Когда мое сердце станет одним из Тысячи

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Стэнли лежит на операционном столе без сознания. Его грудная клетка распорота, видны розовые, влажные, губчатые легкие. Они надуваются и сдуваются с каждым вдохом и выдохом. Между ними, там, где должно быть сердце, гнездится модель самолета с нарисованной улыбкой. Вены и артерии ветвятся из его маленькой кабины.

Крыло сломано. Если я его не починю, он умрет. Но тут в захлестывающей меня панике я понимаю, что понятия не имею, что делать. Руки, затянутые в латексные перчатки, дрожат. В одной руке я держу окровавленный скальпель, в другой — тюбик суперклея. Стэнли с мягким шипением дышит через маску, покрывающую его рот и нос. Кардиомонитор пищит в такт сердцебиению.

— Ну? И чего же ты ждешь? — поднимаю голову, чтобы увидеть уставившуюся на меня в нетерпении медсестру. Это мисс Нэлл, ее рот и нос спрятаны под хирургической маской. — Заштопай его!

Но я не могу двинуться.

Кардиомонитор издает пронзительный длинный гудок, на экране появляется прямая линия.

Я просыпаюсь, как от толчка, пижама прилипла к вспотевшей коже. Я сбрасываю плед, подскакиваю к выключателю и включаю свет. При свете реальность возвращается на место. Я нервно выдыхаю и плюхаюсь обратно на диван. Перед глазами вспышкой появляется сломанный самолетик.

Я сломала что-то дорогое ему. Впервые оказавшись у него дома.

Мне нужно починить самолетик, хотя бы попытаться.

Я крадусь по коридору к его спальне. Перед дверью замираю. Если повезет, я смогу забрать самолетик и выскользнуть из комнаты, не разбудив Стэнли. Я легонько приоткрываю дверь и заглядываю внутрь. Он укрыт одеялом до самой макушки, так что я вижу только выбившиеся наружу пряди светлых волос. Самолетик лежит на тумбочке, все еще сломанный. Затаив дыхание, я на цыпочках подхожу к Стэнли.

Я замираю.

Он странно дышит — короткими, сбивающимися, прерывистыми вздохами, которые не приглушает даже покрывало. Я напряженно вглядываюсь в темноту и вижу, что он немного шевелится. Ему снится кошмар?

Он издает тихий стон. Его дыхание ходит волнами, взлетает и падает, учащается.

— Стэнли, — громко зову я.

Он испуганно вскрикивает, голова выныривает из-под одеяла. В слабом лунном свете, пробивающемся сквозь окно, я могу различить лишь его широко распахнутые глаза, взъерошенные волосы и раскрасневшиеся щеки.

— Элви! Что… какого черта ты?..

— Ты очень быстро дышал, — говорю я.

— Я… что ты тут делаешь?

— Хочу починить твой самолет.

— Прямо сейчас? — его голос странно скрипит. Скорчившись, он натягивает одеяло до шеи и отводит взгляд.

— Что случилось.

— Ничего!

Я смотрю на него. Его тон говорит о том, что что-то все же случилось.

— Ну пожалуйста, — захлебывается он. — Оставь меня на минутку. Можешь, можешь, пожалуйста, пойти пока на кухню или еще куда-то?

Я думаю о дыхании, движении, краске на его щеках. Что-то кликает у меня в мозгу:

— Ты мастурбировал.

Он издает придушенный звук.

— Н-нет, я просто…

— Продолжай. — Я выхожу из комнаты, закрываю дверь и иду на кухню. Вряд ли я сейчас усну, поэтому я подогреваю кофе, наливаю себе чашку и сижу за столом в ожидании.

Я слышу звук воды в душе, затем скрип половиц. Стэнли заходит на кухню, опираясь на палочку, кожа у него все еще влажная. На нем синие пижамные штаны и мятая футболка с длинными рукавами, на ней — скелет тираннозавра рекса. Он медленно садится на стул, не глядя на меня.

— Ты кончил.

Румянец на его щеках вспыхивает. Он горбится, сжимается, словно пытаясь исчезнуть.

— Нет, я принял холодный душ.

Я должна была предугадать, что он смутится, но мне все равно это кажется очень странным. У животных нет никакого чувства стыда в отношении сексуального удовольствия, это помешало бы репродукции. Почему только наш вид смущается?

— Это обычное занятие, знаешь. Более девяноста процентов половозрелых мужчин занимаются этим, и подавляющее большинство женщин. Даже зародыши этим занимаются.

