Чикита

— Успокойся, Рустика, нет нужды так думать, — ответила Чикита и потянула ее за блузку, чтобы ты наклонилась и дала себя поцеловать. — Что я была бы за дрянь, если б воспротивилась твоему счастью! — и великодушно продолжала: — Ты имеешь полное право выйти замуж и создать собственную семью. Вот увидишь, мы найдем хорошую служанку, и она возьмет на себя все обязанности по дому. Будет, конечно, уже не то, что с тобой, но ничего, справимся.

И все же до того, как благословить союз, Чикита пожелала переговорить с Карродеагуасом за закрытыми дверями. Она хотела убедиться, что его чувства искренни и он станет Рустике хорошим мужем. Рустика привела жениха на следующий вечер, и Чикита заперлась с ним в маленькой гостиной, в которой обычно часами читала романы и альманахи.

Где она успела выучиться, как соблазнять мужчину, мы никогда не узнаем. В тот вечер она поняла, что при желании способна излучать неотразимую, всепоглощающую чувственность. Возможно, секрет ее состоял в сочетании поистине совершенного и прекрасного, хоть и крохотного тела с привлекательностью чего-то исключительного, запретного. Это таинственное сочетание порою делало ее желаннее любой самой обольстительной женщины обычного роста.

Долго ли, коротко, выпив рюмочку зеленого шартреза, Чикита с помощью гостя почти полностью разоблачилась, и оставались на ней только шелковые панталончики. Она распустила волосы и, томно, словно одалиска, возлежа на кушетке, предоставила в распоряжение сапожника розовые грудки, которые он не замедлил покрыть нежными поцелуями, щедро проходясь языком то по одному, то по другому соску, а иногда и по амулету великого князя Алексея.

Когда ни одного уголка ее анатомии не осталось нецелованным и не увлажненным слюной Томаса Карродеагуаса, Чикита велела ему раздеться, и сапожник с удовольствием подчинился. Стоя на коленях на диване, она с восхищением рассматривала великолепное тело цвета корицы, напоминавшее гармоничностью микеланджеловского Давида. Но между женихом Рустики и репродукциями статуи, которые ей довелось видеть, имелось разительное отличие: размер детородного органа, оказавшегося точно на уровне Чикитиного носа. Чикита не могла похвастать обширным опытом, но догадалась, что этот длинный и твердый отросток, смахивающий на колбасную палку, — нечто из ряда вон выходящее. Однако она не спасовала, вцепилась в него руками и, повинуясь инстинкту, принялась облизывать по всей длине. Сапожник, кажется, пребывал на седьмом небе, закатывал глаза и стонал, и Чикита стала стараться еще пуще. Усердие было вознаграждено струями белой вязкой жидкости, тяжело шлепнувшимися на мозаичный пол.

Затем Чикита подсказала Карродеагуасу послюнить палец и пощекотать ее между ног. Очень скоро она обнаружила, что ласки, которым не раз предавалась сама в темноте спальни, не идут ни в какое сравнение с ощущениями, доставляемыми умелым мозолистым пальцем сапожника: как будто у нее внутри был эпицентр землетрясения.

— Толкайте! — строго приказала она мулату, как только очнулась от наслаждения. — Толкайте глубже, трус!

Но, к изумлению Карродеагуаса, как только его указующий перст лишил Чикиту девственности, она вскочила, схватила с диванного столика серебряный колокольчик и затрезвонила что было мочи.

Рустика ворвалась в гостиную с улыбкой от уха до уха. Надо ли описывать, как изменилось ее лицо при виде голой заплаканной сеньориты, свернувшейся в клубок на диване, и сапожника, этакого Приапа, рядом с ней?

— Что здесь, черт побери, происходит? — выпалила она. Вопрос оказался риторическим — безутешное выражение Чикиты, пятнышко крови на обивке кушетки и остолбенение мулата обрисовывали случившееся вполне ясно.

Рустика в бешенстве накинулась на жениха с кулаками, от обиды осыпая его оскорблениями:

— Насильник, извращенец, бандит!

