Когда мое сердце станет одним из Тысячи

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Я иду мимо рождественских гирлянд, украшающих витрины. По краям тротуара скапливается мокрая грязная жижа. Та же жижа брызгами летит из-под колес проносящихся мимо машин. Холодный ветер теребит мокрые ленты на праздничных венках, висящих на уличных фонарях и дверях магазинов.

Я захожу в забегаловку с хот-догами и кладу на прилавок несколько смятых долларов:

— Острый хот-дог с сыром и всеми добавками.

Продавец протягивает мне лоснящийся хот-дог, обернутый в бумагу, вместе со сдачей — четвертаком и одним центом, это теперь в буквальном смысле все, что у меня осталось.

Я сажусь за один из пластмассовых столов, впитывая тепло и яркий свет заведения, и откусываю острый хот-дог. На вкус он невероятный. Когда ты становишься бездомным, удивительным образом учишься ценить простые радости: тепло, полноценный обед, чистую уборную.

Я живу и сплю в своей машине уже больше недели. Три дня подряд я ношу одну и ту же футболку, мои волосы спутались и испачкались. Я похожа на обычного бездомного человека, кем теперь и являюсь. В каком-то смысле так проще.

Нет, ужасно, конечно. Каждое утро я просыпаюсь от голода, острого, как нож, и ложусь вечером спать, замерзшая и все такая же голодная. У меня все чешется, потому что я почти не моюсь. И я осознаю, что, по статистике, риск того, что меня изнасилуют или убьют, теперь гораздо больше. И все же, при всей этой душераздирающей нищете, я чувствую себя намного более расслабленной и свободной по сравнению с тем, как я жила долгие годы. Вот оно — дно. Дальше падать некуда. Наконец можно перестать стараться изо всех сил. Если я начну бубнить что-то себе под нос или раскачиваться, никто не обратит на это никакого внимания, потому что бездомные и должны быть сумасшедшими.

Я ем свой хот-дог неаккуратно, не удосуживаясь стирать капли мясного сока, стекающего по подбородку на футболку. Закончив, я начисто вылизываю пальцы и вытираю их о бумажную скатерть. Другие посетители хмурятся. Женщина качает головой и бормочет что-то мужчине, сидящему рядом с ней. Еще некоторое время назад я бы стала переживать из-за их взглядов, но сейчас вдруг замечаю, что мне уже все равно. Где-то в глубине души я задумываюсь о том, что подумал бы Стэнли, увидь он меня сейчас. Я отгоняю эту мысль.

Через некоторое время ко мне подходит менеджер и тихо просит уйти. Я выхожу, не говоря ему ни слова.

На тротуаре сидит старик, потрясая пластиковым стаканом, в котором полно мелочи и долларовых купюр. На его длинном носу черные очки, а рядом с ним калачиком свернулась маленькая грязная собачонка каштанового окраса. Старик поет глубоким звучным голосом «Маленькое Рождество»[6].

Собака зевает, обнажая крошечный розовый язык, и облизывает ранку на лапе.

Я слушаю его несколько минут, затем кидаю свои последние двадцать шесть центов в его стакан. Мужчина перестает петь и вскидывает брови:

— Это все, что вы можете пожертвовать?

Я бросаю взгляд на собаку, которая похожа на какую-то смесь терьеров. Пес машет своим обрубленным хвостом, извивается и снова лижет рану.

— У него рана на лапе. Вам нужно купить какую-нибудь мазь.

Мужчина прыскает смехом:

— Больно командный у тебя тон для человека, который бросил мне две монетки.

Я ничего не могу изменить, поэтому просто иду дальше.

За моей спиной голос старика повышается, сильный и мелодичный, запевая «Придите, верные»[7].

Голова чешется, и я чешу ее, размышляя, не подцепила ли вшей. Можно ли их вообще подцепить зимой?

