасно холодно, и глина за ночь пришла в такое состояние, что творческий процесс может превратиться в простое ковыряние в грязи.

Ковыряние в грязи было любимым времяпрепровождением наших детей, поэтому никто не увидел в этом ничего страшного. Гораздо страшнее было остаться в такую погоду без мероприятия.

– У нас ночью Гриша умер, – сообщил Валерка Глине Глиничне. – После обеда похороны. Мы хотели ему памятник сделать, а вы занятие отменяете.

Где-то за спиной Глины Глиничны упала тарелка с омлетом и, ударившись об пол, со звоном разлетелась на мелкие осколки.

– Мамочки! – вскрикнул Виталик и получил подзатыльник от Ленки.

Глина Глинична расстроилась еще больше.

– Похороны переносить ни в коем случае нельзя. Но где же мы будем делать памятник?

– Может, у нас в игровой? – предложил Сережа.

Все это время, пока Глина Глинична махала над его головой краем шали, рассказывая, как она бежала по раскисшей дорожке, а потом вдруг вспомнила о своей оплошности, которую она допустила вчера вечером (увы и ах, увы и ах!), он смотрел на ее руки, даже в такой холод по плечи открытые, и пытался понять, что могло бы понравиться Пилюлькину.

Никому из сидящих за вожатским столом не было известно, как влюбляются сорокапятилетние старцы. Вряд ли у них болит колено и вряд ли они сжимают в кулаке пионерский галстук так, что его перестает быть видно, но уж если они ходят к Дереву любви и просят о помощи, то с этим надо что-то делать.

– А глину принесет Аркадий Семенович, потому что мы все заняты, – выдал свою гениальную идею Сережа.

От испуга Глина Глинична отступила на шаг от нашего стола.

– А это удобно? – спросила она полушепотом, как будто Пилюлькин мог ее услышать, находясь в изоляторе. – Он такой строгий, такой сердитый и вечно всем недоволен. А я, когда волнуюсь, начинаю говорить невпопад.

– Удобно, – кивнула Анька, – особенно когда заняться нечем.

Так случилось, что как раз Пилюлькин и был сегодня занят больше всех. Утром пришел заказ Нонны Михайловны: две коробки резиновых перчаток, столько же марлевых салфеток, несколько упаковок бинтов, перетянутые резинками упаковки фенасала, бесалола и левомицетина. «Нонна, Нонна… Зачем столько? У нас пионерский лагерь, а не холерный барак». Еще прислали несколько упаковок седуксена («к черту, все равно не помогает»), десять баночек мази Вишневского, ведро зеленки и, наконец, вот оно – «икра заморская баклажанная» – три таблетки сумамеда, дорогущего импортного антибиотика.

Раскладывая все это по полочкам, Пилюлькин был так увлечен, что не сразу заметил стоящего в дверях Сережу. Его странная просьба лагерного врача удивила, но удивила приятно. Вот уже несколько дней он страстно желал Марадоне заболеть почесухой за то, что тот продал ему пустышку с недоказанным терапевтическим эффектом. Дерево любви, само собой, не сработало, и Пилюлькин уже стал считать поход к нему наиглупейшим и недостойным уважаемого человека с высшим медицинским образованием поступком, как вдруг…

– Самое главное, Галина Ильинична просила, чтобы это сделали именно вы.

– Галина Ильинична сама просила?

– Очень.

– Ну что ж, передайте Галине Ильиничне, что я согласен. До свидания.

Перед занятием в игровой стало невыносимо жарко. Это не было ощущением температуры, которая и в помещениях понизилась, это было просто ощущение. Жар исходил от Женьки в выблядоне, от Глины Глиничны, которая махала своими вязаными шалями, поправляя чепец и выбивающиеся из-под него крупные тугие кудри, от тридцати четырех визжащих детей. Все набились в игровую и никак не могли найти себе места. Вот-вот сюда должен был прийти самый страшный человек в лагере и расстрелять всех пулеметной очередью из-под бровей с проседью.

– Сядь сюда!

Анька указала мечущемуся Женьке на подоконник. Между створками запотевшего окна серебрилась широкая щель, из которой сильно дуло, и она решила ее таким образом заткнуть. Женька влез на указанное место и втянул шею под отложной воротник. Один на подоконнике он выглядел нелепо, как крашеный петух на заборе, поэтому мы сели рядом, как будто на полу нам не хватило места. Сразу же потемнело, Глина Глинична потянулась к выключателю, и в свете заморгавшей дневной лампы в игровой как из ниоткуда материализовался Пилюлькин. От страха дети попадали на маты кто где был, и стало так тихо, что свист ветра в щели, которую закрывал собой Женька, показался воем.

В ослепительно белом халате, таких же брюках и удивительно чистых для промозглой слякоти туфлях Пилюлькин прошел в центр игровой и поставил на пол два ведра глины. Кто-то пискнул, Пилюлькин распрямился. Немедленно из-под белой шапочки, которую он непонятно зачем нацепил, понеслись разрывные: вожатый в помещении в верхней одежде, у пацаненка слева ногти не стрижены, у девчонки во рту жвачка. Проглотила.

– Да что же это вы, Аркадий Семенович, стоите? – сзади к нему подошла Глина Глинична и тронула своей мягкой рукой накрахмаленный, стоящий колом халат. – Вы нам так помогли. Присядьте, полепите с нами.