Чикита

Пока Румальдо и Жауме подыскивали покупателей на дом и мебель, Чикита с Мундо занялись подготовкой репертуара танцев и песен для дебюта. Сначала они немного повздорили, потому что пианист настаивал, чтобы кузина, как в старые времена, танцевала под мелодии Шопена, но новоиспеченная артистка придерживалась иного мнения и настояла на своем. По ее разумению, привлекать внимание американцев и заслуживать их аплодисменты требовалось чем-то «экзотическим». Посему польские мазурки и прелюдии были безжалостно заменены дансонами и контрдансами креольских композиторов, живыми шутливыми композициями вроде «Ну-ка, Томас!» и «Милашки» Мануэля Саумеля или «Хохота» и «Холодного душа» Игнасио Сервантеса. Тем не менее в качестве уступки кузену Чикита согласилась включить в программу «Утраченные мечты», романтическое сочинение Сервантеса, которым Шопен вполне мог бы услаждать слух Жорж Санд на закате в Пальма-де-Мальорка.

Вдохновившись партитурами, Чикита начала обдумывать хореографию. Она репетировала до изнеможения, поскольку, хоть и была не прочь порой отдаться волшебству музыки и импровизировать ad libitum[16], все же предпочитала в мельчайших подробностях продумать каждый танец. Если зрителям покажется, что она танцует по наитию, тем лучше, но сама она должна быть твердо уверена во всех па.

С выбором песен оказалось легче. Она просто припомнила хабанеры Себастьяна Ирадьера, которые столько раз девочкой исполняла на уроках с Урсулой Девилль. Несомненно, «Голубка», «Чин-чин-чан», «Мулатка с корзиной фруктов» и, конечно, «Интрижка». Услыхав последнюю, нью-йоркские меломаны, скорее всего, вообразят, будто Ирадьер скатал ее со знаменитой хабанеры из оперы «Кармен». Как бы не так, господа! Уж она позаботится о чести музыканта и разъяснит, что это Бизе, чуточку изменив мелодию, присвоил себе «Интрижку» без всякого стеснения.

Пока творческий дуэт работал в музыкальной гостиной, а Румальдо торговался с покупателями за каждый серебряный канделябр, восточный ковер или матового купидончика севрского фарфора, Рустика не имела ни единой свободной минуты. Кроме дел по дому, на нее свалилась задача снабдить Чикиту гардеробом, достойным принцессы. Она накупила отрезов лучших тканей, какие только можно было достать в Матансасе, и при свете лампы орудовала иголкой и наперстком до глубокой ночи, сооружая элегантные наряды, которые сеньорита, не пикнув, примеряла снова и снова, покуда они не садились точно по фигуре. Часть гардероба Рустика намеревалась пошить уже in situ[17], понаблюдав за нью-йоркскими модницами.

В начале июня дело пошло скорее. Один гаванский адвокат влюбился в особняк, предложил неплохую сумму, и они без промедления ударили по рукам. Все сошлись на том, что это истинное везение в разгар войны, когда повстанцы норовят сжечь весь остров от края Маиси до мыса Сан-Антонио, а испанцы — превратить его в одну огромную темницу, и рассчитывать на удачу в делах не приходится. Сенда получили аванс и условились, что через несколько недель при передаче ключей новый хозяин выплатит оставшееся.

В ту пору, будто предчувствуя скорое расставание с хозяйкой, манхуари отказался есть и спрятался в зарослях кувшинок. Он не высунулся, даже когда Рустика по велению Чикиты принесла ему живую ящерицу.

— Он понял, что мы уезжаем, и собрался помереть, — высказалась служанка, удивляясь столь чувствительному сердцу у такой страховидной зверюги.

— Подлый шантажист, — бросил Мундо с презрением.

Поведение Буки так тронуло Чикиту, что она тут же решила взять его с собой, невзирая на возражения Румальдо. Манхуари мгновенно обрел утраченный аппетит.

