Чикита

Напрасно Федерико, брат и главный поклонник поэта, издал в двух томах произведения, которые Хосе Хасинто успел написать до того, как влюбиться в Ису. Когда книгу вложили ему в руки, Пепе перелистнул пару страниц с вежливой отсутствующей улыбкой, оставил том на столе и тут же позабыл о нем. Если он и не полностью лишился разума к тому времени, час сей был не за горами.

Родственники и друзья, убежденные, что лишь перемена обстановки спасет больного и вернет ему рассудок, оплатили ему путешествие за границу с Федерико в качестве сопровождающего. Даже Симон де Химено пожертвовал круглую сумму. Братья объехали многие города Соединенных Штатов, а после отбыли в Лондон, Париж и Рим. Через полтора года поэт вернулся, видимо, исцеленным, надеясь вновь начать писать и найти работу.

Но его планы не замедлили рухнуть. Однажды утром, намереваясь совершить прогулку в экипаже с Карлотой, Пепе Миланес увидел в окне напротив Ису и стал громко звать ее и плакать, как дитя. В одно мгновение все лечение пошло насмарку. Он так и не оправился от последнего удара: тот, кто составлял гордость Матансаса, умер в сорок девять лет, превратившись в печального, тихого и пугливого умалишенного, которому сестра то и дело утирала платком текущие слюни.

— Но это еще не все… — прошептала Девилль и, поколебавшись с минуту, стоит ли рассказывать ребенку о чем-то столь темном и будоражащем воображение, продолжала: — Карлота, интересная Карлота, так и не вышла замуж и всю себя посвятила заботе о брате. Она часами сидела подле Пепе, вышивала на льняном полотне его стихи и говорила с ним об искусстве и литературе в надежде, что однажды он чудом обретет утраченный разум. Но говорят, за этим самоотречением стояло нечто иное…

— Любовь? — выпалила Чикита, которая отнюдь не была дурочкой. — Она что, была влюблена в него?

Сопрано окинула комнату изумрудным взглядом, прежде чем ответить.

— Никто не знает. Разве что сама горемычная Карлота могла бы сказать, но, вероятно, она унесет эту тайну с собой в могилу. Что до меня, я бы не удивилась, поскольку видала кое-что похуже. Страсти, которая выходит из берегов, нет дела до уз крови.

Чикита сглотнула и вообразила, что влюбляется в Румальдо, Кресенсиано или Хувеналя. Ну уж нет, только не в подобных болванов!

— Никому не говори, что я тебе рассказала, — предупредила примадонна. — В Матансасе все обожают стихи Миланеса, но — из стеснения ли, из уважения ли к его безумию — не любят говорить об авторе.

Чиките вдруг стало интересно, как сложилась судьба второстепенного персонажа этой старой истории — Долорес, брошенной невесты поэта.

— Она смогла забыть его? — допытывалась она. — Обрела новое счастье?

Урсула ответила, что неизвестно — по любви или назло бывшему жениху, — но вскоре после разрыва Долорес вышла замуж за одного кабальеро и родила ему детей, а те, в свою очередь, осчастливили ее многочисленными внуками.

— Среди этих внуков — и ты, Чикита. Долорес — твоя бабушка.

После такого признания, всякий раз вспоминая Хосе Хасинто или слыша его имя в разговоре, Эспиридиона думала о нем как о загадочном дальнем родственнике. Как повернулась бы его жизнь, если бы он не положил глаз на Ису, а женился бы, согласно всеобщим пожеланиям, на Лоле? Чиките очень хотелось поговорить об этом с Сиренией, но всякий раз она прикусывала язычок. Зато часто упрашивала Мингу свернуть на улицу Хелаберт, когда они в экипаже направлялись на уроки пения к Девилль. Она надеялась хоть одним глазком увидеть Карлоту — «интересную Карлоту» — у дверей дома семьи Миланес, но так никогда и не увидела[6].

Урсула Девилль три года не приезжала в Матансас. Когда она наконец вернулась и встретилась с Чикитой, то осталась недовольна ее видом.

