Когда мое сердце станет одним из Тысячи

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Озеро выглядит таким же, каким я его запомнила, — гладкое, глянцево-синее, словно зеркало. Я останавливаю машину на небольшой парковке рядом с пляжем.

— Ты точно хочешь это сделать? — спрашивает Стэнли.

— Да.

Заря подсвечивает облака розовым, я иду по мокрому песку. Ноги трясутся, и пот струйкой стекает по спине, несмотря на бодрящий, прохладный воздух. Я встаю лицом к воде. Волны лижут песок.

Тело моей матери извлекли из озера во время расследования много лет назад. Позже я узнала, что ее кремировали по воле каких-то дальних родственников, которых я ни разу в жизни не видела. Не осталось ни гроба, ни могильного камня. И хотя она уже не в озере, это место больше всего походит на ее могилу.

Я сажусь на корточки и кладу руку на гладкий, пропитанный водой песок. Он теплый, словно живой. Волны заползают на мои пальцы. Осторожно, одним пальцем я вывожу на песке имя: КЭССИ ЭЛИАНОР ФИТЦ.

Для меня она всегда была мамой. Я не знаю, кем она была помимо этого. И у меня уже не будет возможности узнать.

Я вспоминаю те деньки, до того, как начались все эти неприятности, когда мы просто были матерью и дочкой. Мне три или четыре годика. Мы с мамой вместе готовим печенье. Я в восторге от липкого теста, без конца опускаю в него руки и играю с ним, как с глиной, измазываю им лицо и волосы, и все это время мама смеется. Потом она начисто вытирает мне лицо, а сама сияет. Он целует меня в макушку и произносит: «Ты хоть знаешь, что ты у меня самая лучшая?»

Я уверена, что даже в то время были сложности. Уверена, что я закатывала истерики, забивалась в углы и пряталась под кроватью. Но мы были счастливы.

Я все думаю, как я могла бы что-то изменить, если бы по-другому себя вела: если бы рассказала ей, что принимала витамины вместо нейролептиков; если бы не довела до того, что меня выгнали из школы; если бы могла обнимать ее чаще; если бы нашла слова, чтобы объяснить, что она не обязана меня исправлять, потому что нормально быть несовершенной.

Или если бы увидела, что происходит на самом деле, до того, как стало слишком поздно. Увидела бы, что это моей маме нужна помощь. Что она долгое время прятала внутри свою боль, может еще до моего рождения, и ей не с кем было поделиться. А если бы я поняла это и рассказала кому-то, что у мамы депрессия и что она тонула задолго до того, как завезла нас обеих в озеро?

Возможно, я смогла бы ее спасти. А может, и нет. Мы, обе по-своему, были детьми, блуждали в темном лесу, запутавшиеся и неуверенные, цепляясь друг за дружку в поисках тепла. Может быть, мы просто сбились с пути.

Я провожу пальцами по воде, внутри растекается слабая боль, но меня не накрывает волной тревоги, как я того ожидала. Я пришла сюда, чтобы поставить точку, чтобы сказать слова, которые выразят все, что творится у меня на душе. Но в конце концов остались лишь два слова:

«Прощай, мама».

Волны нежно стирают с песка имя.

Какие бы ни приходили в голову альтернативные возможности, в моем мире их не существует. Вот и все. Я смотрю в синее небо, солнце лучами пробивается сквозь облака, искрясь на воде. Белоснежные чайки кружат над головой. Песок под ногами теплый, а я живая. Я встаю и ухожу от озера — туда, где кончается пляж.

Стэнли ждет меня в машине. Солнечный свет сделал его волосы ярко-золотыми.

Мы едем обратно, я за рулем. Его рука находит мою и сжимает, а затем соскальзывает.

— Пришлось набраться смелости, чтобы рассказать мне правду, ведь так? — спрашивает он.

Я пожимаю плечами:

— Ты был честен со мной.

За окном проплывают телеграфные столбы. В вышине стая ворон кажется черными точками на ясном небе.

Его рука взлетает к груди, пальцы теребят рубашку:

— Я все еще не…

— У нас есть время.

Я хочу, чтобы он понял, что шрамы не имеют значения, что боль и страх не имеют значения, потому что он со мной на всю жизнь, и я знаю это каждой клеткой тела. Я ни за что не брошу его. Я хочу найти слова, чтобы сказать ему это, но, сколько бы я ни искала, слов у меня нет. Должен быть другой способ. Я принимаюсь думать.

И вдруг меня озаряет.