Накануне отъезда Чикита обошла весь дом, поглаживая стены. «Какое все большое! — шептала она. — Неужели я еще уменьшилась?» Почти вся мебель и утварь были уже проданы, иногда за смехотворные деньги, а саксонский сервиз, венецианское зеркало и вышитые скатерти перекочевали к Манон в Пуэбло-Нуэво вместе с фортепиано и десятками книг, дорогих сердцу Чикиты. Сразу после отбытия юных Сенда падре Сирило должен был отослать кастрюли, прочую посуду и остатки мебели в какое-нибудь благотворительное учреждение.

После обеда Чикита и Рустика отправились на кладбище — за неимением собственной пролетки и кучера в экипаже Манон. Сперва они прошли к могилам Игнасио и Сирении, и Чикита взбесилась, увидев, что мраморные ангелы с головы до ног загажены голубями. Рустика разжилась у могильщиков тряпкой и ведром воды и оттерла ангелов дочиста. «Готово!» — гордо объявила она. Но лоснящийся вид отмытых ангелов не поднял Чиките настроения. «Через три дня опять чистого места не останется, — мрачно предрекла она и, как бы думая вслух, добавила: — Жаль, нельзя позашивать задницы этим мерзким пичугам».

Потом они навестили Мингу, чтобы и у нее испросить благословения. «Бабуля, защити нас», — взмолилась Рустика. О цели путешествия покойникам особо не распространялись. «Где бы они ни были, сами уже, наверное, всё знают», — рассудила Чикита, и они в молчании тронулись в обратный путь.

На ночлег устроились как могли. Манон и прочие родичи предлагали им погостить у них в последние дни, но они предпочли остаться в особняке. Румальдо и Сехисмундо повалились на шаткие койки и через минуту уже храпели, словно на пуховых перинах. Чиките постелили на кушетке. Крошечный спальный гарнитур из палисандра и черного дерева, подаренный родителями на пятнадцатилетие, уже погрузили на пароход.

Рустика допоздна укладывала последний сундук при свете свечи. Захлопнув крышку, она придвинула к окну кресло и очень прямо уселась, сложив руки на животе.

— Не собираешься спать? — спросила Чикита и, не получив ответа, наставительно сказала: — Лучше бы тебе прилечь хоть ненадолго.

Рустика неопределенно хмыкнула, но кресла не покинула, а через некоторое время что-то забормотала. Сначала Чиките показалось, что та молится, но, вслушавшись, она узнала английские фразы, которым успела обучить служанку. Стало ясно, что упрямица намерена бубнить их до шести утра, пока не наступит время ехать в порт, и Чикита, собравшаяся было ругаться, плюнула.

Пока Румальдо и Мудно храпели, а Рустика нудно выпевала «We are Cubans»[18] и «New York is a beautiful place»[19], Чикита незаметно уснула — по крайней мере, ей так показалось — и увидела занятный сон, который по пробуждении помнила во всех подробностях, словно и впрямь пережила его. Она оказалась в городе Санкт-Петербурге и летела в санях по заснеженным проспектам. Пронзительный ледяной ветер выл в ушах, царапал щеки и заставлял глаза слезиться, но не мешал ей любоваться при свете луны заиндевевшими деревьями без листьев, мостами, величественными статуями, церквами и дворцами, встающими по обеим сторонам дороги.

Кучер то и дело оборачивался убедиться, что пассажирка на месте, и подмигивал, как бы поздравляя с тем, что она не выпала из саней. Заметно было, что он пьян, но Чикиту это нимало не смущало. Ее завораживали скорость, морозные порывы ветра и перезвон бубенцов.

Метель усилилась, но тут они подъехали ко дворцу, и кучер натянул поводья. Лошадь замедлила шаг. Чикита немного разочаровалась, когда они миновали великолепный перистиль, в глубине которого скрывался главный вход, и остановились у скромной боковой двери. Кучер выскочил из саней, бесцеремонно ухватил Чикиту за талию, сунул под мышку и заколотил в дверь.