— Сколько тебе лет? — поинтересовалась она и, узнав, что недавно исполнилось пятнадцать, проворчала: — Прости, что лезу не в свое дело, но пора бы тебе одеваться как следует. Или ты собираешься всю оставшуюся жизнь наряжаться маленькой девочкой?

Чикита сконфузилась, покраснела и не нашлась что ответить.

— Дитя мое, Господь, может, и выбрал для тебя маленькое тельце, но это ведь не значит, что нужно выглядеть ребенком до конца твоих дней, — продолжала певица. — Ты женщина, и тебе суждено научиться любить и страдать.

Эти слова заставили Чикиту задуматься, как она будет жить через десять, двадцать или тридцать лет, когда родителей не окажется рядом, чтобы защищать ее. Что, если однажды они пропадут? Ее рост — непреодолимая помеха самостоятельности? Сможет ли она о себе заботиться? Или будет вечно зависеть от кого-то? И познает ли любовь? Девилль, не желая того, насыпала соли на давнюю Чикитину рану. Ведь, как любая девушка, она начала интересоваться противоположным полом, умываться мылом из коровьей желчи, чтобы избавиться от прыщиков и пятнышек, и робко выводить слово «любовь» в тайном дневнике.

Но пока груди и бедра Бландины, Эксальтасьон и Экспедиты округлялись и выпячивались, тело Чикиты оставалось крошечным и вдобавок плоским, как доска, и, по-видимому, не собиралось обзаводиться женственными формами. Кузины то и дело заводили разговор о женских недомоганиях, донимавших их ежемесячно. «Радуйся, что к тебе пока не пришли, — говорили они Чиките. — Вот узнаешь, что это за напасть!» Она принимала равнодушный вид, но в глубине души клокотала от зависти. Рустика и та начала меняться: мало-помалу ее фигура, прежде схожая с огородным пугалом, стала прибывать изгибами в нужных местах, и каретник и прочие уже сладострастно заглядывались на нее.

Когда кузины заводили спор о том, кто из мужчин самый красивый в их семье, Чикита удалялась, заявляя, что это ей не интересно. Но одна только ложка знает, что на дне горшка. Она тоже тайком поглядывала на родных и двоюродных братьев. Вчерашние оболтусы, только и думавшие, что дразнить сестер, превращались в статных юношей, втихомолку куривших и цинично рядивших о женщинах. Румальдо, к примеру, вымахал и раздался в плечах, у него сломался голос, и вот-вот пора было начать сбривать темную поросль на подбородке. У него были большие черные глаза и почти сросшиеся густые брови, и это, по мнению Эксальтасьон и Бландины, делало его самым привлекательным из кузенов. Ну а Экспедита отдавала пальму первенства Сехисмундо. Прежний гадкий утенок оставался замкнутым и свободно чувствовал себя только наедине с фортепиано, но превратился в стройного белокурого отрока с тонкими чертами, этакого бледного принца, и по нему вздыхала не одна юная девица.

Возможно, из-за того, что ее все эти перемены не коснулись, характер Чикиты несколько испортился, и от припадков ярости и колких фразочек, которые прежде доставались одной Рустике, теперь страдала вся прислуга, братья и сестры и даже родители, которым пришлось не раз ругать дочь за неподобающие реплики и прочее бунтарство. В тот период Чикита сожгла в патио свои любимые любовные романы, заклеймив их лживыми и глупыми, и отказалась от якобы скучных уроков с господином Лесерффом — к чему иностранные языки человеку, обреченному прожить всю жизнь взаперти? Но, когда Игнасио и Сирения стали уже опасаться за душевное здоровье дочки, Чикита разом преобразилась, встав однажды поутру и обнаружив пятнышко крови на белье.

— Господи Иисусе! — умилилась старая Минга. — Дитятко наше — барышня!