— Зародыши? Серьезно?

— Ультразвуковые исследования запечатлели, как младенцы делают это в утробе, да.

— Ух, — он трет заднюю часть шеи.

Внезапно мне приходит в голову, что он мог фантазировать обо мне. Я изучаю свои носки.

— Ты зашла, потому что хотела починить самолет? — спрашивает он.

— Да.

— Посреди ночи?

— Я не могла перестать думать о нем.

— Ничего страшного не случилось, правда.

— Случилось, — не соглашаюсь я. — Твой самолетик тебе дорог. И я не успокоюсь, пока он снова не станет целым.

Он смотрит на меня.

— Пойду принесу.

Через несколько минут мы сидим за кухонным столом, между нами лежат сломанный самолетик, тюбик клея, тюбик зеленой краски и маленькая кисточка. Стэнли делает пару глотков кофе из чашки со снеговиком, пока я ровным слоем наношу клей на крыло. Сейчас он, кажется, уже слегка расслабился.

Я замечаю, что самолетик сделан не так искусно, как остальные. У него кривовато посажены колеса и краска лежит неаккуратно, в некоторых местах заметны мазки кисти.

— Когда ты его собрал.

— С отцом, когда мне было восемь. Это был мой самый первый самолетик.

Ну конечно. И именно его я сломала.

Мое расстройство, видимо, очень заметно, потому что он поспешно добавляет:

— Все в порядке. Честно, все нормально, — он смотрит в пространство. — Этот самолетик и правда особенный, но… все не так просто. Отец подарил мне его, чтобы извиниться.

— За что.

— Уже не важно.

Я прикрепляю крыло к корпусу и дую, чтоб клей подсох. Стэнли мало рассказывал о родителях.

— Ты сказал, что вы больше не общаетесь. Что случилось.

Одним пальцем он раскручивает крошечный пропеллер.

— Они с мамой разошлись, когда мне было девять. Это было ужасно, — он вертит в руках тюбик клея. Взгляд упирается в стол. — Хотел бы я, чтобы она не выставляла его за дверь. В смысле… он ведь это не нарочно.

От этих слов по телу пробегает дрожь.

— Что ты имеешь в виду.

Стэнли сжимает губы и молчит почти минуту.

— Папа всегда был очень телесным человеком. Он так выражал любовь. Он любил в шутку бороться. Просто дурачиться, понимаешь? Но иногда, немного выпив, он забывал, насколько он сильный, и… в общем, он сломал мне руку.

Я открываю рот, но не издаю ни звука.

— Это был сложный перелом, — продолжает он. — Мне потребовалась операция. Мама так его и не простила. Когда он съехал, я видел его только по праздникам, потом и это прекратилось. Может, он боялся снова причинить мне боль… а может, это был всего лишь предлог и ему не хватило смелости быть рядом. Видит бог, меня нелегко было растить. Но все же ему не стоило… — Он замолкает. Делает вдох. — Я все еще иногда говорю с ним по телефону, он присылает мне деньги, когда нужно. Он оплатил бóльшую часть моей учебы и медицинских расходов. И я ему очень за это благодарен, правда… Без него не знаю, где бы я сейчас был. Но последний раз, когда я предложил пообедать вместе или что-то еще, он замолчал. А затем сказал, что лучше нам не встречаться. Для меня же лучше. — Ладонь Стэнли медленно сжимается в кулак. — Он не пришел даже на мамины похороны. После он позвонил и извинился — сказал, что ему было слишком тяжело. Мне пришлось стоять там одному и смотреть, как ее кладут в землю.

Он берет самолет в руки, аккуратно дует на клей и кладет на крыло несколько мазков краски. Закончив, он ставит самолет на стол.

— Ну вот. Что я тебе говорил? Как новый.

Полоска темно-зеленой краски покрывает перелом. Она другого оттенка — заметно, что самолет чинили.

Мне требуется несколько секунд, чтобы заговорить.

— Мне жаль, — говорю я. Не знаю, о чем именно — о самолетике или об остальном.

Он улыбается, уголки губ напряжены, словно ему больно.

— Все в порядке. Все могло быть намного хуже. Мне еще повезло, правда…

Я накрываю его ладонь своей, и он замолкает. Несколько минут мы ничего не говорим. В его глазах блестят слезы, он быстро моргает, не давая им пролиться.

Он вытирает глаза рукавом и снова улыбается. На этот раз улыбка кажется более естественной.

— Давай завтракать? У меня есть несколько яиц.