Моя машина припаркована на стоянке перед «Данкин Донатс». Я переезжаю с места на место, чтобы мне не выставили счет за парковку и не арестовали за бродяжничество. Иногда я заполняю анкеты на вакансии, но и сама не знаю, зачем это делаю. У меня нет телефона, поэтому со мной никто не может связаться, даже если бы очень захотел. Я стала предельно честной, я получаю извращенное удовольствие, отвечая на вопросы так, что моя анкета точно окажется в мусорном ведре. На вопрос «Зачем вам нужна эта работа» я пишу: «Бездомная. Хочу есть». На вопрос «Почему вы ушли с предыдущего места работы» я пишу: «Начальница пыталась убить моего друга». Когда они спрашивают о самом большом моем недостатке, я пишу: «Я разрушаю все, что мне дорого».

Я несколько минут сижу в машине, глядя в пустоту. У меня больше не осталось наличных, даже двадцатки, припрятанной в бардачке на черный день. Скоро я стану просить мелочь, сидя на тротуаре, как тот старик. Ненавижу попрошайничать, но острый режущий голод становится все сильнее. Я могла бы продать машину, но тогда мне негде будет спать. Я уже заложила свой ноутбук.

Я смотрю на уровень топлива и понимаю, что осталось меньше четверти бака. И когда оно закончится, я не смогу заправиться, пока каким-то чудом не раздобуду денег.

Я забираюсь на заднее сиденье и открываю сумку. Высушенная гвоздика все еще лежит на мятой куче футболок.

Это все, что у меня осталось от Стэнли. Даже сейчас я не могу ее выбросить.

Он, конечно, не в парке. Но я все равно еду туда и оставляю машину через дорогу. Снег хлопьями летит с неба, пока я иду через лужайку к лавочке, где впервые увидела его. Рукой в перчатке я счищаю с лавки снег и сажусь.

Меня одолевает тяжелое утомление. Я валюсь на лавку и сворачиваюсь, подтянув колени к груди. Холод проникает в кости, я чувствую онемение, но есть в нем нечто успокаивающее. Кажется, что я могу просто испариться, и это будет совсем неважно. Так вот он — покой? Так вот она — свобода?

Веки смыкаются, и меня уносит в мутное пространство между сном и бодрствованием.

После смерти мамы я какое-то время провела в одном учреждении. Я мало помню из того периода. Некоторое время я просто парила в сером тумане. На периферии моего сознания возникали слова «кататоник» и «без сознания».

Постепенно я начала понимать, что нахожусь в комнате с бледно-зеленой плиткой на полу. Я начала замечать узоры на простынях, зернистость панелей под дерево на стенах, вкус вязкой зеленой фасоли, которую женщина в белом ложкой проталкивала мне в рот, и точное количество таблеток, которые они давали мне в маленьком бумажном стаканчике каждое утро и на ночь. Их было девять.

Однажды вечером женщина в белом заходит ко мне в палату, неся поднос с зеленой фасолью и курицей, рядом с которыми стоит бумажный стаканчик, полный таблеток. Она берет в руки стаканчик:

— Время ужинать и принимать лекарства, Элви. Открой рот и скажи «ааа».

Я медленно сажусь и провожу сухим языком по пересохшим губам. В голове раздается звук, как от наждачной бумаги. Взмахом руки я сбрасываю стаканчик и тарелку с едой, похожей на кашу, с подноса, и она размазывается по полу. Медсестра тихо вскрикивает.

Позже я узнала, что это первый раз за последние четыре недели, когда я двигалась самостоятельно.

В течение следующих месяцев состояние мое улучшается, что значит, что я начинаю ходить, без посторонней помощи пользуюсь туалетом и ем самостоятельно. Но внутри я твердая и пустая, словно от меня осталась лишь скорлупа. Я даже заплакать не могу. Каждое утро я смотрю в зеркало и жду, что у меня выступят слезы, но этого не происходит. Я ни слова не говорю ни докторам, ни медсестрам. Они думают, что я «деградировала» и потеряла все речевые навыки вследствие травмы. Но я не то чтобы не могу говорить, просто не хочу.