Со значительным отставанием Чикита все-таки последовала по пути кузин и Рустики: талия стала тоньше, грудь подросла, а на лобке проклюнулся пушок — словом, получилась настоящая женщина в миниатюре. Чикита потребовала обновить гардероб. Никаких больше девчачьих платьиц и ботиночек, никаких детских причесок: она теперь сеньорита и должна выглядеть соответственно. И если раньше Минга купала ее в маленькой ванночке и терла мочалкой, то теперь она запретила няне присутствовать при своем туалете. Она больше не ребенок, заявила Чикита. Впредь она будет мыться самостоятельно и разрешает только немного помогать ей одеваться.

В ту пору Чиките открылось нечто весьма удивительное. Одним июльским полднем, когда после обеда весь дом, казалось, погрузился в тяжелый сон и даже мухи ленились жужжать, она в спальне пыталась присоединиться к общей сиесте. Равнодушный к зною, неутомимый Сехисмундо убаюкивающе играл в музыкальной гостиной. Но вдруг фортепиано смолкло.

Чикита изумленно встрепенулась. Кузен никогда бы столь кощунственно не оборвал пьесу на середине по собственной воле. Она выждала пару минут и, убедившись, что аккордов по-прежнему не слышно, обулась и направилась в гостиную.

Дверь была приоткрыта, и Чикита услышала прерывистые стоны, долетавшие из глубины комнаты. Она осторожно, чтобы остаться незамеченной, заглянула внутрь, и ей открылось престранное зрелище. Мундо стоял, навалившись грудью и держась руками за закрытую крышку фортепиано, и брюки у него были спущены до щиколоток. Сзади его обнимал за талию и равномерно двигался взад и вперед Румальдо, тоже в расстегнутых брюках.

Чикита не имела никакого опыта по части секса, но это не делало ее дурочкой. Она кое-что прочла в отцовской библиотеке, и теоретические познания, а также разговорчики кузин о том, что происходит, когда мужья с женами ложатся спать и гасят свет, и совокупления насекомых, птиц, рептилий и млекопитающих, которые ей довелось видеть в патио родительского дома и в Ла-Маруке, не оставляли сомнений: ее брат и ее кузен предаются разврату.

Поначалу стыдливость велела ей удалиться, но любопытство взяло верх, и она осталась на месте, тараща глаза и не упуская ни одной подробности. Внезапно Румальдо отпрянул от Мундо, стащил с него рубашку, сорвал свою, и в эту минуту Чикита мельком увидела его член. Вообще-то, ей не впервые попался на глаза этот орган. Однажды она умудрилась проникнуть в ванную, когда близнецы купались, и глянуть на их срамные места. Но то, что тогда открылось ее взору, не шло ни в какое сравнение с теперешним экземпляром — до того он был огромный и тугой.

Разоблачившись, Румальдо снова пристроился к Мундо, неуклюже надавил, и его жертва издала стон. То есть это поначалу Чикита думала, что дуэт составляют жертва и мучитель, кузен и брат соответственно, но теперь она заметила, что Мундо ведет себя не совсем как жертва. Он не звал на помощь и не пытался высвободиться из тисков Румальдо. Когда они избавлялись от рубашек, он, вопреки здравому смыслу, не оттолкнул нападавшего и не бросился вон из комнаты. Он просто стоял, раздвинув ноги, тяжело дышал и опирался о фортепиано. Если его и заставили делать то, чего он сперва делать не хотел, в процессе он, очевидно, сменил точку зрения. Тела молодых людей — крепкое и загорелое у Румальдо, тонкое и белое у пианиста — вспотели и стали издавать при столкновении ритмичный чавкающий звук.

Некоторое время они предавались этому порывистому занятию; один фырчал, как бычок, второй тихонько постанывал, но вдруг черты Румальдо исказились, он содрогнулся и издал глухое мычание. Догадавшись, что встреча близка к концу, Чикита кинулась обратно по коридору и укрылась в спальне. В постели, отдышавшись от бега и от увиденного, она решила, что Румальдо и Мундо — те еще храбрецы, если отваживаются заниматься этим прямо в незапертой гостиной, куда в любую минуту может войти Минга или другая рабыня и выдать их с головой.