Карродеагуас пытался одновременно надеть брюки, увернуться от ударов и объяснить, что ни в чем не виноват. А виновата только эта белая потаскушка, распутная карлица, которая настроила ему глазок, завлекла намеками, насладилась сполна его ласками, а теперь вот хнычет и корчит из себя жертву.

Когда он наконец оделся и убрался восвояси, Рустика села рядом с Чикитой и принялась утешать.

— Этот выродок сильно вас поранил? — участливо спросила она и обняла хозяйку. — Эх, надо было вспороть ему брюхо, выпустить кишки и ими же придушить.

— Это было ужасно, — всхлипывала Чикита. — Мы говорили о свадьбе, как вдруг он стал облизываться и оглаживать себя. Я насторожилась, хотела позвонить, но он отнял колокольчик, достал свою огромную, толстую, черную штуковину и заставил меня сосать ее. А потом… потом… — Чикита зарылась лицом в юбку ошеломленной Рустики и, как бы не в силах вымолвить больше ни слова, указала пальчиком на свои женские части. Когда дар речи вернулся, она рассказала, что в пылу борьбы Карродеагуас сорвал у нее с шеи талисман. — Наверное, потому так и получилось, — посетовала она, стараясь связать концы золотой цепочки. — Я осталась без защиты русских богов, и этот варвар надругался надо мною.

Рустика поклялась отправить сапожника гнить в тюрьме. Она лично заявит на него в полицию за изнасилование белой сеньориты. Но Чикита запретила:

— Я не желаю мести. Если о моем несчастье пойдут слухи, я стану посмешищем всего Матансаса. Что стряслось, то стряслось, сделанного не воротишь, честь моя не восстановится, даже если негодяя расстреляют.

Честь следует поставить выше правосудия, дабы позор не оказался темой злорадных сплетен. Лучше обо всем забыть. Рустике пришлось признать, что Чикита рассуждает здраво. Хорошо, она промолчит, но прощать тоже не намерена. Напротив, этот случай всегда будет напоминать ей о мужской подлости. Ох, права была бабка. Этим лицемерам нельзя доверять. Теперь Рустика излечилась от пустых надежд и грез. Пусть только кто-то подступится с разговорчиками про любовь или, не приведи господи, женитьбу. Если уж с виду такой порядочный сапожник оказался чертом с рогами и хвостом, ни одного мужика она больше и близко не подпустит. Все они на одну гребенку!

Чикита горестно кивнула и под шумок вытрясла из Рустики обещание никогда не расставаться с хозяйкой и помогать в горе и в радости. Рустика скрестила пальцы, расцеловала их и поклялась памятью бабки.

В ту ночь Чикита вертелась в постели и не могла уснуть, мучимая угрызениями совести. Теперь, через много лет, она наконец поняла, почему хитрый Мальчик-с-пальчик обманом заставил великана обезглавить семерых дочерей. По той же причине она пожертвовала своей девственностью, честью Карродеагуаса и счастьем Рустики: из-за необходимости выживать в суровом враждебном мире, где все только и норовят обидеть маленького человека.

— Я вернулся! — объявил Румальдо и ступил в отчий дом, как будто отсутствовал всего пару часов.

Он поцеловал в макушку сестру, хлопнул по плечу кузена, упал в кресло и потребовал, чтобы Рустика поскорее несла поесть, а не то он умрет с голодухи. «На пароходе отвратная кухня», — заметил он. Он похудел, нуждался в хорошей стрижке и, что особенно удивительно для франта, был одет в какие-то мятые тусклые обноски.

Пожирая поданный обед, он велел выложить все семейные новости. Чикита рассказала, что они теперь дядюшка и тетушка. Манон родила прелестного мальчика и назвала Игнасио в честь покойного деда. «Он вот такой огромный!» — гордо заявила Чикита и развела руки насколько могла. А вот у Кресенсиано с супругой из-за проклятой нескончаемой войны дела шли отвратительно. Испанцы забрали у них половину конюшни, а сутки спустя повстанцы увели оставшихся скакунов. Оставалась только фабрика по производству известки, да и та работала ни шатко ни валко. От Хувеналя по-прежнему не было никаких известий. Как сквозь землю провалился! Что касается ее и Сехисмундо, радоваться тоже не приходилось. Поначалу она думала, что ежегодной ренты хватит, чтобы жить безбедно, но на деле оказалось ох как непросто растягивать расходы и оплачивать счета. Отчасти это ее вина, хмуро призналась Чикита: ее тратам недоставало благоразумия.