— Доставлена! — хрюкнул он, передал груз вышедшему лакею в белых чулках и вышитой ливрее и, не простившись, исчез.

Лакей проявил большее уважение к даме. Он спустил ее на пол, подождал, пока она одернет юбки, пригласил следовать за собой и повел через залы с зелеными нефритовыми колоннами и розовыми мраморными полами. Чиките приглянулись некоторые картины на стенах, но она не успела разглядеть их как следует: провожатый шагал быстро, и она боялась отстать.

Они пересекли зимний сад, и слуга, многозначительно и лукаво глядя на Чикиту, остановился показать ей бабочку, едва вылупившуюся из куколки и упражнявшую крылья среди цветов. Чикита спросила себя: а не связано ли это с ее собственной жизнью? Уж не она ли эта бабочка? А родительский особняк — куколка, внутри которой она столько лет, сама того не сознавая, готовилась к полету? Она цыкнула зубом и отмела метафору за излишней очевидностью.

За маленькой гостиной в стиле Людовика XV, мавританской курительной и коридором с зеркалами и статуями показалась винтовая лестница. Узкие и очень высокие ступеньки потребовали от Чикиты немалых усилий. Наконец они вышли на площадку, лакей отодвинул завесу и указал на потайную дверцу, такую маленькую, что ему пришлось стать на колени, чтобы ее открыть и просунуть внутрь голову. «Та, кого вы ждали, прибыла», — торжественно объявил он.

Эспиридиона Сенда набрала в грудь воздуха, подняла подбородок и прошла в комнату со стенами, обитыми красным штофом. Дверь захлопнулась у нее за спиной. В табачном дыму она едва смогла различить хозяев.

— Прошу вас, мадемуазель Чикита, — произнес старческий голос. — Добро пожаловать на нашу дружескую встречу!

Осторожно ступая вперед, она догадалась, что это может быть Аркадий Аркадьевич Драгулеску, кабальеро, который четверть века назад сопровождал в Матансасе великого князя Алексея, и поднесла руку к груди убедиться, на месте ли талисман.

— Да, — подтвердил с надтреснутым смешком карлик, — это я, — и, обращаясь к собравшимся, гордо добавил: — Разве я не говорил, что она чрезвычайно умна?

Теперь всех стало хорошо видно. Драгулеску с выдающимся горбом и остальных. Все молча и беззастенчиво разглядывали ее. Аркадий Аркадьевич, дряхлый и напоминающий живую мумию, вольготно расположился на диване. Он был разут, но не снял синего сюртука с золотыми пуговицами, очень похожего на тот, который столько раз описывала Сирения. Вокруг него стояла дюжина мужчин разного возраста и внешности, но все крошечного роста. Некоторые были богато одеты и щеголяли драгоценностями и орденами, другие, небритые и оборванные, смахивали на бродяг. Единственная женщина склонила колени подле камина. Это была цыганка с оливковой кожей; длинные черные волосы спадали поверх яркого наряда, словно плащ.

Чикита заметила, что среди присутствующих преобладают люди с крупными головами, мощными торсами и чересчур короткими ногами; таких соразмерных, как она сама, было немного. Все превосходили ее ростом, и это внушило ей странную уверенность, как будто некоторым образом придавало ей величия. Она присела в неглубоком реверансе и снисходительно улыбнулась.

— Подите же, сядьте рядом со мною, — позвал Аркадий Аркадьевич. Она послушалась, и, как только коснулась поверхности дивана, все кругом как бы отмерли, принялись говорить, выпивать и петь под гитару. — Вы голодны, дорогая? — медвяным голосом осведомился горбун, указывая на столик с жареным мясом, сыром, черным хлебом, маслом, солеными огурцами и целой батареей бутылок. — Откушайте, не стесняйтесь, — подбодрил он и, дабы подать пример, отправил в рот целый ломоть хлеба. Жуя, он выразил всеобщее мнение: они счастливы Чикитиным присутствием. — Мои друзья мечтали с вами познакомиться и убедиться, что вы способны добраться издалека.