Поскольку в лечебнице особо нечем заняться, я много читаю, в основном книги о науке и поведении животных. Врачи, кажется, не понимают, что я могу читать, им кажется, что я просто разглядываю картинки или считаю слова. Меня это мало волнует, главное, что они мне не мешают.

Однажды в шкафу в рекреации я нахожу большую книгу европейского фольклора. Она в толстом кожаном переплете, страницы с блестящим золотым тиснением, а на них подробные картинки с драконами, рыцарями и лесами. Меня обычно не занимают сказки или история, но в этих иллюстрациях есть нечто гипнотическое.

Внутри я нахожу главу под названием «Подменыш», на иллюстрации к которой изображен рогатый тролль с улыбкой на морщинистом лице, вытаскивающий из колыбели младенца.

Сотни лет назад (говорилось в книге) люди верили, что тролли и эльфы живут в лесах и иногда эти сверхъестественные существа пробираются в деревни, чтобы похитить младенца и подложить на его место собственного отпрыска — существо, похожее на человека, но им не являющееся. Такое дитя называли подменышем.

Если ребенок начинал вести себя странно, родители пугались и думали, что он подменыш. Легенда гласит, что если начать издеваться над подменышем, избивая его или помещая в горячую печку, то похитители вернут настоящего ребенка родителям.

Интересно, скольких детей родители сожгли в печках или забили до смерти благодаря этому милому мифу.

Я подхожу к окну и с треском распахиваю его. Окна в рекреации открываются не полностью, чтобы мы не выпрыгнули, но щель достаточно велика, чтобы протиснуть в нее книгу. Я выталкиваю ее и наблюдаю за тем, как она, перевернувшись несколько раз, падает на асфальт с приглушенным стуком.

Обернувшись, я обнаруживаю в комнате медсестру.

— Ох, золотце, — произносит она, — тебя напугали картинки в этой книжке? Я могу тебе принести книжки подобрее, если хочешь.

Я наклоняю голову. Она на самом деле не ждет, что я что-то отвечу. Я ни разу ни с кем не заговаривала с того момента, как шесть месяцев назад попала сюда.

— Можете принести книги по квантовой механике, — отвечаю я, — мне бы хотелось узнать об этом больше.

У нее отвисает челюсть.

Она, конечно, сразу всем об этом рассказывает, и доктора начинают бомбардировать меня вопросами, отчего я сожалею, что вообще открыла рот.

Но я замечаю, что впервые за многие месяцы что-то ощущаю: беспокойство. Я хочу выбраться из этого места. Не знаю, что я буду делать, когда выберусь. Но мне все равно. Меня просто все здесь достало — запах, плитка цвета зеленого горошка, разваренная зеленая фасоль в каждый прием пищи. Я хочу снова увидеть животных. Настоящих, а не дурацких милых мультяшек, приколотых к доске объявлений.

Поэтому я продолжаю разговаривать. Я отвечаю на вопросы врачей. Я читаю все больше и больше, медстестры называют меня маленьким Эйнштейном и приносят книги в подарок. Одна из них подарила мне экземпляр «Обитателей холмов».

Через некоторое время врач объявляет:

— Хорошие новости, Элви. Тебе стало настолько лучше, что тебя переведут в систему по усыновлению. У тебя будет семья. Разве не здорово?

Я надеюсь, что что-то почувствую. Что угодно, даже кроху облегчения. Но внутри меня нет ни малейшего отклика.

То, что они называют улучшением, было всего лишь постепенным процессом запирания тревожащего и болезненного глубоко в потаенных уголках моего сознания, пока я не затвердела настолько, чтобы начать функционировать. Последние несколько месяцев я кирпичик за кирпичиком возводила свое Хранилище. Теперь я могу ходить и говорить, но часть меня по-прежнему далеко, и я не знаю, как ее нащупать.

Мама мертва из-за меня. Я должна была быть с ней — разлагаться на дне озера.

Может, так оно и есть, и поэтому я ничего не могу почувствовать. Может, я как кот Шрёдингера, одновременно и жива, и мертва.