О чем-то она, разумеется, не жалеет — например, о том, что поставила на могилы Сирении и Игнасио двух мраморных ангелов. Но случались и откровенно дурацкие расходы, капризы, без которых вполне можно было обойтись: заказанный из Лондона телескоп, духи, пуговицы и прочие финтифлюшки. Бедный Мундо вынужден был перебороть себя и начать играть в оркестре Мигеля Фаильде, чтобы вносить лепту в содержание дома. При этих словах Румальдо удивленно воззрился на кузена и расхохотался.

— Вполне достойный труд, не хуже любого другого, и, хоть платят за него немного, для нас это большое подспорье, — веско проговорила Чикита, а Мундо покраснел до корней волос.

Румальдо извинился. Он не хотел высмеивать Мундо, просто ему трудно вообразить, как тот вместо мазурок своего обожаемого Шопена наяривает дансоны на танцульках.

— За те месяцы, что ты где-то болтался и не подавал ни весточки, здесь многое изменилось, — сказала Чикита. — Из экономии нам пришлось рассчитать всю прислугу, кроме Рустики, кухарки и каретника. У нас осталась всего одна лошадь и одна пролетка. — Румальдо недоверчиво хлопал глазами, а она с напором продолжала: — Содержать этот дом дороже, чем ты думаешь, но я не представляю себе жизни в другом месте. Так что если еда тебе показалась хуже прежней, будь любезен не ворчать. Мы и так уже затянули пояса.

— А как у тебя сложилось в Нью-Йорке? — невинно поинтересовался Мундо, но Чикита углядела язвительный блеск в его глазах.

— Не жалуюсь, — ответил Румальдо, быстренько отодвинулся от стола и объявил, что изнемогает от усталости и нуждается в хорошем сне. — Потом расскажу.

Однако он недолго скрывал истинное положение дел. На следующий день, оставшись наедине с сестрой, он признался, что вернулся из Соединенных Штатов нищим. В очередной раз вложился в многообещающий бизнес, который не замедлил прогореть. В довершение всего ньюйоркцы обобрали его как липку за покерными столами.

— Они помешаны на покере, — пожаловался он. — Даже дамы из высшего общества играют. Да еще как ловко, негодницы!

— И что же ты думаешь делать? — спросила не слишком удивленная Чикита. Признание лишь подтвердило их с Мундо догадки. — Первым делом тебе надо обзавестись новым гардеробом. В таком виде, как сейчас, лучше на улицу носу не казать.

Румальдо пропустил колкость мимо ушей и начал вкрадчиво рассказывать сестре, каким делом они могли бы заняться сообща. Нет, его предложение никак не связано с колебаниями биржи, поспешно заявил он, увидев, как Чикита скептически подымает бровь. И никто их не обманет. Обратно в отсталый Матансас его привела поистине роскошная идея, просто золотые копи: неисчерпаемый источник звонкой монеты, только и ожидающий, когда кто-нибудь решит подойти и напиться. Как всякий бизнес, он, естественно, требует скромных вложений, но эти деньги они очень скоро восполнят сторицей…

— Хватит ходить вокруг да около, выкладывай уже! — не вытерпела Чикита.

Румальдо раскрыл папку, извлек ворох газетных вырезок на английском и разложил веером, словно колоду карт. В заметках, интервью, статьях и объявлениях сообщалось о выступлениях в театрах и прочих увеселительных заведениях неких артистов с запоминающимися именами. Повторяющееся слово «midget»[13] натолкнуло Чикиту на суть дела. Все вырезки были посвящены маленьким людям. Она с удивлением взглянула на брата, и тот радостно закивал.